Промах

«Но, должно быть, последней уликою
Та улыбка для смерти была»
(Александр Галич)

В конце июля я приехал погостить у Артема, высоченного жгучего брюнета, тайной и явной страсти всех его краснодарских сверстниц. Было нам тогда по шестнадцать.
Мы подружились взахлеб в Анапе в пионерлагере, сразу, с первой встречи, которая по обычным мальчишеским раскладам должна была окончиться дракой. На дискотеке ведущий объявляет:
– А сейчас для Алексея из музыкального отряда звучит композиция группы Skorpions «Я все еще люблю тебя».
Всхлипывает гитарное вступление, я приглашаю самую-самую девушку-москвичку из первого отряда. И тут рядом с нами вырастает Артем, берет ее за руку и улыбаетсяся непростительно завораживающей улыбкой: она чуть тронула уголки тонких губ, а в глазах веселая решимость, будто говорящая, что любой поединок в жизни заранее предрешен его победой. Потом он поднимает девушку на плечо и плывет куда-то в аллею мимо розариев и бледных фонарей в сгущающихся сумерках поспешной южной ночи. Skorpions надрывается, оплакивая мою нелепость, но перед последним куплетом они возвращаются, как римлянин с похищенной сабинянкой на плече, он ставит барышню на танцпол и протягивает мне руку:
– Артем. Прости, она сказала, что хочет вернуться и танцевать с тобой.
После мы без конца форсили друг перед другом выдуманными мальчишескими полууголовными подвигами: рискуя быть изгнанными из лагеря, курили в кустах, пили дешевое вино с анапского рынка, с презрительным восторгом принимали пылкие охи и ахи девчонок из старших отрядов. В день разъезда поклялись друг другу в вечном братстве, в знак чего зарыли в песок на пляже два окурка в пачке от «Космоса» с обещанием непременно вернуться и докурить их, когда бы вновь ни свела нас судьба. У Артема на ноге шрамы – будто ему дыры в кости сверлили. Как-то по большому секрету он признался, что это шрамы от пуль, полученных в перестрелке с неграми, которым он мстил за изнасилованную подружку. Я, разумеется, не поверив ни слову, в обмен на его тайну тут же сочинил свою, что мол, в Анапе я не просто так, а с трагической миссией: какой-то бандит убил моего друга Вовку Зинчука, и теперь я приехал найти и отомстить.
Вовка Зинчук действительно историческое лицо из еще более раннего анапского детства. Мне двенадцать, он чуть старше, из его рук я впервые махнул залпом стакан перцовки, после чего полз на четвереньках по розарию до своего музыкантского барака – я дудел на альтушке в пионерском духовом оркестре. У Зинчука настоящий перстень с зоны, из расточенной гайки с пауком в оргстекле. Я смотрел на этот перстень с придыханием, как и на самого Вовку – настоящего кубанского хулигана. Ночей не спал, мечтая об этом перстне. За день до отъезда нашел на пляже блестяшку, «золотое» колечко, явно девчачье – только на мизинец влезало с трудом. Прощались, обнялись с Вовкой, я не без тайного умысла, подарил ему колечко. Настоящий хулиган вызов принял и в долгу не остался – заветная гайка с пауком в оргстекле украсила мой детский кулак!
Я потерял его в лагере активистов «Зеркальный» под Ленинградом у финской границы. Взял его с собой и как-то в тихий час тайком надел. А рука-то выросла, и гайка засела на мгновенно распухшем пальце – больно. Ни слюни, ни мыло – ничего не помогало. И я пилил ножовкой по металлу в лагерной слесарне эту чертову гайку. Слезы застили глаза, так что не разглядеть было зажатый в тиски палец, кровь мешалась с железной стружкой, пилил наугад, уже не чувствуя, метал или кость грызет дрожащее полотно ножовки. А лагерный однорукий слесарь, слюня сигаретку «Стрела», подбадривал:
– Ну-ну, бля, еще чуток, давай, активист, не ссы!
Палец почернел, я был уверен, что вскоре умру от гангрены.
– Все, не могу больше, – бросил ножовку и зарыдал в голос.
Слесарь налил из малька в кружку:
– От сердца, бля, отрываю!
Плеснул на палец, опилки и кровь смыло, я увидел, что гайка распилена.
Треклятую железку я выбросил в красивое карельское озеро, но стекло с заветным пауком сохранил, вставил в оправу от кулона и носил на шее – в память о погибшем от бандитского ножа Вовке Зинчуке, за которого непременно отомщу.
Артем, пострадавший в перестрелке с неграми, прекрасно знал Вовку Зинчука – того не раз лупили на городском пляже за воровство. Но Артем и вида не подал, иначе как бы я поверил в его негров.
Повзрослевшие на два года, мы уже не вспоминали былых фантазий, а просто радовались встрече, гуляли по Краснодару, съездили на денек в Анапу и разрыли заветные окурки, но сберегли их на потом, ибо достойным будущим тот момент не считали.
Двор одноэтажного дома упирался в краснокирпичную стену лимонадного завода, откуда в жару несся сладкий ветер, и работяги в пивных бутылках выносили и продавали по дешевке крепчайший спиртовой экстракт, что по капле добавлялся в лимонад. Скорее, не добавлялся, потому что весь разносился по друзьям-знакомым краснодарских лимонадчиков. Я как-то разок махнул, не разбавляя, и на мгновение забыл порядок вдоха-выдоха – обожгло. Во дворе под вишнями матрасы, на них мы млели в дневную жару или молчали под звездным небом, юным, шестнадцатилетним, как и мы.
Соседнее с моей комнатой окно наглухо закрыто ставнями, там, по всей видимости, никто не живет. Может, это и не их окно? Но я видел запертую дверь в конце коридора рядом с моей спальней. В ковре хозяйничали блохи, и я не очень-то спешил ночевать, предвкушая зудящее блошиными покусами утро.
Родители Артема химики-нефтяники, у них большая библиотека поэзии, многих имен я прежде не слышал.
Еще была бабушка, а на стене в кухне портрет дедушки – героя партизанского движения. Однажды вышел конфуз. Бабушка, потчуя нас варениками с вишней, рассказывала о героической юности, о том, как дедушка собирал партизанские отряды, прошел от Кубани до Берлина и пал смертью храбрых в последний день войны. Глубоко вздыхая, она открыла альбом. Среди далеких незнакомых лиц я сразу увидел: военный офицер, очень похож на Артема – такой же сухощавый, высокий черноглазый брюнет.
– Вот он, дедушка, – ткнул я пальцем в альбом.
– Нет, дедушка рядом, не видно разве, кто командир?
Бабушка почему-то расстроилась, с тоской посмотрела на портрет на стене, убрала альбом и ушла на двор.
Я тоже посмотрел на портрет дедушки, потом на фотографию в альбоме – да, действительно, как я мог перепутать: вот он, в кителе и фуражке, жесткий холодный взгляд из-под козырька.
Но тот офицер действительно похож на Артема.
– Прости, я что-то не то сказал…
Артем не ответил. И какой-то хвост серой ночной кошки прошмыгнул между нами.
В ту ночь под вишней мы не сидели. Я лег рано, от блох не спалось. И вдруг я услышал кряхтенье за стеной, потом открылась где-то рядом дверь, тихие шаги по коридору, стук палки. Меня охватило любопытство: всегда закрытая дверь и окно за ставнями! Шаги утихли, на кухне забренчала посуда, послышался голос бабушки. Мне уже совсем не спалось. Через какое-то время снова шаги мимо моей двери, скрип и легкое кряхтенье за стеной, потом тишина. Это продолжалось несколько ночей подряд.
Перед отъездом я извелся, боясь оставить жгучий шрам загадки, если не высунусь и не узнаю, кто там бродит по ночам, ужинает в одиночку – кто? Я вылез в окно и по двору прокрался к кухне. Но ставни были заперты. Пришлось вернуться в блошатник и ждать в нерешительности, исколотой любопытством. А что мешает мне сейчас пойти мимо кухни в туалет? Да ничего. И я высунулся. Но до кухни не дошел, сразу увидел спину бабушки, она собирала на стол, а когда отошла – там сидел старик, оперев руки на палку, он ждал ужина. Старик прислушался, оглянулся.
Это был дедушка с портрета, только много старше своей героической гибели под Берлином в последние дни войны. Мне показалось, что мой нос измазан в дегте чужой семейной тайны. На следующий день я уехал.
Через пару лет я снова оказался в Краснодаре, проездом. Мы с однокурсником Сашкой Самариным рванули в Анапу пионервожатить. Там местная гопота покусилась на пионерку, вожатые-спортсмены избили гопников, обстановка накалилась, вожатых выслали, на образовавшиеся вакансии позвали нас с Сашей.
Остановились у Артема в доме. Соседняя комната была открыта и светла – ставни распахнуты. На стене в кухне висел портрет дедушки с черной ленточкой. Нам по восемнадцать, уже первые курсы институтов позади. На Артема свалилась двойня от случайной связи, он мучился, дети все время плакали, дольше двух дней мы не задержались. Перед отъездом я рассказал Артему о той позапрошлогодней ночи.
Он зашел в дальнюю комнату и вынес оттуда плащ. Надел. В бортах и подоле плаща зияли три дырки.
Потом Артем открыл альбом и все рассказал.
Дед действительно формировал партизанские отряды на Кубани. Потому что он был главный энкеведешник края. Все, кто сел и был расстрелян в тот период – сгинули за его подписью. В 56-м, когда открыли лагеря и хлынули на волю недавние враги народа, началась повальная вендетта – кровные родственники, бывшие соседи, друзья – сводили счеты.
Однажды на улице встречный офицер, высокий брюнет, достал табельное оружие и трижды выстрелил в деда. Три дыры в плаще. То ли дьявол защищал своего, то ли еще какое чудо, однако офицер не попал. С тех пор дед не выходил из дома, сидел в комнате, запер ставни и выбирался только раз в сутки ночью поужинать. Так он кряхтел тридцать лет – ждал.
После его похорон бабка получила телеграмму – четыре слова: «Я не промахнулся ТЧК Сергей»
Артем закрыл альбом и улыбнулся: чуть тронулись уголки губ, а в глазах была веселая решимость.
Как у того офицера с фотографии.