Бырлы-бырла

Бассет – собака неуправляемая и невоспитуемая. Послушных бассетов не бывает. Бассеты – рекордсмены среди потерях. Хозяин бассета на прогулке с милым чудовищем, которое нельзя спускать с поводка – это либо жертва на буксире, либо горемыка на якоре – зависит от того, хочет бассет идти вперед или стоять на месте. При этом, почему-то, это охотничья собака с будоражащей воображение квалификацией – ходок по кровавому следу. Бежать быстро, скажем за зайцем, он не может – лапы коротки, прыгать, как эрдель на льва – тоже – крокодилы не прыгают, но нос-нюхач, редкостное упрямство и огромная выносливость – бассет от стреляной жертвы не отстанет. Еще бассет – бегающий норный капкан: неприлично длинный, сунется в нору, клацнет добычу пастью, и тащи его за задние лапы. До охочих мест в отличие от других собак бассеты доезжали верхом – свесившись колбасами поперек седел, а там уже давали жару.
Договориться с бассетом нельзя, наказывать бессмысленно, бить – тем более, он делает только то, что хочет он. Это нас сближало, кто в кого характером было не разобрать. Еще мы оба неравнодушны к музыке: мама играет девятнадцатый ноктюрн Шопена, в самом рыдательном месте Бэгги под роялем воет басом, я же у себя в комнате рыдаю от смеха. После утренней маминой разминки, как правило, вытираю под роялем большую лужу. Регулярно орошенные латунные педали давно уже зелены – патина признания.
Никакими приманками – колбасой, печеньем, сыром его не проведешь. Но однажды появился мяч. Обыкновенный теннисный мячик, Бэгги принес его с прогулки, не выпускал из пасти, спал с ним три ночи подряд, носил к миске с едой. И я понял – есть власть над непобедимой собакой.
В теплый майский день гуляем в парке. Поднявшись на высокую горку, я швыряю мяч вниз, Бегемот несется за ним, и тут же назад, в гору, ко мне: «Бросай, Лёха!» За двадцать-тридцать спусков-подъемов со всей дури неугомонный хулиган поутих. Мяч у меня в кармане, идем по дорожке к пруду, Бэгги послушно трется у ноги – невероятно.
На прошлой прогулке хотел научить его плавать. Разделся, лезу в воду, барахтаюсь в грязной луже пожарного водоема, ору: «Бэгги, ко мне, спасай!» Чуть коснувшись передними лапами края воды, Бегемот радостно лает: «Хорош тонуть, вылезай!» Но тут у меня появился мяч – бросаю! Сухопутный бандит, не раздумывая, прыгает в воду и плывет к любимой игрушке – только уши распластались по воде и гордый хвост торчком над гладью пруда. Э, дружок, да ты теперь у меня в руках! И я снова бросаю мяч. Из камышей к плюхнувшему мячу подплывает стая утят – каждый не больше мячика. Бэгги гребет лапами, рулит хвостом, морда над водой, и когда подгребает к мячу, пятеро утят встают на крылышки и, взбивая прудную гладь, несутся маленькими глиссерами от страшной ушастой утки.
Беги чуть не утонул – он не мог понять, как один мяч превратился в пять, и почему они шуганули в разные стороны без всякого участия Лёшки. Кружит и тонет – елки-палки! Бросаю камень рядом с потерянным мячом, пес поворачивает морду, хватает мяч и гребет к берегу – спасен.

Ну, конечно, я знаю, что Бэгги уже нет. Но так хочется, чтобы он выбежал в коридор и, приветливо виляя кривым хвостом, бросился ко мне. Я знаю, но жду, и вот он выбежал. А мама стоит рядом и без всякого удивления смотрит на мое чудачество:
- Ну вот же он, смотри, неужели ты не видишь!
Сижу на корточках, Бэгги передними лапами вскочил мне на колени и лижет лицо.
- Неужели не видишь, мама?
Так радостно.
Открываю глаза, Ира гладит меня по лицу:
- Что-то нехорошее?
- Да нет, прибежал Бэгги и облизал меня всего. И не унимался, как всегда. А что ты забеспокоилась?
- Ну, ты говорил: Пусти, пусти, пусти…
- Это, наверное, я ему говорил…  А нет, вспомнил, я с мамой спорил, она же его не видела, а я говорил: «Ну и пусть, ну и пусть – он же прибежал».
Потому что собака не может не откликнуться, – есть она, нет ли – неважно.
- Бэгги, ко мне!
Небольшая стела в Северной Греции в раскопках гробницы Филиппа Македонского: верхняя половина сколота, а в нижней – свисающий к сандалиям путника плащ, и собака прыгает, радостно встречая хозяина.

Мама с подругой обмеряют Бэгги портняжным метром, кроят ему пальто из детского комбинезона красной плащевки с белой отражающей полосой. Пошили – не подходит, все морщит, сбивается в комок, короткие лапы застревают в рукавах и штанинах. Ира перешивает пальто, прилаживает какие-то резинки и бантики. Довольный Бегемот в костюме пожарного шлендрает в осеннюю слякоть, наконец-то не забрызгивая себя всего – победа. После каждой прогулки костюмчик сушится на веревке с футболками, носками и свитерами.

В метро на меня смотрит такс глазами Бэгги. Где он там теперь? Стою и реву, а Иришка шепчет:
- Это привет тебе, собачий привет…

Бэгги ест виноград. Приятель принес пакет кишмиша, на который я жадно накинулся. Пес просяще глядит на меня.
- Ну, ты же не будешь виноград, ушастый. Вот, понюхай…
Бэгги схрумкал первую виноградинку. Даю ему горсть – все съел. Угощаю котов – не стали. Урся с удовольствием ест черный хлеб, Чапа – огурцы, а Бэгги, оказывается, любит кишмиш.

Однажды он сказал слово – настоящее, двусоставное, полное смысла и значения. Это был не боевой или приветливый лай, не басовое «Мама» в открытое окно гостиной всему двору в ожидании возвращения хозяйки, нет, это было слово – его и ни чье иное. И пусть его нет ни в одном словаре – тем паче, пора внести во все словари на всех языках.
Бэгги, воинственный и безбашенный, бросается на любого врага любого роста – он не знает страха. Драка – его мечта! Сколько раз еле успевал схватить его за задние лапы и поднять над землей, отчаянно рвущегося в неравную схватку. Сколько раз не успевал, и приходилось разжимать окровавленные сцепившиеся челюсти. Бедная мама, она никогда не спускала его с поводка, и тревожно следила, чтобы никаких собак поблизости. У Бэгги есть хитрость: дезориентирует хозяина, виляя хвостом бежит «поздароваться» с каким-нибудь бульдогом-ротвеллером-боксером, а подойдя поближе, тихо рычит что-то едва слышное, но очень оскорбительное. Боксер бросается в бой, Бэгги только того и ждал – не он же первый начал!
Так вот, это случилось на прогулке с уже почтенного возраста полуглухим бассетом. В аллее за домом метрах в тридцати я увидел красавца-шотландца. А хозяин прогуливался у нас за спиной, но Бэгги этого не просек. Хозяин свистит питомцу, Бэгги свиста не слышит, а Колли легкими широкими прыжками мчит на нас. Бассет видит несущегося врага: вот он – решительный бой. Бэгги приник к земле, уперся короткими лапами и рычит – не промахнуться бы в прыжке! Колли в пяти шагах, в трех – вдоль длинной бассетовой спины вздымается дыбом короткая шерсть, и… Вдруг – прыжок, ввысь, в небо – развевая шикарной шубой над головой прижавшегося к земле бассета-недомерка, шотландец перемахивает и радостно бежит к хозяину. Проследив траекторию шотландского перелета, голосом, полным глубокой грусти и недоумения, с оттенком восхищенности вселенским абсурдом, Бэгги произносит:
- Бырлы-бырла…
Бырлы-бырла. Это слово тут же влипло в семейный словарь, и всякий раз, когда огромная птица счастья пролетает над головой мимо – Бырлы-бырла, говорю я, по-собачьи.

Бэгги абсолютно глухой. Интересно, знает ли он об этом? Если да, то надо сказать, не расстраивается. Ну что он слышал в жизни? «Нельзя», «Фу», «Ко мне», «Плюнь», «Рядом». И все это отрывало от прекрасных запахов, убеганий в дальний угол двора. Теперь я молча влачусь за ним, куда бы он ни побрел. А он может зависнуть над какой-нибудь кочкой, и долго стоять, внюхиваясь. Орать бессмысленно, я просто жду. Мне часто прежде казалось, что он прикидывается глухим, теперь он совсем свободен от необходимости прислушиваться и исполнять эти дурацкие команды. И вот счастливый виляет хвостом.
А когда мама играет на рояле, чудом каким-то, воет в тех же любимых своих местах.
Год собаки. Множество ассоциаций и оттенков, особенно в России. Ну, например, мрачно-ироничное: день пожилого человека в год собаки, или день ребенка или какой-нибудь независимости. Любые числители приобретают забавный объем с таким знаменателем.
Живи я в Древней Греции, наверное, был бы киником:
- Я, Александр, великий царь!
- А я Диоген – собака.
И профессия моя – киношник – кинос, все равно, что собачник. Нет Бэгги, но все уличные собаки – мои. И я с ними здороваюсь.
Грядет год собаки. А у меня ведь никогда прежде не было года без собаки.

Возвращаюсь заполночь, мама уже спит. Раздеваюсь, пью чай, иду в темную рояльную комнату, по привычке сразу включаю свет, чтобы не ступить в лужу, там обычно лужа, оставленная Бэгги. Лужи нет, только Урся свернулась клубком на рояле, уткнувшись в свою шубу.
Под окном, уже не в первый раз – тихий писк, скуление. Откуда? Или ухо привыкло его слышать, как он нет-нет, да и заскулит во сне. В медицине это называется – фантомные боли. Так же, наверное, бывают и фантомные тревоги, и фантомное счастье – память прошлых радостей.

Как-то ехали с дачи, в электричке Бэгги встретил изящную французскую бульдожку. Они сразу подружились – загляденье. Он до того ни с какой собакой так не играл, он вообще не очень-то умел играть, а тут прямо поэма встречи. Я постеснялся взять у хозяйки телефон – подумает, что, мол, набиваемся в женихи к ее чистопородной красотке. Разлучались они с большой настоящей грустью, и после еще пару дней Бэгги был задумчив и квел.
Люди совершили обыкновенное очередное преступление – разрушили такую собачью радость. Наверное, эта девочка-француженка приняла моего нестандартного бассета за редкого французского бульдога невиданной красоты.

Утром снегири прилетели – привет, папа. Смотрю в окно, день светлый, солнечный. И привычное чувство – надо идти гулять с Бегемотом. Но нет Бегемота, не надо никуда идти. Все равно иду гулять – тем же маршрутом.

Бассет – вредная и коварная собака. Водили с мамой Бегемота к доктору Андрею Ивановичу. Буквально, выйдя из подъезда, Бэгги встал как вкопанный – ни в какую. Я почти волок его до остановки, как санки, по хрустящему снегу. Приняв поражение, на операционном столе у доктора он вел себя мужественно и терпеливо, чем ослабил нашу бдительность, и в самый неожиданный момент цапнул-таки Андрея Ивановича за руку. Морда завязана, но передними зубами все же удалось прихватить лакомый кусочек доброго доктора. И возвращался из клиники победителем: хвост торчком и бодрый шаг – хоть кто-то разделил его муки-страдания.

Бэгги болеет, у него опухоли и… в общем, предстоит его усыплять. Наверное, это уже случилось. Посмотрел на часы и подумал – надо запомнить время, 16.30. Позвонил домой, мама не отвечала.
Бегемот был собакой самой обыкновенной. И ничего удивительного, когда пришли эти «молодые люди», он старался их покусать. Они же пришли его полуслепого, глухого, больного пса усыплять, он же не мог ошибиться. Что такое смерть, он вряд ли знал – откуда, мы точно этого не знаем, хотя и боимся, и самым страшным наказанием считаем, но – не знаем. Просто он понял, что эти люди уведут его так далеко, что он уже не сможет вернуться домой к ней, своей богине – этой женщине, к другу коту Чапе, и смешной заносчивой кошке Урсе. Может быть, если бы Лёша был здесь, он бы не дал его увести. Но Лёша далеко, и он, наверное, просто не знает.
Я, конечно, знал. Не знал только, что сегодня, так рано. Мы вечером говорили с мамой, я понял, что Бэгги очень плох, что худшее случится со дня на день.
- Пожалуйста, мама, когда определишься с датой, дай мне знать.
Утром мне предстоял важный монтаж, после я вполне мог бы сесть на дневной поезд и приехать. Ну, хоть обнять его, что ли.
А может, он так и ушел с надеждой, что я просто опоздал, что еще немного… Лёшка придет и заберет меня у них. А я бы приехал и не забрал.
Был последний съемочный день, мы снимали падающий на черном фоне снег. Бэгги любил снег, когда шел снег и морозило – его не грызли блохи. После смены пили водку, желали друг другу лучшего. Потом я позвонил маме. Потом пошел курить на лестницу, голова кружилась, и подумал: ехать надо сейчас, половина двенадцатого, можно успеть на последний поезд. Все равно бы не успел. Они пришли в восемь утра, а я был бы только в десять, все равно бы не успел. Но я не поехал.
Мама не хотела, чтобы я напрасно срывался, рушил планы, тратил деньги и силы – понимаю. Я не поехал.
После монтажа – все случилось хорошо, в руках дискета со смонтированным роликом, мы с Иришкой забежали в кафе, и я подумал: наверное, у меня уже нет собаки. Позвонил домой, мама не брала трубку, посмотрел на часы – 16.30 – в это время с Ленинградского вокзала уходит «Аврора» на Питер. Но я не поехал.
Дозвонился только вечером, мама все рассказала, после чего мы обстоятельно говорили о делах – про предстоящие съемки, про мой приезд.
- Когда ты собираешься?
И я подумал, что там уже нет Бегемота.
- Никто не шлепает по полу – непривычно.
- Да, мама…
Он был самой обыкновенной собакой. Мы сидели с Ириной.
- Только бы не вспоминать, – вдруг как-то сказалось само собой.
- Он меня любил, я сшила ему пальто, – тихо сказала Ира.
- Молчи, не надо, – бросил я. Но было уже поздно.
Бегемот, мой маленький бегемот!..

Держу его в ладонях, по столу гуляет водка, нарезают бутерброды. Лето, август или конец июля – мы торжественно обмываем только что установленный унитаз, а заодно появление нового жильца в нашем доме – этого маленького бассет-хаунда, что лежит сейчас у меня на руках и выпрашивает кусок бутерброда. Так и проживет – всегда будет проситься на руки и требовать кусков.
Компания шумная и уже все пьяны – в бутербродах собаке отказа нет. Вот странное дело, я совершенно не помню его до этого дня. А ведь не тогда же его принесли. И еще я не помню, где в это время был отец – в отъезде, еще не пришел домой? Ведь собаку взяли для него – болели ноги, необходимо гулять, но папа ленился – вот и взяли собаку. Где же папа был в тот вечер? Сашка Кривошеев, мой всегдашний помоганец, мама, приехавшая вдруг Ленка Сальникова, кто-то еще, приходили-уходили, потом позвонил московский друг Димка Барон. Ах, как стыдно, не ожидал он, наверное, в единственный вечер в Питере встретить такие пьяные рожи. Сашка Кривошеев даже бил меня, чтобы я хоть чуть зафиксировался в пространстве. Так в августе всегда бывает. Сделаешь полезное дело, потом решишь тихонечко и кулуарно обмыть, но после второй рюмки вспоминаются друзья-приятели – целое лето никого не видел, да и они в этот вечер вспомнили о тебе – и вот звонки-приезды, беготня за водкой, шум и хохот при открытых в августовский вечер окнах. И весь двор заполнен этим радостным балаганным клекотом встреч, когда еще тепло, еще лето, еще вместе и еще молоды; и уже – не удержаться, чтобы не пойти за следующей бутылкой. Но про собаку я помню и не выпускаю его из рук – чтоб не потерялся. В углу у холодильника рядом с мешком картошки в пластиковом зеленом поддоне спит кот Чапа. Он родился в том же году в апреле, в день космонавтики. Его, как и прочих котят, я отдавал у метро в хорошие руки, но трижды он вырывался и шпарил обратно к дому. Мама сказала: «Это судьба» – и вот Чапа спит в зеленом лотке для овощей, а рядом есть еще место. Я кладу к нему маленькую ушастую безымянную собаку, очень похожую на бегемота, только крошечного. И вся пьяная шатия-братия навстречу подвигам и безделью прет в город, где ждет нас трезвый и хорошо воспитанный Дима Барон. А на юге Петербурга, на Московской стороне по правую руку от железной дороги в Купчино на девятом этаже в квартире номер один-один-один спит мой сын. В отдельной кроватке, но тоже очень маленький еще, но его уже зовут Женя, как и моего папу, который не помню, где был в тот вечер. Женя младше маленькой собаки на девять дней.

Странно – все мои собаки пришли и ушли без меня. Их появление в доме и их уход всегда происходили в мое отсутствие. Эрдели Пьер и Артюха родились раньше меня. Большой королевский пудель Патрик был взят в дом, когда я торчал в пионерлагере, а ушел, пока я ехал из командировки с Волги, не дождался пару часов. Бегемота когда-то принесли, и я не помню этого момента, видимо, тоже куда-то ездил, да и жил я тогда в другом доме на другом краю города.
Папа смотрел на Бэгги, сказал – «это моя последняя собака». Можно измерить свой век в несколько собачьих жизней. Интересно, как собаки отмеряют свой век, глядя на нас. Ментальная собачья память за тысячи лет впечатала, что они уходят, а мы остаемся – в девяноста девяти случаях из ста. Одним из горьких образов одиночества и обездоленности – собака над трупом хозяина – это для них крушение мировой гармонии, нарушение вселенского закона. Потому что они, скорее всего, не боятся смерти, не понимают ее. Да, инстинкт самосохранения и все такое – понятно; но у животных это механизмы, защищающие жизнь, смерти они не понимают, я сам это видел не однажды. Но вот потеря хозяина – это катастрофа. Как звучит тоска? Собачий вой над могилой хозяина. Вся их жизнь, весь их смысл – в другом. В дружбе, если взять это слово в прямом и точном значении, также они бывают верны друг другу. Однажды бездомную суку сбила машина, кобель сидел над ней и никого не подпускал несколько часов, а потом, когда все же удалось его оттащить, чтобы бросить труп в машину – он бежал за ней, и не знаю, куда прибежал, мне это неизвестно. Так вот – для них разлука страшнее смерти. И я в этом вопросе воспринимаю жизнь по-собачьи. Мы воем не над трупом, мы из невидимого нам мира зовем ушедшего, пока слезы не промоют глаза, и мы не научимся видеть сердцем и лишь тогда успокоимся.
Или когда забудем. Но в забвение верить страшно. Это все равно, что верить в смерть.

Почему Бегемот – понятно – был похож. А как его звали-то? Я был уверен, что бассет-хаунд – собака английской породы, меня запутало слово «хаунд», в то время как определенно слово бассет – уж никак не английское. Когда, спустя уже сколько-то лет один прохожий уточнил: «артезиано-нормандский бассет», я понял, что изначально пошел по неверному следу. Думал, какое из английских слов-имен может ассоциироваться с бегемотом. В том году отец работал над телеспектаклем «Ричард II». И вот в поисках имени я открыл Шекспира, перечень действующих лиц и прочел: «Герцог Беггот». Как раз: и высокое родство и такой намек на бегемота – чем не имя.
Так Бэгги получил кличку. Папина собака стала называться именем одного из персонажей его последней постановки. Собака тоже была последней. Папа ни в чем не ошибся. Он обожал Францию, культуру галлов и пребывал во внутренней эмиграции. Те эмигранты душой были в России, папа, живя в совке, мысленно сбежал во Францию, и последняя его собака была французской породы. Но ее назвали английским именем, именем герцога-заговорщика, бунтовщика Беггота.
Я больше поверил слуху, нежели факту. Но в слове беге-мот – третий слог, он же ударный – вполне французский. Хоть какое-то оправдание.

27 – 27. Это ничего не значит, просто Бэгги родился и умер 27 числа, с календарной разницей в полгода. Родился в самый молодой месяц лета, а умер в самый старый месяц года. Уже был абсолютно глух, не слышал, наверное, даже собственного лая. Но когда заходил на прогулке далеко, всякий раз оглядывался. Врачиха сказала, что он и не видит ничего – значит, брал на нюх. Впрочем, мне казалось, что он слышит мои громкие мысли. Он действительно реагировал на команды, которые я кричал про себя.
Так изредка мы прислушиваемся к совести.

Папа с Бегемотом так и не погулял. Сидел в долгой тоске без работы, изредка ездил на ТВ студию за жалкой зарплатой. Еще недавно работа студии была мощной и эффективной, передачи Питерского ТВ смотрела вся страна, именно так – в основном наши передачи только и смотрели. А теперь Телевидение разваливалось на глазах. Забавная наследственность. Не выношу телевизора, просто категорически не включаю его, а когда-то отец с матерью ругали: «Всю жизнь перед ящиком просидишь! Пойдешь в ПТУ и станешь водопроводчиком, а никаким не капитаном дальнего плавания». Моя мечта о море тоже осталась где-то там, куда ушло папино телевидение, его работа, его профессия. Он был замечательным телережиссером. Нет, не так. Он был замечательным режиссером и педагогом, а работал на телевидении. Время пришло мерзкое. С отцом заключили контракт, платили какие-то гроши, но работы не давали. Ослабли ноги, он все больше сидел, все меньше ходил. Тогда мы завели маленького бассета, назвали его Бэгги, ждали, что отец придет в себя, разгуляется, нащупает смысл – он же был таким талантливым и веселым человеком.

И действительно – вдруг случилось чудо. В один прекрасный день, нет вечер – горела у темного окна настольная лампа, раздался звонок, папа взял трубку:
- Алёу, на проводе…
Звонил Музиль! Педагог отца, с которым они выпустили несколько блестящих режиссерских курсов. Откуда, как, где он добыл номер, в эту квартиру он не звонил ни разу.
- Женя, я взял курс, хотя еще не выпустил предыдущий, но у них уже дипломы – не страшно. Умер Сулимов, ребята остались, в общем, взял… Женя, давайте снова работать вместе, если вы, конечно, не заняты. Лучше вас все равно никто не сможет – приходите.
Отец дал согласие тут же, сразу, не до кокетства было, да и взвешивать нечего – это молодость его позвала, это снова ему сказали: «Ты лучший, ты можешь». Мама была на кухне, я сидел в большой комнате и подслушивал разговор, я знал, что звонит Музиль, знал и не мог поверить. Отец повесил трубку и прошел мимо меня легким шагом. А потом мама позвала: «Леша, беги скорей!» Отец плясал, да, плясал, что-то напевая, дурачась и вокруг бегал и лаял Бэгги.
- Аня, Леша, мы договорились встретиться послезавтра. Мы снова поведем курс!!!
Я до сих пор не знаю, как сформулировать счастье, но всегда знаю, когда счастье случается.
На следующий день нас с мамой не было дома, отец сидел за письменным столом, и вдруг лай и топот: рассвирепевший Бэгги гонял Чапу. Отец испугался, что пес покусает кота и резко вскочил, чтобы его приструнить.
Вскочил, на мгновение потерял координацию, упал и ударился затылком о батарею. Если бы в тот же вечер я вызвал «скорую»! К середине следующего дня уже развился тяжелый инсульт. Через месяц, отец еще был в больнице, от инфаркта умер Музиль.
В конце осени, когда папа вернулся домой, он не ходил гулять с Бегемотом. Я помогал ему дойти до окна, и он смотрел, как мы гуляем. Наверное, он это делал из вежливости, чтоб не расстраивать меня.
А потом случилось то, что навсегда определило Бэггину особенность. Навсегда – на весь его короткий собачий век.
Ему было полгода, «возраст пылесоса», Бэгги жрал все: коробки спичек, папины папиросы, книги (жаль третьего тома из полного собрания Чехова, и многих других). Нас целыми днями не бывало дома, а отец фактически не мог препятствовать Бегемотскому разбою. В один злосчастный день шестимесячный Бэгги, пока отец спал, выкрал у него мешок с лекарствами. Мешок был большой: джентльменский набор инсультника – масса препаратов, понижающих давление, ноотропил, нейтролептики, какие-то тормозящие и ускоряющие средства. Бэгги сожрал все и отправился в нирвану. Трое суток лежал неподвижно, ветеринар сказал, что лечить бесполезно, непонятно против какого препарата давать антидот. Мы уже не надеялись, но ждали: он лежал на боку и смотрел живым, несогласным затухать, глазом. На четвертый день зашевелились лапы, на пятый он встал и потрюхал пить воду. Видимо, этим проступком он извинялся перед папой за инсульт, невольной причиной которого он был.
Такой интенсивный курс лечения привел к неожиданным последствиям – Бэгги перестал расти, остался на всю жизнь подростком. Профаны думали, что это такса, но редкие прохожие из разборчивых, кто понимал, что это бассет, восхищались: «Какой милый молоденький бассет», на что Бэгги рычал, выявляя характер весьма зрелой и агрессивной собаки. Он был артезиано-нормандский подросток всю жизнь. Таким папа его и запомнил, таким он и остался. Только поседел, ослеп и оглох к концу, и ушел в нирвану щенком, маленькой собакой с крутым нравом.

В Удельном парке небольшой пожарный водоем, где мы еще мальчишками купались. Со временем он заржавел, наполнился разной дрянью, клещами, гнильем и прочим, так что перешел в полное владение собак, которым все равно, где купаться.
Неподалеку на стадионе конюшня, и лошадей купают в этом же водоеме.
До середины мая жуткий северо-западный ветер с дождем и холодом немыслимым для конца весны, даже в Петербурге.
И вот пригрело солнце, мы идем в парк.
Народу полно. Мамаши с детьми рвут только что вылезшие на свет подснежники, ругаются на беззаконно проезжающие по аллеям автомобили. Сбежавшие с уроков школьницы не боятся запросто сидеть на еще стылой земле, всюду собаки, люди, дети – все празднуют первые дни тепла, как основательно наступившую весну.
Бэгги вдумчиво, не суетясь, усердно задирает лапу у каждого куста, лает на ворон и уток. Мы проходим мимо церкви, дальше за стадион и оказываемся у пожарного водоема.
Здесь, на удивление, почти никого. Я бросаю в пруд мяч, Бэгги, с осторожной решительностью заходит в воду. Сажусь на пень, жду возвращения пловца.
- Смотри, смотри, какой ушастый плывет!
- Ушастый, ушастый!..
У дальнего края водоема возле поваленного дерева сидят мальчик и девочка, совсем голенькие, опустив ноги в воду. Им лет по двенадцать или чуть меньше. Одежда кучей свалена на траве, они галдят и смеются над моим «ушастым».
И тут внезапное, стихийное и глубоко волнующее чувство буквально печет в груди, по телу пробегает дрожь, и я не могу оторвать взгляда от этих двух голеньких фигурок.
Они в том возрасте, когда дети уже всерьез стыдятся своей наготы, когда в них развивается неодолимый интерес к чему-то неведомому в себе, возникающему при виде обнаженного чужого тела. Когда мальчики уже плачут от неясных предчувствий, а девочки, как будто большие и лучше понимают, но тоже иногда плачут.
Он коротко стриженный и шумный, а у нее волосы хвостом до поясницы, и она не смотрит на мальчика и, кажется, занята каким-то смутным ощущением в себе.
Мне почему-то мучительно страшно и стыдно смотреть на них. Может быть, оттого, что не окружены эти два тельца кучей лежащих и жарящихся человеческих кусков в купальниках и с газетными нашлепками на носах. Дети пришли сюда раньше, неоправданно и дико отдаваясь властному голосу природы.
Мальчик вскочил, побежал к расстеленному на траве покрывалу и весь завернулся в него с головой и ногами.
А девочка быстрым движением зачерпнула холодной воды, плеснула себе между ног, как делают женщины, вздрогнула и побежала к нему.
Через мгновение две головы высовываются из-под покрывала и кричат:
- Ушастый, ушастый, беги к нам!
- Бэгги, Бэгги, ко мне! – зову я.
Но пес уже мчится за какой-то собаченцией и не слышит ни их, ни меня.
Беги, Бэгги, беги!