Пятница

Недолгая моя жизнь на этой картине началась августовским утром у Москва реки и завершилась октябрьским рассветом на озере неподалеку от райцентра Нахабино.
В первой сцене фигурировала бабочка-невидимка, её ловил Азамат таджик, играющий узбека Тимира. Бабочки не было, ее нарисуют, поэтому не так интересно; а вот в последней сцене снимался Тайсон, самый что ни на есть настоящий, хотя поверить в него в подмосковном за?морозном лесу трудно, даже когда видишь своими глазами на лунной полянке у черного пня.
Прибрежную траву высеребрило инеем. Зеркала не видать, первые заморозки укрыли озеро туманом, молочно дымящим под высокой луной. На Тайсоне теплый жилет, одной рукой его обнимают, другой берут за хвост и несут.
В темноте за деревьями притаились десятка три незнакомцев, мимо пробежал толстяк в бейсболке, оставив вонючий дымный шлейф. Тайсона сажают у пня на заиндевелую палую листву, горсть крекеров из знакомой руки, но тревога не уходит. Пакет с крекерами шурша исчезает в кармане хозяйки, та прячется в тени дерева. Тишина. За озером ухнула ночная птица – незнакомый звук, потом резкое шипение: «Начали!». Из-за кустов появляются двое мужчин и бегут через поляну к нему, в руках у них ловчая сеть. Тайсон, не раздумывая, прыгает под шипящее впотьмах «Стоп. Еще дубль!»
Поначалу Тайсон нервничал и упрыгивал из кадра, потом обжился и не пугался ни ловчей сети, ни громадного оператора с камерой в руках – тот набегал до вплотную снимаемого портрета, а Тайсон подергивал ушами и смотрел на луну сквозь рваные облака.
У озера еще холодней, и долго примеряется телескопический кран, стараясь в плавной панораме снять трех артистов на берегу, дальний плот, который должен загореться в кадре и его, ушастого, опирающегося на хвост иноземца.
Бегает и орет в рацию нервный тип в вязаной шапочке – на нем футболка, кофта, пиджак и теплая куртка. Он непрерывно оглядывается на туманное озеро и трагически отмечает, что светает все сильней; вот уже виднеются золотые березки на том берегу.
Двое артистов сидят лицом к озеру, третий лежит на траве. Тайсону дали крекеров, чтобы он не испугался телескопического крана. А ему как-то все равно. Вот приподнялся третий артист, с удивлением смотрит на Тайсона, он приблизился и обнюхал морду артиста, пахнущую гримом, как в цирке – он знает этот запах. Вдалеке на воде загорается плот, клубится черный столб от солярки…
– Снято!
Сбегаются отовсюду мужчины и женщины, все обнимаются, радуются чему-то, садятся толпой и фотографируются с Тайсоном – их кино закончилось.
А его берут под грудь и за хвост, несут в перевозку. В тепле он сразу засыпает, как в маминой сумке, когда был малышом. И перестает быть Тайсоном, боксирующим цирковым кенгуру.
Это ему и снится, красивое австралийское кино, которое никогда не кончится.

ФЛЕШБЭК

Флешбэк или флэшбэк (англ. flash — вспышка, озарение; back — назад) Википедия.

Футбольный мяч не должен был попасть в лицо артисту – это случайность, до команды «Стоп» я успел крикнуть: “Прости”, – чем, наверное, рассердил звукорежиссера, который старался записать «живой звук». Группа побежала к монитору смотреть, какой забавный получился дубль, а я остался лежать у песочницы, сжимая зубами рукав куртки и пряча невольно брызнувшие слезы. От монитора послышался радостный голос режиссера “Снято” и смех артиста, довольного, что получилось лучше задуманного.
– Леша, ты должен прыгать на мяч как кошка! – вспыхнуло в памяти смеющееся лицо лопоухого Аскера, лучшего майкопского вратаря.
Еще вспомнилось, как уже постаревший мой пес Патрик, разыгравшись на прогулке с юной пуделихой, взбежал по лестнице в подъезд, но задние лапы ослушались, и он нелепо растянулся на ступеньках – помню этот удивленный взгляд уже мутных собачьих глаз.
Утром по дороге на съемку: в автобус вошла женщина-инвалид, толкая перед собой ходунки, пассажиры повскакивали, уступая место, а она прошла на площадку к окну, развернула ходунки и уселась – оказалось, что чудо-ходунки так придуманы, что когда их развернешь получается вполне удобное легкое кресло. А мне вспомнилось, как папа шел по коридору, боясь что дойти до кухни не хватит сил – не было тогда таких ходунков.
Придя на съемку, я подарил режиссеру книгу «Хлеб удержания» по дневникам отца – в некотором смысле флешбэк на триста страниц, с посвящением «Дорогому Жене» – так звали отца и так зовут моего сына. И режиссера, которого в этот день все поздравляли с тридцатидевятилетием, тоже зовут Евгений. Только что продюсеры поднесли огромный торт с названием фильма, и смущенный Евгений под громкие аплодисменты группы ткнулся в торт лицом. Потом шутили: “Хорошо, что крема немного и хорошо, что не грильяж!”
Камера на руках оператора движется через группку пинающих мяч подростков к фигурке паренька в голубой рубашке с короткими рукавчиками: он сидит на скамейке у детской площадки под одиноким деревцем, обхватив поджатые ноги, и отрешенно смотрит куда-то в сторону. В лицо ему ударяет футбольный мяч, он оборачивается, но, так и не поняв, что его отвлекло, отворачивается снова.
Это – флешбэк Антона.
Антон звонит в провинцию маме, лжет во благо, что ему весело живется в Москве, что он интересно проводит время с новыми друзьями; и тут флешбэк – его одиночество в чужом городе.
Режиссер радостно кричит “Снято” и хлопает ладонью в ладонь артиста, а я лежу и вспоминаю Аскера, майкопского вратаря из команды юниоров.
В предстоящем межлагерном финале Аскер мечтал сыграть пусть не нападающим-бомбардиром, но хотя бы полузащитником. И увидев накануне наш музотрядный футбол на анапском пляже, где я ловил нехитрые мячи коллег-оркестрантов, предложил: “Давай, научу!”
Их было как раз одиннадцать, полная команда, в первом отряде лагеря «Дружба». Съехались со всей Кубани – Майкоп, Лабинск, Невинномысск, Армавир, Славянск, Горячий Ключ, станицы, поселки, райцентры, столичный Краснодар. Загорелые, сухопарые, прессы кубиками, они полдня лупили по воротам, а Аскер кричал: “Лёша, ты должен прыгать на мяч, как кошка”. К вечеру я брал любые «мертвяки» из поднебесных «девяток» и низких у самой земли углов ворот. Стал кошкой, полосатой – в юнговском тельнике, в нарушение формы надетом на финальный матч.
Флешбэк, победная фотка: счастливые мальчишки стоят на поле, в центре полосатый и стриженный наголо вратарь – конец августа 1986 года. Мы разбили их на голову, я просидел почти весь матч на стуле у ворот – дальше наших защитников никто из той команды не прошел. Лишь под конец матча, в отчаянье прорвался их бомбардир и вышел один на один. Я резко гаркнул ему: “Брысь”, – нападающий споткнулся и кубарем влетел в мои ворота, а мяч я швырнул судье. Два «пенальти»: за нарушение вратарем правил игры, и за то, что брошенный мною мяч попал судье в лицо. Оба пенальти взял: и в поднебесную «девятку» и в правый нижний угол ворот.
В книге о кино и футболе «Репортаж без микрофона» актер и комментатор Котэ Махарадзе рассказал эпизод, как по политическим соображением не выпустили за рубеж полузащитника советской сборной, и вся ставка в решающем матче была на безотказного бомбардира. Но без того полузащитника бомбардир не забил ни одного гола, команда проиграла. И Котэ пишет, как важна роль второго, роль того, кто дает точный пас нападающему. Прочтя эти строки, я наконец-то смирился с долго свербившей меня ролью второго режиссера в кино. Я вспомнил, как Аскер в том лагерном матче точно подал мяч нападающему, вспомнил тот красивый с его подачи девятый гол.
– Снято! – радостно кричит режиссёр.
Я лежу у песочницы и от боли в пояснице грызу рукав куртки…
– Кто бросит мяч в Антона? Надо успеть: как только камера пройдет через мальчишек, поднять мяч и бросить, и попасть – в одном кадре!
– Я сам брошу! Свет уходит и надо снимать – я сам!
Подростки пинают мяч, камера сквозь них приближается к артисту, и в момент, когда мяч нужно брать, он оказывается на другой стороне, за камерой. Всё решают доли секунды, кадр, скорее всего, не будет снят.
Замедленная съемка, рапид:
…Второй режиссер, не раздумывая, прыгает…
…стараясь не толкнуть оператора, изгибается в прыжке…
…хватает мяч…
…в падении швыряет…
…мяч ударяет артисту в лицо, слышится крик “Прости!”…
…Антон невозмутимо оглядывается и снова отрешенно смотрит в сторону…
– Снято!
Я взвыл от прострела в пояснице, и нелепо растянулся у песочницы, как постаревший пес Патрик на ступеньках лестницы в подъезде.
– Снято! – это – гол, мой гол…
Старый дурак, вспомни ходунки у инвалидки в автобусе.
Тебе теперь и трех шагов по коридору не пройти, допрыгался!
Утром испуганная жена везет меня в клинику на обследование, а я из машины звоню маме, лгу во благо, как прекрасно прошел съемочный день.
Флешбэк: смеясь в обнимку уходит с поля победившая команда, бритоголовый мальчишка-вратарь в тельнике оглядывается: на оставленный у ворот стул падает преждевременный желтый лист.

ПОКА СВЕЧИ ГОРЯТ
Когда “готов”, как правило, всегда “уже поздно”.
В кино, как нигде об этом знают.
Потому что кино – ловушка времени.
А время не ловится, когда ты готов.
Жар-птица, освещая двор, садится пока ловчие зазевались или спят.
Мгновение – сомкнулись веки. Но что-то произошло, пойди потом поймай это «что-то».
Ученые сосчитали, сколько примерно в жизни человека уходит времени на сон; а сколько уходит на эти мгновения, на эти непроизвольные затмения, когда тоже ведь что-то происходит – сколько их?!
Охотник отвернулся на окрик товарища, шорох, треск надломанной ветки – показалось, отвлекло; а за его спиной через полянку пробежала добыча и исчезла, только кустики шевелятся – поздно.
Мы отвернуты на кажимость, на призрачность, отвлечены от настоящего – оно всегда где-то сзади, сбоку, секунду назад – как успеть, как поймать?
И вдруг случайно, нечаянно, забыв об ожиданиях, неготовые, мы поворачиваемся, а в сетях – жар-птица! И смотрим, рискуя ослепнуть, не моргая, в полном недоумении – неужели поймали! Мелькнула мысль – неужели понял?!
И страшно держать добычу в руках – не верится!
Кино, настоящее, каким-то чудом ловит эту случайность.
Ненастоящее – всегда уже видел, уже было, не интересно.
Операторская шутка о несбыточной мечте: “Попробуй, сними рассвет в лесу, когда дымится от только что вставшего солнца роса. Сними этот волшебный кадр с артистами – никто не снял!” Почему? То камера не завелась, то артист был еще не загримирован или не одет, или бегал по кадру старательный декоратор – поправлял кустики, или осветители спешно прятали кабель – всё ушло, солнце поднялось на градус, роса исчезла. Готовы артисты, поправлены кустики, все лишнее убрали, но волшебства уже не будет.
Потому что кино – ловушка времени.
А время не ловится, когда ты готов.

Нам нужно было снять этот злосчастный торт с этой злосчастной эмблемой.
В разгар вечера именинник преподносит сюрприз гостям: они толпой обступили торт, звучит заздравная речь, на торте вспыхивают свечи-фальшфейеры, камера на кране взмывает под потолок и уходит на сцену с музыкантами, где исполняется песня по случаю торжества. Потом торт режут и разносят гостям.
Эмблема, над которой заносятся четыре поварских ножа и рассекают её – иронический образ: эта же эмблема горела люминесцентным панно на крыше клуба на фоне ночной Москвы, она же обозначала служебный вход в клуб, и на бейджиках официантов, менеджеров, охранников клуба – та же эмблема. Теперь ее должны рассечь и разъять, желательно при горящих на торте свечах-фальшфейерах. Но это невозможно – близняшки-официантки обожгут руки. Значит, надо снять так: свечи гаснут в кадре, и тут же заносятся ножи и режут.
Дублей свечей-фальшфейеров всего три, два из них уже потрачены на представление торта. И только теперь пришло в голову, что хорошо бы горящие свечи и разрезание объединить. Для этого кран со сцены с музыкантами должен, пока горят свечи, снова зависнуть над тортом и опуститься по моей команде: “раз-два-три”.
Раз! – ассистенты по реквизиту забирают у официанток подносы с тарелками.
Два! – другие ассистенты дают им ножи, а кран движется из-под потолка к торту.
Три! – свечи гаснут в кадре, ножи заносятся над эмблемой и рассекают её.
На репетицию всей этой бодяги – десять минут, ибо потом нужно срочно перемещаться в ложу и успеть снять три сцены с шестью героями и огромной массовкой до конца смены.
– Внимание, репетиция, тишина!
Все замерли.
– Фонограмма!
Звучит оглушающая музыка.
– Начали!
Камера снимает ведущего, который представляет именинника, который представляет торт. На торте якобы загораются свечи, камера взмывает под потолок, уходит на сцену с музыкантами, свечи как будто еще горят, камера снова зависает над тортом: “Раз!” – ассистенты по реквизиту забирают у официанток подносы с тарелками и убегают; “Два!” – другие ассистенты дают им ножи, а кран движется из-под потолка к торту; “Три!” – как будто горевшие свечи как будто гаснут, и четыре ножа заносятся над эмблемой и рассекают её.
Режиссер торопит: “Надо снимать!”
– Всё, приготовились к съемке! Кран готов?
– Готов!
– Фонограмма готова?
– Готова!
– Пиротехники готовы?
– Готовы! – улыбчивый пиротехник достал планшет, чтобы запечатлеть горящий фальшфейерами торт.
– Ну, с Богом, “мотор”!
– Есть “мотор”!
– Фонограмма!
Ударяет по ушам музыка…
– Начали!
Ведущий представляет именинника, тот представляет торт, вспыхивают фальшфейеры, камера взмывает под потолок, поворачивается на музыкантов, свечи горят, камера снова зависает над тортом, ору: “Раз!”
Вдруг затыкается фонограмма, в чем дело? Все замешкались…
– Раз, – бешено ору снова.
Ассистенты по реквизиту забирают у официанток подносы с тарелками;
– Два! – официанткам дают ножи…
В это мгновение меня кто-то хлопает по плечу, оборачиваюсь: счастливый пиротехник показывает торчащий большой палец, мол “супер, как все круто получается!”
Я оборачиваюсь назад и вижу, что свечи погасли – ни огонька, ни дымка. Ору: “Три!” – ножи рассекают эмблему, но это уже никому не нужно, это «не то», потому что ножи должны были рассечь эмблему сразу, как погаснут огни, без паузы, иначе можно было снимать отдельно без горящих свечей.
Режиссер из аппаратной мертвым голосом произносит: “СТОП”. Дублей больше нет, и времени больше нет, кадр не снят, хочется застрелиться.
Я не вижу того, кто зачем-то остановил фонограмму – он где-то там, за кулисами, где-то в своем углу, я спрашиваю в микрофон:
– Почему остановили фонограмму?
– Вы же сказали «стоп», – отвечает кто-то невидимый.
– Я сказал «РАЗ», и мы это трижды отрепетировали с вами!
– А мне показалось, что вы сказали «стоп».
Ему показалось, а мне застрелиться хочется – кадр не снят, проиграно время, старания были напрасными.
Мы же были готовы!
Но, когда “готов”, как правило, всегда “уже поздно”.

ЗАРПЛАТНИК
Продюсер рад, что смена закончилась не как вчера среди ночи, а под утро, когда метро уже открыли – не надо на такси затрачиваться.
И побрели усталые киношники, кто не на машинах, через мост за храм Христа Спасителя к «Кропоткинской».
А у меня со вчерашнего развоза пятисотка осталась, вызвал такси, полчаса подождал – перезванивают, извиняются: «К “Красному Октябрю” не проехать – пробка». Я еще с крыши, где мы батрачили под хмурым дождливым небом под грохочущую, как сердце циклопа музыку, видел внизу желтую реку такси – запрудили подъезды к объекту, разбирали пьяную отклубившуюся молодежь.
И я тоже пошел через мост, на том берегу махнул рукой:
– Куда, брат, поедем?
– До Речного.
– Тысяча.
– Пятьсот.
– Ну, хотя бы, шестьсот?
– У меня только пятьсот.
– Садись.
Поворот на Тверскую перегородила колонна автозаков с надписью «Люди» – развозят ментов – как-никак день города, куда ж без ментов.
– Что, брат, все деньги прогулял?
– Какое “прогулял” – с работы еду, кино снимали.
На Триумфальной новая колонна автозаков, площадь роится ментами и солдатней, прохожих почти нет. Тревожная ассоциация – уж не государственный ли переворот?
– А я, брат, тоже в кино снимался однажды…
Таксист, пожилой сухопарый нацмен ждет, что я поддержу разговор, но с усталости неохота, особенно про кино.
У Тверской заставы снова автозаки…
– Двадцать семь лет в Москве, брат, а не прижился. Пока молодой был, гулял, деньги налево-направо тратил, за девками бегал, теперь остался со своим хуем один. Двадцать миллионов людей вокруг, и кто из них твой? Никто. И девок с квартирами полно, пока то с одной, то с другой, казалось, будто и дом есть, а теперь катаю себе мимо чужих домов в чужом городе. И, знаешь, брат, смешно: кругом тачки носятся, большинство я даже за машины не считаю, вот, думаю, напокупали говна, а сам? Денег нет даже на велосипед! Там у меня, – он кивает куда-то в сторону Кавказа, – жена с детьми. Отец помер, оставил участок земли, сад. А дом надо строить; вот и отсылаю, что натаксую, пусть хоть по кирпичу покупают и дом строят – может, будет, куда голову сунуть на старости лет. Москва! Вез тут одну, она всю дорогу трещала: «Моя Москва, моя Москва!» Москва-то твоя, да ничего твоего в ней нет. Ты кем в кино-то работаешь?
– Режиссер.
– Преувеличиваешь, наверное… Режиссер, а денег в кошельке пятьсот рублей.
– Я второй режиссер.
– Это кто?
Я задумался, как объяснить свою такую важную роль в киноиндустрии:
– Ну, кто по съемочной площадке бегает и в мегафон орет.
– Понятно. Значит – зарплатник. В кино этом вашем три-четыре человека руки греют, деньги гребут, остальные все – зарплатники голожопые. Не обижайся, брат, я сам такой. Однажды тоже в кино снимался. На такси своем. Мне говорят: “Из бара девушка выйдет, рукой махнет, ты остановись, сажай ее и отъезжай метров на сто, потом возвращайся, будем дубль снимать”. Ну, я встал неподалеку, в рацию кричат: “Давай!” Еду, вижу: девушка руку подняла, а меня другой таксист, такой же желтый, подрезал, посадил ее и смылся. Рация кричит: “Вернись, мудак!” Ну, я обиделся, бросил им рацию и тоже уехал.
Мы свернули с Ленинградки на Флотскую перед очередной колонной автозаков с табличками «Люди». Через три минуты я был дома, снял куртку, на пол упала авоська – я ее ночью вместо шарфа на шею накрутил, чтоб не мерзнуть – так с авоськой на шее и ехал по Москве, кинорежиссер.
Зарплатник. 

Видео:

---