Представление

Перекаркиваются вороны. Это несколько отвлекает подростка за последней партой. Толстая тетрадь в клетку свежа и невинна, и рука не поднимается переносить на чистый лист нелепые уравнения с доски. Хочется написать роман, конечно, автобиографический. Биографии еще нет, но случился, пожалуй, первый факт – вот это желание написать роман. Подросток выводит на матерчатой обложке заглавие: «Псы и Рыцари». С почерком проблемы, но тут подросток постарался, название вывелось красивым готическим шрифтом, и украшено соответствующими завитками и виньетками. Дальше – вопрос графомана: о чем писать? Манящий оксюморон «псы-рыцари», разбитый союзом «и» подталкивает к волнующей теме выбора – быть рыцарем или псом. Позже отношение к тому и другому менялось не раз – и рыцарство дискредитировалось, и псовость обретала достоинство, слова играли в сюжете жизни.
Но что-то важное, острое, запоминающееся тогда все же случилось. От этого окна с воронами, и неприсутствия подростка в обрыдлой нудности урока зазвенел колокольчик первого образа, первого представления о себе в третьем лице. Подросток мысленно пишет не «я», а «он»: «Он смотрел из окна во двор. А по двору шел мальчик с ранцем за плечами – первоклассник. Мальчик поднял лицо и посмотрел в его окно. И он увидел, что этот мальчик – он сам».
Помыслив это, подросток за школьной партой на скучном уроке не понял, какой взрыв только что перетворил его реальность.
Думаю о смерти, и совсем не понимаю, что она такое. Однажды на прогулке мой пес погнался за маленькой пуделихой. Она неслась вперед, он за ней, оба весело лаяли, впереди ревела и сигналила автомобильным потоком трасса. За двумя веселыми собаками бежал перепуганный я и орал:
- Ко мне! Стоять!
Пуделиха выскочила на шоссе, ее тут же раздавила машина, мой пес прыгнул за ней, завизжали тормоза, кто-то маневрировал, грозный поток с двух сторон объезжал живого пса и мертвую пуделиху. Я тоже выскочил на трассу. Мой пес с абсолютным безразличием смотрел на мертвый предмет, не видя в нем никакой связи с веселой подружкой. Я оттащил его с дороги, привязал к кусту, потом перенес под куст раздавленную, и мы ушли. Три дня над тем местом кружили вороны, а на четвертый я заглянул под куст – там ничего не было.
Вороний грай за школьным окном, подросток смотрит в окно и мысленно про себя говорит «он». Какой-то чудак-ученый отмечал день рождения сына не по факту появления на свет, а когда тот, спустя два с половиной года в один прекрасный день сказал «я». До этого все было в третьем лице:
- Лёка пошел гулять, Лёка хочет кушать, Лёка любит маму, папу.
И вдруг этот непонятно кто говорит:
- Я пойду, я хочу, я люблю. Я – Лёка.
Дальше он и будет Лёкой до конца, до момента, когда запись в паспорте выбьют на могильном камне – там Лёка. Но возникает вопрос: а где тот, кто до «Я – Лёка» говорил о себе в третьем лице?
Может, это и есть бессмертие? Ибо тот, о Лёке говорящий он, мог бы так же спросить папу или маму:
- А Лёка – умрет?
Что бы те ни ответили, он уже самим вопросом интуитивно знает ответ: конечно, Лёка умрет.
Но участь самого вопрошающего неведома, о ней ничего не сказано и даже не задано вопроса. Как память об этом зазоре нам присуще совершенное непонимание смерти, нам ее никак не ухватить, она – не наш опыт.
И вот подросток у школьного окна под столь внятный вороний грай расподобляет привычное «я», уходит в допамятное «он». И сразу реальность в ощущении более подлинная, чем любая другая, а тем более реальность школьного урока, захватывает его. И в этой реальности он видит себя-сверстника стоящим у окна и видящим себя-первоклашку, глянувшего в это окно снизу, из глубины двора.
Толстая тетрадь в клетку так и осталась чиста. В нее, видимо, записан главный, невысказанный роман о встрече, которая невозможна в биографии, не имеет словаря и называется самой жизнью – о ней не напишешь ни в третьем лице, ни в первом. И этот роман, пожалуй, главное мое – нет, не произведение – узнавание.

Детство прошло в доме на Черной речке в Ленинграде. Потом переехали, а я еще долго ходил к тому дому смотреть в окна нашей квартиры в третьем этаже. Синдром собаки. А когда перестал ходить – детство кончилось.
Но однажды... В рождественскую ночь милениумного года шел крупный детский снег. И я пришел в тот двор. Только одно окно светилось чьей-то бессонницей – наше. И в окно это, прилепившись к стеклу, кто-то смотрел. А я стоял во дворе и смотрел на него. Кто это был – «я», «он»? Вот, собственно, и все.
Мне понятна и скучна реальность урока, школы, повседневности. Но живу я, видимо в том взгляде, в напряжении встречи, когда один из темного двора, стоя под фонарем, смотрит на другого, прилипшего к бессонному окну.