Оля и Валя

В театральный девочка поступала, взяли сразу – яркая, интересная. Показалось, она удивительно похожа… я подумал: «А Оля не стала актрисой».
Позвонил Кыр:
- Саша, ты помнишь телефон Марины?
- Да. А что?
- А Ольгу Демидову помнишь?
- Да. А что?

Этот рассказ должен быть коротким – выстоялся за годы. Нет в нем ни пауз осмысления, ни мучительных неувязок – все сжато, как дорога, пройденная не раз. Другое дело – у него нет читателя, его совершенно некому рассказывать. Потому он и не просился прежде на бумагу, не просится и сегодня.
Но из пиджака выпал служебный пропуск в Самарский театр драмы, куда я ходил обедать, когда ставил спектакльв другом театре, где не было буфета. На фотке в пропуске будто не я, а мой сын Евгений – удивительное сходство меня того с ним сегодняшним, впрочем на меня сегодняшнего он совсем не похож. Значит, все-таки я изменился.
- Злобин, а ты не меняешься, не то, что я, правда?
От нее я слышал это трижды, и всякий раз терялся – она всегда была разная. Оля, Оля Демидова. А Валю Кудинову я как-то встретил у метро, хлопнул по плечу, она вздрогнула от неожиданности, оглянулась, не сразу узнала. Я это по глазам понял, говорить она почти не могла. Их фотографии вряд ли успели потерять сходство с ними, так и стоят навсегда рядышком на сцене самого красивого европейского театра во дворце Юсуповых в смешных костюмах гномов из «Белоснежки».
Оля в студии была примой и репетировала роль королевы, а Валю привели для общего развития, и чтобы она не стеснялась, адаптировалась к коллективу. Валя была фактически глухонемая – инсульт в раннем детстве лишил ее столь не ценимых нами здоровыми даров.
Про Олю, почему-то, больше всего помню ее сношенные туфли, такая трогательность и бедность, будто изначально было понятно – никуда она в них не дойдет.
О Вале тоже щемящее чувство – Валя была очень красивая, похожа на испанку. Но как дружить с девочкой, которая ничего не говорит и почти не слышит.
С Олей сдружились сразу, по-свойски разделив и уличность, и увлечение театром, такая легкая дружба, без вздохов и обмана. Она репетировала королеву, я – главного исполнителя королевских желаний, злодея в черном плаще. За месяц до премьеры Оля легла в больницу на какое-то обследование. Вместо нее репетировала Марина – старшая дочь в многодетной семье, с ней у меня завязался тягостный подростковый роман, настоянный на лестничной тоске ночных подъездов, бессонном блуждании под окнами, грустном чае с ее отцом, каким-то инженером, на кухне, завешанной детским бельем. Он курил одну за другой овальные сигареты «Стрела» за 16 копеек, желтыми от табака пальцами гасил обжигающе крохотные окурки в консервной банке и закидывался чтивом из толстых журналов, укрываясь от быта в бессонных табачных ночах. Марина меня изводила, чего, видимо мне и было нужно; плохие, тоскливые стихи текли рекой, компенсируя  безвыходную подростковую похоть.
Премьеру играла Марина. Оля вышла из больницы и наскоро сыграла одного из гномов во втором составе – рядом с Валей Кудиновой.
Наступило короткое школьное лето, пошли как-то с Олей на Марсово поле. Цвели сирени, было скучно. Помню взгляд. Я подметил его еще весной, возвращались со спектакля по Невскому, Оля шла чуть сзади, я обернулся:
- Ну, пока, до скорого.
- Пока, Злобин, звони.
И этот взгляд – ироничный и грустный. Интересно, а пришло ли мне тогда в голову, что ее замена в роли королевы и мой роман с Мариной… что ей может быть больно, например?
Вряд ли пришло.
И вот на Марсовом я увидел на ее руке браслет, такой простой – цепочка и табличка стальная, а на ней что-то написано. У меня был такой, купил на юге с гравировкой «Анапа». Я взял Олю за руку рассмотреть браслет. А она сказала:
- Не надо.
Ну не надо, так не надо. Потом дома я спросил маму, что значит слово «инсулин».
И мама мне объяснила, что значит это слово.
В конце лета было много пудры на лице, и Оля похудела. Пудра бестолково уличала приличный фингал под глазом.
- Ну, и что это за украшение, радость моя?
- Сказала одному дворовому герою, что иду с тобой встречаться.
- Лестно, может поговорить с ним.
- Тебе тоже фингал захотелось?
Мы шлялись по Желябова и Мойке, потом приметили компанию молодых людей, и Оля дворами-переулками повела меня куда-то.
- А теперь иди к метро, быстро-быстро, поверь, так будет лучше.
Зимой я поступил в киношколу, и там встретил Валю Кудинову. Она стала еще краше, занималась на сценарном, что-то писала.
Через два года после неуемных попыток поступить на актерский, я попал в Герцовник – в филологи.
Брели как-то компанией по Пушкинской, зарулили в гастроном.
- Злобин, пожаловал, какая честь!
Ведь как безобидно умела иронизировать:
- Здравствуй, Оля, а ты что здесь?
- Вином торгую.
- Здорово, тогда мы к тебе.
- Как ты, поступил на актерский?
- Пока нет.
- Жаль, я думала, тебе попрет.
- Я тоже думал. А ты как?
- Вот видишь – приношу людям счастье – королева прилавка. Телефончик-то не забыл, позванивай, а?
И те же стоптанные туфли, и тот же взгляд «самой себе смешна».
Умела улыбнуться так, что прохватывало: а не затеять ли чего посерьезнее.
Через пару лет поступил на режиссуру. И Валю Кудинову видел среди поступавших, потом узнал: сорвалась, пошла куда-то в Кулек или на сценарные курсы.
Осенью побежал в поликлинику за справкой о здоровье, нужно было убедить кого-то в этом неоспоримом факте. И странно, в моем районе, на крылечке поликлиники:
- Злобин, помнишь меня?!
- Олька, Демидова. Привет!
- Врешь, забыл. Ну, рассказывай, я знаю, ты на режиссерском.
- Откуда?
- Мне Сережка рассказал, наш, из театральной школы, он с тобой в одном потоке шел. Ну, как – нравится?
Я стал жаловаться, что педагоги не те, однокурсники неинтересные.
- А я по-прежнему в торговле. Ты позвонил бы, что ли, в гости зашел, поболтали бы, погуляли, женат?
- Да, женат, ждем ребенка.
- Молодец. Дай сигаретку.
- Держи, но я спешу. Позвоню непременно.
А она подурнела, и столько краски на лице, но улыбка та же, как песенка Вертинского «Я сегодня смеюсь над собой».
Это было осенью, а через полгода в феврале позвонила мама Оли – нашла мой номер в записной книжке.
Инсулин – это каждые полгода обследование и поддерживающее лечение. Оля очень похудела и сильно-сильно пудрилась. В феврале нужно было снова идти в больницу, она не хотела, отказывалась до истерики. Сестра носила ее одежду – все стало велико, мыла в ванной совсем щуплую, как блокадную девочку, Олю.
Инсулин – это внимание, внимание, включенное всегда. Потому и браслет, что если вдруг, то непременно чтобы обратили внимание. А медсестра в больнице просто забыла сделать укол. Браслет, что ли Ольга в этот вечер сняла. Или просто уже никто не держал ее здесь.
Ей просто забыли сделать регулярный ежевечерний укол инсулина, просто забыли.
Я вдруг понял смысл слова «вспомнил» – узнал, что забыл. Я не думал о ней все эти годы, никогда, ни разу, не то, чтобы позвонить.
В коридоре театралки встретил Сережу. Узнав, он сполз по стенке.
Вместе пошли на поминки – уже сороковины. Огромная коммуналка, водка, винегрет, обезображенные истерикой лица, бессмысленные упреки и клятвы. Единственным приятным лицом – ее фотография, перед которой так бессмысленно стояла рюмка водки – Оля не пила.
Рядом со мной тихо надирался бритоголовый Толя, на ремне у него болталась кобура, тогда многие из выпендрежа носили оружие. Набравшись до соплей, Толя толкнул меня в бок:
- Пойдем, поговорим, режиссер!
Я подмигнул Сережке, пошли втроем говорить. Для начала Толя с криком «Будьте все прокляты» трижды выстрелил в форточку из «Макарова» – Толя был мент. Потом долго бормотал что-то бессмысленное:
- Ну, я с ней гулять начал, лезу, а она ни в какую: у меня, мол, парень есть, Лёша Злобин, режиссер. Я все ждал, когда ты на горизонте появишься, а она: «Он звонил, он только что приходил, он будет завтра…» Но как-то ей особо тухло было, я приналег с нежностями – дала, в общем. Я потом на простыни смотрю: пиздец – целка, не было никакого Лёши Злобина.
И он еще раз для верности выстрелил в ночное небо двора-колодца.
Когда Валечка Кудинова вздрогнула, встретив меня у метро, я не стал рассказывать про Олю – зачем расстраивать.
- Что ты, где ты?
Она говорила только губами, голоса не было. Выучила испанский, пишет стихи, сценарии, собирается уезжать. Где-то за границей ее, красавицу, ждет жених.
Через месяц Валя легла спать и не проснулась – повторный инсульт.
Красивые люди, католическая семья. Я потом и на годовщину приходил, Марина позвала, она мне и сообщила. Сидели с мамой, спокойно так:
- А что, – говорю, – сценарии, стихи, можно ли прочитать?
- А я, – говорит, – до сих пор в ее комнату не вхожу.
Потом я рассказал Марине, как ходил к Олиной сестре, брал Олины дневники и читал их на скамеечке у ее дома на Желябова. Она, оказывается, долгие годы была влюблена.
- Знаешь в кого?
- В тебя, в кого же еще?
- Нет, в Арамиса.
- В кого?
- В мушкетера из советской комедии.
Пришел вернуть дневник, сестра открыла шкаф, на пол выпали туфли, старые стоптанные Оленькины туфли.
Сыну вот-вот исполнится шестнадцать. Я подарил ему самарский пропуск с фотографией, он аж подпрыгнул:
- Ба, да это ж я?
- Возможно, Женя, ну не я-то уж точно.