Мучительно занимает вопрос: что такое искусство, зачем оно? Не в философско-обобщенном плане, а в конкретной потребности человека.
До этой встречи думал, что понимаю, вернее не знал, что не понимаю, не задумывался. Помню детское скучающее удивление в Эрмитаже на выставке импрессионистов, глядел на апельсины Сезанна и думал: «А зачем? Настоящие же лучше!» Посмотрел вокруг, на серьезные лица посетителей музея, на их вглядывание и чуть-чуть демонстративные отходы от полотен – пообщее, издалека… Казалось, все прикидываются, а сами так же ничего не понимают, просто им неловко в этом признаться. Потом я привык к выставкам, поверил словам взрослых о том, что художники творят что-то зачем-то нужное. И даже подчас сам переживал какие-то волнения перед полотнами, скульптурой, архитектурой – приятно глазу… Но это внушение, до 23х лет все мировое искусство было не про меня, все, что я переживал было чужим, заимствованным, отраженным; меня в этом понимании по-настоящему не было, у меня еще не случилась эта встреча – поздняя, взрослая.
Между великими произведениями великих мастеров и нами – огромная дистанция – они окаменели в нашем почтении к их величию, их не ощутить, как человеческую потребность.
А в чём разница между искусством и ремеслом?
Взять, к примеру, народные промыслы.
Вот делают горшки – понятно – нужны.
Прялки – нужны.
Ткани, полотенца, одежда – нужны.
А зачем расписывают горшки, прялки, расшивают узорами полотенца и одежду?
Зачем рубят скульптуры и пишут картины?
Но однажды я, кажется, понял – зачем нужно искусство, в чем его задача.
Возможно это заблуждение – частный опыт, случайная встреча.
Об этом заблуждении я бы и хотел сделать фильм.

В одном маленьком литовском городке, в дворцовом флигеле поместья баронов-основателей, где теперь располагается краеведческий музей, живет постоянная экспозиция деревянной скульптуры разных литовских художников. Самобытные, интересные, разностильные, все талантливые – но что объединяет эти работы?
Они все посвящены памяти какого-то или какой-то Щепки – было написано по-литовски, я не сразу разобрал.
А через двор во флигеле напротив экспозиция самого/самой Щепки. Даже смешно – работы по дереву под такой фамилией.
И я пошёл смотреть.
«Кошка, собака, коровы, гуси, свиньи, Божья рука, фигуры апостолов, птицы, утварь» - читаю я таблички, бессмысленно поясняющие очевидное.
Первое впечатление: всё это сделано грубо, дико, по-детски.
Неумелость, но и невероятной силы потребность воплощения.
Будто мастер всякий раз надеялся, что завершённая им работа оживёт, а этого к его удивлению не происходило.
Или происходило?
Как будто это делал сумасшедший.
Так и оказалось.

В городке жили два брата. Один сапожник, другой – дурачок, блаженный. Он ничего не умел делать, жил на иждивении брата-сапожника. Тот коротким сапожным ножом, обмотанным синей изолентой, резал дратвы, кроил кожи, сек грубую нить, сшивавшую изделия. А брат-блаженный смотрел, как тот работает.
И ел его хлеб.
И вот брат-сапожник умер.
Это короткая предыстория, а история начинается со следующей строки.

Он взял сапожный нож и кусок дерева.
Так началось поминовение.
Еще свежа была могила брата на небольшом литовском кладбище где-то между Вильнюсом и Каунасом.
Десять лет он вырезал крест и неровные скрижали, выщербленные словами заповедей, руку Творца, свисающую с перекладины высоких ворот, фигуру Богородицы и апостола Иоанна, скорбно застывших у распятия. Это был дом для духа и памяти последнего близкого на этой земле. Дом ему – могила, а память – деревянная готика скорбящего сердца.
Десять лет он сидел в лесу и возвращал брата. Кто-то приносил ему еду, кто-то в холодные зимние ночи уводил в свой дом обогреться.

Памятник был поставлен во дворе дома. Будто рядом со своим жильем – и брату жилье.
Он прослыл сумасшедшим и продолжал вырезать из дерева свой игрушечный мир.
Захотелось ему собаку, а нет у него собаки – взял, вырезал из дерева – пожалуйста, вот и собака теперь есть.
Выгнала соседка из его двора случайно забежавших гусей, и подумал он, что хорошо бы гусей завести – пожалуйста, вырезал из дерева.
Деревянные козы, коровы, свиньи, гуси.
Высокие строгие фигуры святых, - был сон, что они пришли к нему, или очень уж хотел, чтобы пришли – вот они и пришли, вырезанные из дерева.
У их ног он бросал хлебные крошки; и птиц всегда здесь было видимо-невидимо.
Птицы были живые; святые – для него – тоже.
Глядя на прилетающие стаи, он решил их увековечить. Из долгих шестов соорудил ограду, поставил деревянные столы, убрал их разной снедью: яблоки, хлеб, вино – и все заселил птицами. Сотни деревянных ласточек, воробьев, голубей, журавлей, цапель, синиц и трясогузок расселись на пиру и неслышным гомоном оглушили вселенную безумного мастера. Одни, напившись допьяна, лежали на скамьях и храпели, другие весело свистели или щебетали, философствуя, кто-то орал похабные песни, кто-то крал куски – всем здесь была веселая мировая попойка. А в углах ограды стояли четыре фигуры – особы приближенные – и наблюдали пир: женщина-врач, когда-то лечившая мастера, сестра, брат и он сам – в очках и с сапожным ножом.
Однажды приехал в город знаменитый ученый-искусствовед из Британии, взглянул на птичий пир и чуть не захлебнулся от восторга: «Национальный гений!!!» Никто прежде об этом не догадывался, ни местные жители, ни чудак-мастер, ни, уж тем более, его деревянное семейство.
Новообъявленные шедевры аккуратно упаковали, сложили в контейнер, погрузили в товарный вагон и отправили на гастроли показывать миру. Полгода деревянная братия стоически переносила кругосветное путешествие. Непривычно было, что все вокруг глазеют, сопят, восхищаются.
Мастеру вручили премию, выделили пенсион из всемирных резервов и подарили огромный дорогой набор для инкрустаций.
Кейс с инструментами он повесил на стену в рамке, на полученную пенсию к старому ножу докупил еще четыре таких же и принялся вырезать бравый взвод деревянных солдат. Их должно было быть двенадцать. Двенадцать храбрецов в полчеловека ростом.
Уже был почти готов последний, барабанщик. Ему недоставало только палочек, чтобы ударить дробью и повести за собой взвод.
Чтобы поднять взвод в ружье, когда к Мастеру пришла Смерть и увела его к брату, родным и к Господу Богу.
Похороны были скромные, несмотря на то, что съехалось некоторое количество деятелей культуры. Пастор служил панихиду, жители городка ожидали минуты, когда можно будет положить цветы; а над вырытой могилой в почетном карауле застыли двенадцать деревянных солдат.
Торжественно молчал барабан, неслышно грянул ружейный салют, они отдавали последнюю честь своему маршалу. Его имя – только, пожалуйста, не забудьте – Лёнгинас Щепка.
Вгрызается в древесину короткий сапожный нож.
Кисть на палитре смешивает краски.
Зубило срубает кусок мрамора.
И вот вырезается из дерева фигурка.
Пишется икона, перед которой в храме идет служба и молится народ.
Картинные галереи демонстрируют шедевры мастеров.
Скульптуры Барберини, собор Петра в Риме с куполом Микельанджело – пик величия земного мастерства.
Дети рисуют и лепят в маленькой изостудии, строят замки из песка на побережье, играют первые этюды и концерты.
И всё режет сапожный нож мягкую древесину.