По остроумному предположению Е. Тимофеевской яблоки в Эдеме на древе познания еще не вызрели,
почему и были запрещены к употреблению.
В любом случае, наивность, с какой герои первой части относятся к космической катастрофе,
вряд ли исчерпана зрелостью всей последующей мировой Истории.

Ни одного упавшего плода -
иначе б не случилось; никогда
та яблоня, должно быть, не дозреет,
та женщина не отведёт руки,
и червь сомненья - древний змей - скорее
внушит: «сорви, запрету вопреки»,
и пониманью - спелое вкуснее.

Александру Тимофеевскому

- Наверное, всё же дичок… Иначе, почему нельзя? Этот длинный-ползучий, ему никак самому, вот и пристал. Не очень поняла, что там про богов: «Будете, как боги» - не поняла, а вот: «Узнаете добро и зло» - любопытно… очень любопытно…
И Ева сорвала яблоко:
- Дичок, я же говорила. Но как же хорошо вокруг, прежде и не замечала: вон Адам идет голый по саду – красота! Милый, попробуй, по-моему – дичок?
- Да, дичок, - Адам сплюнул кислятину и швырнул огрызком в длинного-ползучего.
- Не дозрели еще, - обиженно прошипел Длинный, уползая.
Вечером того же прежде бесконечного дня они покидали Эдем. За воротами с  сотней ножей носился колючий Ветер:
- А как было хорошо, - оглянулась Ева.
- Плохо-то как, - думал Адам и шёл вперёд, не оглядываясь.
Ева покидала Эдем с чемоданом яблок:
- Дозреют еще… что-то в животе урчит – наверное, дичков объелась, - думала она.
А в огромном яблоке её живота взыграла двойня: Каин толкал Авеля.
- Ну вот, - вздохнув, подумала Ева, - начинается.

Зачем-то укрылись в пещеру – от ветра? –
но стало так зябко и страшно вдвойне,
когда мимо нас Он прошел неприметно,
и мы захлебнулись, как осы в вине.

Он только спросил меня: «Где ты?» – и горло
сдавило, и в страхе бежать не могу,
и первую близость предательством стерло,
измена волчком заюлила в кругу.
И, разом дряхлея, в слепой круговерти,
к исходу того бесконечного дня
я как-то неслышно подумал о смерти,
и смерть всею мерой вселилась в меня.
Был ветреный вечер, мы вышли из сада,
друг другу ни слова, ни взгляда назад,
и сердце болело и ныло: так надо –
идти – невозможно вернуться в тот сад.

А я понимала, что ты не нарочно,
и горькая жалость скреблась на душе,
и сердце болело и ныло тревожно,
что нас не вернуть и не вспомнить уже.

Замкнулись ворота, архангел бестелый
сжал огненный меч онемелой рукой,
чтоб новый Адам перед новою Евой,
назвав все грядущее новою эрой,
воскресшим предстал у пещеры пустой.

Алишеру Хасанову

Осенью мы покидали Крым.
- Прощай, прощай,
прощай, прощай, прощай… - ревела «Надежда», медленно и грузно забирая в фарватер.
Она уходила последней – в Константинополь, как в прошлое – в обсиженную турками Византию. Серый, в дымной пароходной копоти Исход обратно с повинной – в плен египетский. И вся горечь предстоящего каленым пеклом прошивала душу – ни ветерка, море будто окаменело.
Мешки, баулы, чемоданы, узлы. Сгрудившиеся в давке одинокие островки беженцев – их уже ничто не связывало. Каждый отупело всматривался в слепую тьму непонимания, единственного, что еще было своим.
И Бог огненным столбом не шел впереди, не расступалось навстречу море, никто не преследовал их, это – изгнание.
Станут торговцами, разложат поклажу по турецким барахолкам – примутся сбывать прошлое. Будут умирать в нищете – без имен, без памяти.
Что запомнится? Эта молодая женщина, прижавшись к леерам, сидит на чемодане. Ее очкарика выдавили за борт, многих выдавили. И казачья пуля, предназначавшаяся плывшему следом коню, с неверной руки досталась ему.
Она встала, одернула платье и, положив чемодан, принялась растягивать узел, тот никак не поддавался.
- Помогите! – она даже не сказала этого, просто посмотрела на меня, и я помог ей.
В чемодане были яблоки. Снизу доверху – и больше ничего.
- Антоновка…
- Хотите?

Скрытая дымом, «Надежда» удалялась по пустыне моря.

И пошёл он во страну далече,
что ярмом легла отцу на плечи,
маленький такой и неуемный –
ночью темной.

Темной ночью из пределов отчих,
чтобы стать скитальцем среди прочих,
чужаком среди чужих, чужим и странным –
безымянным.

И пространство расширяло душу,
только время до комочка сжалось,
стиснуло, и вырвалась наружу
по отцу оставленному жалость.

Светлане Долгополовой

Заснеженный сад. Вой ветра вперемешку с обрывками слов. Белые в снежном пуху деревья, тихо и красиво. Едва различимое белое дерево вдалеке. Скрип шагов по снегу. Дерево – цветущая яблоня, только цветы – без листвы.
Легкий ветерок сдувает один за другим лепестки. В заснеженный сад падает луч солнца. Тает снежная одежда на соседних яблонях, они покрываются цветами, тут же облетающими на ветру, весенним цветом заполняя все пространство: белое на белом.
И высокий голос поет:
И в первый день, предупредив восход,
Они пошли, как предки в час Исхода,
Чтобы увидеть и оторопеть,
И впредь спросить не сметь, где ныне смерть:
Был сброшен камень, преграждавший вход –
И все свершилось прежде их прихода.