Боюсь, что мы есть. Этюд в манере Остроумовой-Лебедевой

Александру Петровичу Войцеховскому - художнику и другу

I

- Петрович, слушайте внимательно: остановите машину посреди моста и переходите на сторону стрелки Васильевского острова, не делать же это с видом на крейсер «Аврору» и Большой дом.
– Я не могу выйти посреди моста – нельзя останавливаться.
– Тогда выходите у Марсова, и сходимся. Якорь прицепили?
– Да.
Двое сутуловатых мужчин сходятся у быка-волнореза над пробитым во льду Невы фарватером, где лениво плавает пара уток. Остальные десятка два плюс чайки и вороны сидят у воды на льдинах.
– Ну, Петрович, все с собой?
– С собой.
– Доставайте.
– А вы не боитесь, что нас схватят бдительные агенты по борьбе с терроризмом, тут же кругом камеры – правительственная трасса.
И Петрович косится на двух ребят, которые буквально в метре от нас что-то фотографируют на присобаченный к штативу «Canon».
– Это все не важно, вы уже провели в милиции первую половину дня, так что считайте – день потерян, бояться нечего.
Петрович достает из рюкзака тубус-футляр от дорогого виски, к нему привязана железная скоба, а внутри что-то стучит.
– Ну, с Богом! – говорю.
– А вы не находите, – замечает Петрович, – что сегодня погода да и все вокруг как-то в духе художницы Остроумовой-Лебедевой – такой же мелкий, все заволакивающий снег…
– Это не важно, Петрович, бросайте!
Снимаем шапки, бросаем тубус.
От плюха об воду разом взлетают утки, чайки и вороны, и кричат над расходящимися по воде кругами. Тубус медленно удалялся в темную глубь. Вдруг крышка отскакивает, выныривает какой-то сверток, и кружась плывет по фарватеру.
– Да, – мычит Петрович, – крышка, видите ли…
– Не важно, что уж теперь.
Из  целлофанового свертка, плывущего по темной воде торчит хвостик.
Крысиный.
Так в свое первое и последнее плаванье уходит Зойберг.
Мы познакомились летом, когда Петрович приехал в гости к Тане и Вадику, вежливо предупредив:
– Я буду не один.
И, надо сказать, мы весьма приятно провели вечер. Даже кот Гомес как-то с неожиданным уважением отнесся к тому, что Петрович принес с собой крысу в клетке. Зойберг тянул к Гомесу мордочку и приветливо дрожал усиками – общался.
Потом осенью мы узнали, что Зойберг заболел.
А неделю назад Петрович сообщил, что Зойберг уже две недели лежит в холодильнике, и никто не знает, что с ним делать – морозы в Питере, земля каменная.
– Давайте похороним его, как моряка, не ждать же весны?
– Да, странно – лежать в холодильнике, ожидая весны. Но Зойберг не моряк.
– Ленинград, простите, Петербург – город морской, так что – все моряки.
И вот я в Питере с похоронной миссией.
Пока шел по Троицкому мосту к первому быку, увидел, как у Петропавловки в полынье плещутся моржи. Может туда? Но вдруг моржи не одобрят наших с Петровичем прощальных чувств. Представляю, как бы мы ловили в полынье покинувшего саркофаг Зойберга.
Он оказался не моряк, не пошел, как полагается, ко дну, а вынырнул и поплыл, птицы крикливо кружили над ним.
– Может лучшей и нету на свете калитки в ничто, человек мостовой, ты сказал бы, что лучшей не надо, вниз по темной реке, уплывая в осеннем пальто… – бурчу припомнившегося к случаю Бродского.
– А вы знаете, что Зойберг… – Петрович закашлялся.
– Что Зойберг?
– Как бы это сказать, Зойберг – был она. Мы поздно узнали, и не стали менять имя.
– Как Сольвейг у Ибсена?
– Примерно так.
– Ну что ж, всегда самое главное узнаешь потом.
Смотрю на дальнюю льдину, к которой прибился почти неразличимый маленький сверток, и будто вижу тонкий, розовый, такой изящный хвост нашей милой подружки.
– Если бы я знал, что вы были барышней, Зойберг, то ни за что не забыл бы…
– Что?
– Цветы.

II

Дорогой Петрович, стоило Вам уехать!
Наш кот Пиквик, явный прототип, точнее, кототип героя ваших картин Племянника, хотя иные думают, что там изображен… так вот он… ну, да все по порядку.
Улица Фестивальная (что значит – веселая) тянется от Ленинградского шоссе мимо нашего дома к железной дороге. Всякий раз, возвращаясь из Питера, вижу в окно вагона дом и вздыхаю, что не могу сойти с поезда раньше. Мы с Ириной Адольфовной и двумя котами снимаем квартиру на тринадцатом этаже у брата Саши.
Ира частенько ходит в зоомагазин за едой для котов. Недавно заявляет:
– Там шиншилл, идем смотреть шиншилла.
– Вот еще, – возражаю я, собираясь, – делать мне нечего, – одеваюсь, – что я шиншиллов не видал, – зашнуровываю ботинки, – и не пойду я никуда, – говорю наотрез, выходя из квартиры и запирая дверь на ключ.
Вы, Петрович, полагаю, видели шиншилл не раз. Судя по тому, как населены ваши картины разного рода хвостатыми, усатыми, ушастыми и прочими – вы всех видели. Однако, можно допустить и обратное, а именно: никого и никогда вы не видели, потому что все они у вас не пойми кто. Например, этот «бесконечный друг», что на ваших визитках, якобы муравьед – да какой он, простите, муравьед! Он даже в картину толком не помещается, вы муравьедов-то видели, Петрович?
А лошадь, что идет учиться в школу, почему-то в коротком осеннем пальто и на двух ногах? Это что, Вы видели лошадей? Уже не говорю о Племяннике, за кого только не принимали его наивные ваши поклонники: барсук, енот, двуногая собака, чаще всего – медведь.
Некрупный, да, двуногий, да, при этом явно четверолапый и очень похожий сзади на кота. И мне не надо никого убеждать, что Племянник Петровича никто иной, как император всея Сиамии, президент земного шара, бессменный продюсер «Артгнезда» наш с Ирой кот Пиквик – это несомненно!
Ну и что, что Петрович рисовал Племянника еще до нашего неслучайного знакомства в купе поезда – это ничего не значит, и глупо видеть в моей убежденности натяжку. Подумаешь, космические корабли тоже изображались задолго до их реального создания. Так что мы с Ириной знаем, кто изображен у Петровича почти на каждой картине. Знаем и не особенно хвастаемся – чего там – он же у нас дома живет.
Шиншилл сидит в клетке и шевелит усами. Если определять, на кого он похож, то, скорее всего, на влюбленную в кролика белку, подружившуюся с морской свинкой. Его уже два месяца никто не покупает, и у него депрессия. Оказывается, шиншиллы очень привязаны к хозяевам, а ему не к кому привязаться; и еще, его только что разлучили с подружкой шиншилллихой, придружившей с ним целый выводок шиншилят.
– Он мог их раздавить, и его отсадили, – сообщает хозяйка магазина.
Шиншилл сидит один и давится от тоски. А в соседней клетке прыгает невозмутимый шиншилл-юнец, еще не знающий, как он привязан к хозяевам и что такое разлука с подругой. Его уже купили и заберут через пару дней, а этот останется.
- Ни с кем уже не общается, и даже меня оттолкнул лапкой, когда хотела его погладить, – вздыхает хозяйка магазина.
Ира тянет руку к клетке, шиншилл встает на задние лапки и передними обхватывает Ирин палец.
В два дня, пока я в Одессе искал натуру для фильма, о горестной участи узника были оповещены все друзья, на сайте «Артгнездо», в «Фейсбуке», «Живом журнале» и прочих сетях запестрели душераздирающие призывы. Из километровой очереди отозвавшихся определена достойная хозяйка, и шиншилл с клеткой и кормами отбыл на Рублевку рвать обои, дорогую мебель и доводить до предела счастья вскипевшее сердоболие обретшей его новой Ириной подруги.
Из Одессы я привез приморскую весну, она вполне сошла за московское лето. Люди слегка разделись, деревья слегка оделись, всюду пооткрывались окна и балконы. Мы вынесли цветы на огромный по периметру нашей однушки балкон, расстелили коврики для питомцев: лысо-розового голландца Энци и императора всея Сиамии Пиквика.
Звонок – друг-режиссер Ромборисыч зовет в гости.
Пиквик и Энци машут мне хвостами и лапами с балкона 13 этажа, вечер не предвещает ничего предвещательного.
На перекрестке встречаю грустного брата Сашу.
Саша часто бывает грустный, потому что всего боится.
– У вас мелочь есть? – спрашивают его в магазине.
– Боюсь, что нет.
– Саша, приходи на концерт Ирины!
– Боюсь, что не смогу.
Боится, что кончатся деньги, которых и так нет, долго боялся начальницу в бюро переводов, где работал без договора.
– Боюсь – уволят.
Так боялся, что ему перестали платить зарплату, от испуга уволился и боялся, что не вернут трудовую книжку. И ее действительно долго и трудно возвращали. Страх и бедность, как свист и собака – страх кличет беду.
На днях его испугали утренним звонком в дверь и повесткой в суд дать свидетельские показания. Теперь, жизнь Саши полнее некуда, потому что чего еще можно так бояться, как нашего суда. Страшный суд для граждан РФ – насмешка над реальностью с ее Ховринским или там Пресненским райсудом.
– Боюсь, а вдруг привлекут как обвиняемого.
Саша чернее тучи.
– Что случилось?
– Заседание не состоялось по причине отсутствия одной из сторон.
– Ну.
– А меня привлекли в качестве третьей стороны.
– Значит, заседание состоялось?
– Нет, вторая сторона не пришла, пришла только первая.
– И тебя назначили третьей?
– Тебе бы все шутить, боюсь – это очень серьезно и добром не кончится.
– Не бойся, – говорю, – сейчас бегу к Ромборисычу, а вечером приходи на чай, все обсудим.
Но увиделись мы гораздо раньше предполагавшегося чая.
Ирина поехала в гости с цветами со спектакля, где восторженные москвичи наслаждались романсами Рахманинова в темных аллеях Бунинской прозы. Встретились у метро, идем по Бутырке, наслаждаемся внезапной весной.
Ромборисыч отбыл за закуской, вот-вот вернется, жена-Леночка собирает на стол, вдруг звонок.
– Леша, боюсь тебя потревожить, но, кажется, случилось страшное.
Ирина стоит напротив через стол, трубка предательски громко зудит Сашиным испугом.
– Говори уже!
– У соседки сбежала кошка, скорее всего к вам.
– Замечательно, Пиквик и Энци угостят ее своими сухариками.
– Боюсь, это еще не все.
– Ну?
– Кошка вернулась, но мы с соседкой решили все-таки проверить, не у вас ли она.
– То есть, вернулась, но вы решили убедиться… И как?
– Видишь ли, Пиквик исчез.
Вот этого не надо было говорить. Через силу улыбаюсь прямо в Ирин остановившийся взгляд.
– Саша, ты везде посмотрел?
– Боюсь, что все и везде, звал его, кричал, он же всегда меня встречает!
– Странно, когда я кричу, он обычно прячется.
– Леша, 13 этаж! – зачем-то напоминает Саша.
Вошел Ромборисыч, я убрал трубку в карман, все трое: Лена-Ира-Леша – застыли.
Как водка в холодильнике, откуда ее тут же достал Рома и разлил по рюмкам.
И только когда подняли рюмки, жадно глядя на ароматно дымящуюся курицу, Рома спрашивает:
– А в чем дело?
– Ничего страшного, но испуганный Саша почему-то не может найти Пиквика, –  нервно улыбаюсь я.
Говорят, ставить рюмки, не выпив, плохая примета, но мы не суеверные. Через три минуты большой Ромкин «Крайслер», похожий на космический корабль, гонит по Ленинградке в сторону Фестивальной.
– Пиквик, Пиквик!
Он вылез из-под кровати, заспанный и удивленный – вроде уехали, а тут – на тебе, и дружок его, громадный и прекрасный Ромаша, и Леночка, которая почему-то плачет, и Ира чем-то странно взволнованная на руки хватает, и напуганный застенчивый Саша тоже чуть не плачет.
– Чего вы все собрались-то и смотрите на меня, не видели что ли? – тремулой мявкнул Пиквик.
И, тогда, дорогой Петрович, я радостно подумал: как хорошо, что мы есть друг у друга.