Ох, ё.., да что ж! Ух, нах, куды ж!

Ночь съемок в огромном разветвленном тоннеле. Гул машин, выхлопы – дышать нечем и не слышно – орем друг другу в лицо и от того раздражаемся – естественная реакция на агрессивную подачу. Мой мегафон только добавляет шума, слова неразборчивы.
Время, как всегда в неприятности, тянется медленно, а дело не двигается, не решается, ничего не успеваем! Тоскливая вечность ада – мучительная неподвижность – скорее бы это закончилось. Но не возвращаться же сюда, оттого прем и друг о друга спотыкаемся, все в смешных бессмысленных голубых намордниках, якобы от гари, но так меньше видно раздражение. Приходит утро, измученные возвращаемся домой. Снято. Успели. Оставили после себя пятикилометровую пробку – она уже не рассосется, так и будет тянуться до следующей ночи. Едем с коллегой по рассветной пустой Москве, восхищаемся мэром:
- Мудрый мужик, нет пробок, ну нет, хочешь ехать – ехай, пожалуйста!
- Наверное, вся Москва сейчас застряла в нашем тоннеле.
А Москву промыло долгими дождями, у дома лужи, в промокших насквозь ботинках, не выбирая, где мельче, изношенный плетусь к подъезду.
Кажется, я вовремя.
Вижу нашу домохозяйку Киню с огромными от звериного смертного ужаса глазами – несчастная кошка окружена плотным кольцом бродячей стаи, и серый лохматый кобель к ней, уже неподвижной, тянет пасть перекусить позвоночник. Обычно она сидит у подъезда на крыше какого-нибудь автомобиля, но тут не успела! Всех здешних псов знаю, а эти – откуда они взялись, как сгустки тьмы, не желающие растворяться с рассветом, как гарь и усталость кричать, осевшие в моих легких и горле.
Охрипшей глоткой ору: «Фу, фу! А ну пошли вон!», - и бросаюсь на них, размахивая сумкой.
Испугался уже потом, представив, что было бы, выбери они вместо Кини меня. И не шуганулись даже, а лениво так и легко, как смертное облако переплыли куда-то через дорогу. Киня исчезла, я заглядываю под машины, зову: из-за угла хромает ее ухажер Васька – видно, тоже досталось, но успел слинять.
Вхожу домой, быстро раздеваюсь, иду в сортир, а в унитазе вода до краев – затор. Пофукал вантузом – бесполезно, поковырял палкой – тоже самое, рукой залез, пошебуршил – ноль результата. Видимо, туда крякнул пластмассовый утенок-мойдодыр-освежитель. Смотрю на вывод унитаза в чугунную трубу – заделано цементом, основание тоже влеплено в цемент, у держащих винтов сорваны шляпки. Живо представляю релаксирующий диагноз водопроводчика:
- Надо ломать и ставить новый, видите: цемент, болты, цемент.
И, конечно, у него не будет волшебной проволочки, догадки, смекалки, как это сделать, не разломав унитаза.
Ира плачет, что у нее туда утенок крякнул, туплю:
- Ты его, что ли жалеешь?
- Да насрать на него тысячу раз!
- Теперь уже не очень получится… Иди ложись, после будем разбираться.
А сам звоню в диспетчерскую:
- Сантехника в ближайший час не ждите, он в лифте застрял на вызове.
- А лифтер?
- Вадик выходной, а Костя заболел.
Иду на улицу курить. На диване в холле мурлычат Киня и хромоногий Васька. Вдруг, о чудо – человек в спецовочке с чемоданчиком – не спутаешь:
- Вы водопроводчик!
- Я – сантехник, Олег, иду на вызов в 122-ю.
- Санкт-техник, Олег, к нам – вот счастье-то!
Вызываю лифт.
- Я пешком, какой этаж?
- Тринадцатый.
- Ну, ждите.

- Видите: цемент, болты, цемент – надо ломать, работа восемьсот рублей.
- Плюс новый унитаз… недешево.
- Ну, я за кувалдой.
- Угу.
Иду в магазин через дорогу, покупаю унитаз, волоку на себе, несу на помойку обломки старого, иду в магазин за цементом, а Олег уже трижды сходил за другой проволокой, потому что «этой» ему «эту хрень» из трубы не вытащить. Каждые три минуты бегает в ванную мыть руки – не по профессии чистоплотен. И вот, как акушер, наконец-то, извлекает из фановой трубы несчастного всего в говне утенка – мастер! Залив выбоину от прежнего унитаза цементом, обещает прийти через час. Ложусь спать. Дрожащий вой перфоратора, детский плач – наверное, соседи замуровывают в стену младенца. Звонок в дверь – санкттехник вернулся, усаживается в обнимку с новым унитазом.
- Сколько времени займет, - спрашиваю.
- Минут двадцать.
- Закончите – разбудите, хорошо?
Но не уснуть, ежеминутно вздрагиваю от его «Ох, ..б, да что ж! Ух, нах, куды ж!» Вроде затих, иду смотреть.
Олег как-то неловко перекрывает собой вход в сортир.
- Позвольте…
- Да вот…
Смотрю: посреди санузла под углом тридцать пять градусов к полу стоит белый фаянсовый новобранец. Толкаю его – качается.
Олег тоже смотрит в глубокой задумчивости на дело своих рук, вздыхает:
- Есть четыре причины…
- Что, простите?
- Четыре причины, ну…
- И какие же?
- Ну, для начала – неровный пол, раз.
- Но вы же залили его цементом и, наверное, учли естественный советский наклон? Что второе?
- Не те крепления на унитазе.
- Так, допустим, но вот в бумажке о комплектации изделия написано: «Крепления стандартные».
- Стандартные, да не те.
- Хорошо, что вы сейчас это заметили. Что же в-третьих?
- Ну, цемент еще не схватился.
- А схватится и закрепит угол наклона тридцать пять градусов – будет лучше, да? Хорошо, в-четвертых? Наверное, главная причина?
Олег нахмурился, не находя, куда упереть взгляд – на меня ли, или на косой продукт своих трудов, и промямлил:
- Че-то сегодня не идет.
- Это четвертая причина?
- Да, - тяжело выдохнул санкт-техник.
Я стою перед сортиром на тринадцатом этаже в столице страны, породившей Ломоносова, Циолковского, Королева и смотрю на кривой, качающийся по четырем причинам унитаз. А Ира на кухне в углу валится на диван и не знает, рыдать ей или хохотать.
- Спокойно, - говорю я сам себе, и мысленно плыву по огромной Онеге навстречу сорокоглавому храму в Кижах, построенному без единого гвоздя. А передо мной, как обнявшиеся Сцилла и Харибда, понурый Олег шатает унитаз.
- Я даже денег не возьму, сам не рад.
И для верности он повторил четыре заветные причины.
- Еще бы, - отвечаю я, вспомнив Лесковского Левшу, секрет булата и Сергия Радонежского с топориком за поясом.
Наклоняюсь к унитазу, качаю, щупаю, определяю, где баланс, и под какой угол нужно вбить клин. Вбиваю – не качается, стоит ровно. Прихватываю пальцем незастывший цемент, замазываю клинышек.
За моей спиной хлопнула дверь, санкт-техник ушел, и денег не взял.
Отосплюсь, пойду в храм свечку ставить, восьмисотрублевую – за здравие и просвещениеза горемычного Олега. И заодно – на помин души того мужика, псковского тракториста, что за бутылку водки мой огород вскопал, а потом спьяну утопил трактор и на утро повесился.
Совесть.