Последний парад
Помолчали, сняли шапки, благо оставалась еще водка, выпили по полстакана, и полстакана плеснули на камень. А на камне фамилия-имя-отчество, дата рождения, которую так хорошо знала Нина; прочерк и дата смерти, о которой она узнала только сейчас.
- Надо же, какой молодой, ох, жизнь-индейка, судьба-копейка.
Еще помолчали, надели шапки, пошли.
А камень остался, как навсегда вчерашняя запись в Нининой телефонной книжке.
Имя и дата рождения были мои.
Но меня там не было.
19 мая 1987 года на Дворцовой площади в Ленинграде традиционный парад пионерии. В первых рядах демонстрантов шествовали все отделы, кружки и клубы Аничкова дворца, в те годы – Дворца Пионеров им. тов. Жданова: ракетостроители, фотографы, духовой оркестр, театральная и хореографическая студия, поэтический клуб «Дерзание»... Чеканя шаг, парадным строем, колонной десять на десять замыкал шествие морской клуб «Юнга».
- Приветствуем юных моряков! – грянуло с трибуны.
Клуб взял равнение напра…
В этот момент невским ветром колыхнуло клубное знамя, и полотнище закрыло лицо командира. Он только заметил, как смешно вышагивает впереди авиамодельный кружок со своими пропеллерами – сухопутный отряд Карлсонов. Ничего не видя перед собой, командир юнг сбился с курса и двинул влево. Колонна пошла за ним. В результате, вместо того, чтобы прошествовать перед трибунами и уйти общим строем за авиамоделистами к Адмиралтейству, краснознаменный клуб отпачковавшейся когортой обогнул Александровскую колонну и исчез в арке Главного Штаба.
В морской биографии пятнадцатилетнего командира Лёши Злобина это был не первый случай, когда он сбивался с курса. За год до злосчастного парада, на судовой практике, стоя у штурвала в фарватере Невы, увидел огромное бревно. Юнга Злобин перевел штурвал вправо. И тут его внимание привлекла купающаяся в сумерках нагишом юная особа, она плескалась в мелководье перед диким пляжем:
- Русалка, что ли, - подумал юнга, а ослабевшая рука продолжала бесконтрольно поворачивать штурвал.
- Мать твою за ногу! – заорал ворвавшийся в рубку капитан Столяров – куда рулишь?!
Юнга посмотрел перед собой: красивое колесо обозрения на высоком холме, набережная, плоты лесосплава, прибившиеся к берегу – где же фарватер?
Столяров, сотрясая рубку ОМ-935 восьмипалубным матом, выкрутил штурвал до предела влево, небольшой кораблик «Юнга» по инерции вплотную подошел к плотам и, лениво развернувшись, обрел фарватер.
Анатолий Столяров был ассом судовождения, пятнадцать лет ходил по сибирским рекам в рисковые водочные походы. Населенная бичами, беглыми уголовниками и прочим опасным контингентом Сибирь шарилась по берегам, грабя проходящие суда. В узких местах, на изломах и порогах, шальная братия учиняла абордаж – крюками на шестах цепляла судно, дальше – дело техники. А молодой капитан Столяров возил самый опасный груз – ящики с водкой, и когда на берегу показывалась шобла зааборигенивших бандитов, он выскакивал с двустволкой на борт и орал:
- Шапку кидай!
В воздух летела шапка, и два выстрела крупной дробью превращали ее в решето, а двустволка уже перезаряжена:
- Ну, мать вашу, - и далее раскатистый восьмипалубный мат, - кому первому охота?!
За пятнадцать лет – ни одной потери груза – молодец, капитан Столяров.
- Лёшка, ты рехнулся? Бревна испугался, что ли?
- Простите, Анатолий Семенович, засмотрелся, сбился с курса…
- С курса он сбился... Ну, считай – пронесло!
Когда я мальчишкой уходил из клуба в театральную студию, ЮАР, наш начальник Клуба, сказал мне:
- Как знаешь, но только учти: артистов, как ты, будет море, а вот моряков – поискать.
И сейчас я подумал: а не сбылось ли его предостережение? Представил себя на корабле, в плаванье, где сурово бытуют простые мужики, и никому решительно нет дела до твоего внутреннего мира, никто не касается, не обсуждает, никому ничего не надо доказывать. И в то же время от тебя многое зависит – на корабле от всех зависит все. И так захотелось туда, где в любую минуту темноты можно отвернуться в море, и никто тебя не похитит, ни души твоей, ни твоей тайны. Зачем я так рвался жить на виду? Чтобы потом чуть что срываться и бежать куда-то, где можно спрятаться?
Выходя на улицу, помедлил у вахты, взял журнал: никого не помню, все преподы новые, и вдруг – Нина, Ниночка – в те годы она была секретарем при ЮАРе.
Дряблый апрельский вечер 1987 года, двор-плац Аничкова Дворца. В две шеренги шесть рот юнг. Перед строем ЮАР (Юрий Аркадьевич) – начальник клуба и Стасилойц, старший педагог по кличке Паяльник.
- Слушайте ребятки, - хрипанул Паяльник, - старшина клуба Капустин в лагере «Зеркальный» ворвался ночью с криками «Пожар!» в девичьи палаты и облил из огнетушителя всю художественную самодеятельность и хор. К сожалению, был впотьмах узнан и теперь разжалован. Поэтому традиционный парад по Дворцовой площади он не поведет. Старшины рот, два шага вперед!
Шестеро мальчишек в форменных мундирчиках с нашивками и погонами шлепнули ботами в лужи перед строем. Паяльник, продолжал:
- Итак, кто из вас вместо Капустина поведет клуб?
Он шел вдоль шеренг и сверлил нас взглядом…
- Ну, так что там в рангоуте?
Я не знал, сколько ему лет, даже предположить не мог, не задумывался, он был ярок, а у яркости нет возраста. Он был настоящий, а настоящее не старится. И вот в день Победы в толпе после фейерверка я увидел Паяльника в строгом парадном мундире с кортиком и в орденах, не юбилейных – боевых: он же мальчишкой на флоте всю войну прошел – из соловецких юнг. Седой юнга.
- Здравия желаю, товарищ капитан первого ранга, с днем Победы, Владимир Александрович!
- С днем Победы, Алеша, у нас еще парад впереди, так что – нос по ветру!
И вот вспомнился он мне – в пустом безлюдном клубе в Аничковом Дворце.
Жив ли?
Май 2011. Невский проспект, Аничков дворец. Правый флигель – клуб «Юнга».
Сижу у входа, курю.
У дверей на асфальте мальчишки гоняют спичечный коробок.
Я нарочно сел здесь, чтобы загодя видеть подходящих. Чтобы не расстроить Ниночку грустным разочарованием «Как же ты изменилась, ах, годы-годы…» Чтобы издалека ее узнать и оценить степень перемен. Спросил у вахтера:
- Когда Нина Петровна будет?
- Через десять минут у нее занятие.
Жду. Мне, как ни странно, до сих пор при случайных встречах говорят: «Ого, а ты совсем не изменился!», правда, при этом иногда не могут вспомнить имя.
А вот и она! Изменилась, еще бы. Но тот же взгляд и полуулыбка – как когда-то при первом знакомстве спросила, прибавив под сковородкой огонь:
- А вам, сударь, яичницу с перчиком или без?
Так мы потом и здоровались:
- С перчиком-с?
- С перчиком-с, с перчиком-с, Нина Петровна.
И вот Нина на мальчишек посмотрела, и на меня посмотрела, и уже к двери подошла.
- Простите, говорю, - а вы не знаете, где тут готовят яичницу с перчиком?
Стоит и смотрит внимательно, ничего не говорит.
И в лице ничего не меняется. Отвечает:
- Наверное, в «Кукараче» за углом – сходите туда.
Ну, неужели, думаю, забыла совсем.
- Нина, - говорю, - я Лёша, Лёша Злобин!
Не реагирует.
- Нина!
- Я сейчас объясню. Видишь ли, мы тебя похоронили год назад.
- Как так?
- В Песочном могила, и на камне твое имя и дата рождения.
- Ну, ерунда, мало ли – совпадение…
А по спине - мурашки.
- Когда годами не видишься, легче веришь… Мы с похорон шли, и тебя увидели. Мужики сняли шапки, выпили, на могилку твою плеснули, и вот теперь, на каждом застолье поминаем.
Обнялись, стоим-вздыхаем.
- А ты совсем не изменился, Алеша, совсем-совсем, и я, видимо, тоже, ведь узнал же, правда?
- Правда, правда…
- Да, не изменился, все такой же, яичницу с перчиком ему подавай! Представляешь, ты меня окликнул, я стою и думаю: кто же это – лицо Лёшкино, голос Лёшкин, и фраза, которой только Лёшка Злобин меня приветствовал – откуда он взялся, кто это?
- Нин, а Стасилойц, которого Паяльником звали, и…, - но по ходу вопроса, ответ уже обозанчился, Ниночка вздохнула, - …он меня парад вести назначил. Это на его похоронах мы встретились?
- Нет – Толя Столяров, твоя первая судовая практика, когда ты «Юнгу» поперек Невы повел.
- Анатолий Семенович… Что ж, стало быть, и я там был.
- Стало быть – был.
Но сбился с курса – пронесло.
Судовая роль
17.01.2022 пришли трое мальчишек, юнг, брать интервью: чем был для меня клуб "Юнга", в котором я имел честь состоять с 1984 по 1987 год. Они собирают материал к шестидесятилетию Клуба. Это был экзамен для меня. Хорошие мальчики, честные. Мы проговорили более двух часов, в ходе которых я понял – в моей жизни было что-то настоящее. Спасибо, ребята, вы вернули мне молодость и заставили переосмыслить многие сегодняшние ценности. Благодарю вас!
Юнги: как вы попали в клуб?
АЗ. У меня был друг – Володя Соловых. Мы жили на Комендантском аэродроме. Дворовая дружба, тогда мы росли во дворах, родители жили своей жизнью, ходили на работу, а мы – дворняжки. И была двоякая перспектива, потому что мальчишки, сбиваясь в стаи, быстро оказывалась в каком-то преступном контексте, шалопутили всячески. Эпизод: у нас во дворе строили детский сад, а что лучше для игры, как не стройка – с возведенных стен прыгали в кучи песка, шарились по подвалам, нашли в канаве неразорвавшийся снаряд и бросили в костер. Там на стройке стоял каток асфальтовый, один парнишка по прозвищу Нил уселся на этот каток рулить – сидит такой важный в бушлатике старшего брата и рулит. А под катком лужица, и мне кто-то шепчет – брось спичку в лужу, я и не подумал – бросил зажженную спичку, и каток вспыхнул – это же бензин был стекший – Нил еле выпрыгнуть успел. Мальчики, которые ходили со скрипками из музыкальной школы или из шахматного кружка, понятно, обходили нас стороной. А Володя Соловых, мой старший приятель – я в четвертом, он, наверное, в шестом классе – он сын моряка, капитана. Тот ходил в дальние рейсы, отоваривался по талонам в «Альбатросе» - был такой специальный магазин для моряков. У Володи висел на стене огромный китовый ус, шкура белого медведя на полу, сувениры со всего мира, коллекция холодного оружия и множество всякой морской эмблематики, и сама морская форма, это очень сильно заводило нас, мальчишек. Все одержимо старались раздобыть «тельники», давали поносить друг другу на пару дней – «постирать не забудь, когда вернешь». И как-то вижу – идет Володя со своим одноклассником Олегом по двору – оба в полной морской форме.
- Это откуда вы?
- А мы записались в клуб «Юнга» при Дворце пионеров, с занятий идем.
Это был отпад! Потому что все мы ходили в одинаковых школьных формах и носили одинаковые пионерские галстуки. А мальчику в этом возрасте очень важно как-то отличиться. «Кто я?» – вопрос стоял ребром в обществе, которое делало всех похожими, во всех школах одна программа и педагоги на одно лицо, и сами школы назывались средними. Я сам педагог, закончил институт Герцена, и мне понятно, как страшна эта усредниловка. Были ведь и хорошие учителя, но сама система такая, что мы получали один набор знаний, разбухших от идеологии, мертвых, общих. "НВП, УПК, физ-ра, ИЗО" – сплошной непроходимый совок. И то дворовое хулиганство было попыткой вырваться, было порывом самоопределения, хотелось жить не по указке, хотелось другой жизни. И вдруг – клуб «Юнга» – вот это был вариант, красота! Мы росли в морском городе, сколько мальчишек мечтало о море… У меня, например, был альбом «Корабли-герои российского флота», я обожал эту книгу, в ней мало текста и много картинок, нарисованных хорошими художниками. Там были корабли – от старых до современных – тех, что геройствовали в Великую Отечественную. Новых подвигов тогда еще не было, в том числе и трагедий, таких, как, например, «Курск», а о гибели подлодки «К-129», когда 7 марта 68 года погиб весь экипаж в составе 98 человек, вообще только через тридцать лет узнали – все было засекречено.
Мне шесть лет, мы с мамой поехали отдыхать в Севастополь к знакомым папы. Папа был режиссером телевидения, преподавал в театральном институте – ученики по всей стране. Мы двое суток тряслись на поезде до Симферополя, а дальше крымский троллейбус долго-долго ползет в гору, вершина, и вдруг – море! Беспредельная синяя властная мощь, теплая бирюза в рельефе гор, в изрезанной береговой полосе – совсем не Балтика. Балтика – другая, я ее как море, наверное, не воспринимал – она же под боком, а море это – далеко. Помню Ладожское озеро, в раннем детстве дедушка возил меня на «Дорогу жизни», а в Лисьем носу и Сестрорецке я видел Финский залив, но ассоциация первая с морем – в Севастополе. И в самом городе повсюду моряки – морской город, наш гарнизон там стоял. В какой-то бухте – старинный парусник. У меня башню снесло от восторга. На борт, к сожалению, не пускали – а как хотелось побегать по деревянной палубе, полазать по мачтам! И в доке – подводные лодки и эсминцы. Странно, что ярче помню Севастополь… в Ленинград ведь на праздники входили военные суда. Еще у Блока: «Когда кильватерной колонной//Вошли военные суда…», они входили в город, это была традиция еще дореволюционная – красивые военные корабли шли в Неву. Но это я почему-то помню отдельно и намного позже и не так ярко, как то, что я увидел в Севастополе – меня так это вдохновило!
Но ведь Ленинград родной, и блокада, и своя героическая история. А вот важно, оказывается, нырнуть в другое пространство, в другую среду, ты начинаешь видеть совершенно по-новому, как бы впервые – слом привычного. По Ленинграду мы много гуляли с папой, и я знал его наизусть, как школьное стихотворение. А здесь я увидел Малахов курган, где бились моряки и шла битва за Севастополь, Крымская война с памятью о Нахимове и тех воинах, о которых Толстой писал в «Севастопольских рассказах», и вот это военное (не хочется произносить «патриотическое» – сильно изгадили это слово) – это то, что до мурашек у мальчишек. Я даже сейчас, когда на Горьковской прохожу мимо памятника «Стерегущему» – этот русский крест, где два матроса открывают кингстоны – это русско-японская война – у меня мурашки, и все кипит внутри. Потому что в этом выражена какая-то чистота и честность людей, которые жили настоящим выбором, и были – не хочется употреблять слово «героями» – они жили просто настоящей жизнью, так мне казалось. Кто для меня были моряки? Они – другие. На сухопутных или летчиков я мало обращал внимания, но они, конечно, ассоциировались с нашим героическим прошлым, а моряки волновали сильнее. Тогда в Севастополе я написал первое стихотворение, настолько меня все это вдохновило. Что такое стихотворение? Это когда в тебе плещется очень сильное волнение и ищет слов – а что с этим делать? Тогда, гуляя с мамой, я еще писать даже не умел, она записала в тетрадочку – наивное и глупое, конечно, но оно было морское:
Опять они движутся в черных бушлатах,
Опять они красное знамя несут,
Опять пистолеты, опять автоматы,
Опять все уходят они на войну
– неважно!
Важно, что тогда, пусть в довольно банальных строчках, но вырвалось подлинное человеческое мальчишеское волнение.
И вдруг я вижу – по нашему двору на Комендантском идет Володька Соловых – юнга! И, до дрожи – возможность оказаться этому причастным!
Форму тогда не выдавали, форму искали. У Володьки была возможность, отец – моряк, брат старший тоже моряк.
А тогда пацаны взрослые, шпана, полугопники – был такой особый пижонский стиль – в бушлатах ходили по Ленинграду и в брюках клеш. А тут полный набор: фланелевая форменка, гюйс, тельник, сверху бушлат и эти фуражки, из них вынимали пружину и мяли, заламывая верх, бока опускали, этот «краб», который лепился на фуражку – это так заводило!
В сентябре 1984 года Володя привел меня в клуб «Юнга». У нас была разница в два года, но мы попали в один поток – разновозрастные ребята, все вместе.
Был ли какой-то отбор?
Конкурса не помню. О чем-то спросили (хочешь/не хочешь, почему…), а дальше все просто. Моменты дисциплинарные были безусловно игровыми для нас: построение, занятия, зачеты, обязательный боцманский справочник – подсказка на всех экзаменах. Если ты к этому сам не прикипал, тебе был неинтересно, ты просто вылетал.
Я много разных кружков до «Юнги» перебрал. На гитару не хватило усидчивости, так на трех аккордах и тренькаю. Или кружок ракетостроения. Мне казалось, что это связано с космосом, все будем летать или еще что-то, а мы резали из пенопласта какие-то конусы, покрывали грунтом, красили, крепили на бумажную трубочку, и все это должно было во дворе ДК от спички полететь – ну какой это космос, елки-палки. А тут все настоящее: настоящая форма, настоящие построения, вот эта шеренга – «держи грудь» «ровняйсь»… Это была каста, мы были другими, не как все.
После занятий всегда расходились большими компаниями, это важно, что ты не один идешь по Невскому из Дворца пионеров, а нас компания – все в форме. И ты видишь, как оглядываются прохожие, как обращают на тебя внимание – ты другой. Идут кадеты из Суворовского училища, такие же сверстники, но это другая форма. «Эй, кадеты!» – и кадеты переходят на другую сторону, потому что либо нас больше, либо мы дерзновеннее и храбрее. Хотя они были настоящими учениками настоящего военного училища, а мы – дворцовые кружковцы. Эйфория преимущества, что мы избранные, мы другие.
Были традиционные места, где проводили время после занятий. Два кафе на углу Садовой и Невского, ходили только туда, ссыпали мелочь из карманов, брали сифон, стеклянный такой кувшин с герметичной крышкой, куда выпускали баллон газа, получалась газировка. Каждому по шарику мороженого – обязательно посыпанного тертым шоколадом и с клубничным сиропом – так вот юнги кутили.
Еще очень важна была дружба со старшими. Все серьезно – мы дружили, хотя конечно были совсем еще пацанами. Но очень хотелось взрослеть. И надевание на себя морской формы, занятия настоящими флотскими дисциплинами, а не теми, которыми занимаются в школе все подряд: морские узлы, история флота, общение с педагогами, каждый из которых был безусловен для нас, ты его уважал. Потому что тетку, которая тебе как-то скучно втирает математику, ты, мальчишка, разоблачал, понимая, что она тебе неинтересна, да и себе тоже, ну что такая по-человечески может дать? Для меня всегда это самый главный критерий. Я и сейчас знаю те предметы, которые преподавали интересные люди. Вот с алгебрами и прочим у меня было всегда плохо, хотя будущему моряку полезно бы знать точные науки. Но наши преподы были безусловны: что Стасилойц, что остальные – это были люди в форме, у них был опыт, они были настоящими. Этот опыт у них и на лице, и в походке, и в жестах впечатан, и в манере говорить, в отношении к тебе – оно было всегда очень уважительным, в отличие от школы, где тыкали-мыкали-пыкали-понукали и давили. Клуб был школой демократии, не в политическом смысле, а скажем так – человеческого равенства.
Взаимоотношения между сверстниками? Все дружили и чувствовали себя командой?
Я не помню ни одной ссоры, ни одного спора, который мог бы перейти на личное противостояние ни у меня, ни среди всех клубных. Царила какая-то безусловная солидарность. Я просто не помню, чтобы кто-то на кого-то пожаловался. Более того, если тогда в армии – а еще шла Афганская война – процветала дедовщина, то между разновозрастными юнгами не было такого, чтобы кто-то кого-то подавлял. Никогда. Могло же быть, как во дворе или в школе, типа «шкет, сгоняй за сигаретами» или «завяжи мне шнурки», но ничего подобного не было. Были шутейные розыгрыши, но они естественные, морские. Когда мы пошли на практику: вот ОМик, кораблик, там есть те, кто уже ходил, а кто-то чего-то еще не знал. Ну, посылали «на клотик чай пить» или «точить якорь», но такие розыгрыши свойственны любой профессиональной среде. Но чтобы была недоброжелательность, какое-то разногласие, кто-то над кем-то превозносился… Ну вот например, я как-то оказался при погонах и значках, которые были не у всех. Я в школе был командиром батальона «Зарница». Меня отправили в лагерь «Зеркальный» – наш северный "Артек" – и там надавали каких-то значков, я вернулся в клуб, стал старшиной роты и возникли погончики, лычки, мундирчик. И все равно не было задавайства «а я теперь старшина». Потому что все между собой были в необъявленном сговоре: у нас общая игра, и в этой игре не может быть дискредитации кого-то кем-то ни в коем случае.
Но ведь к старшине надо по-другому относиться, чем к своему одногруппнику?
В регламенте служебных отношений: ты старшина, мы на построении, и я обязан обратиться к тебе соответствующим образом. Но ты для меня все равно – Володя, Миша, Гриша или Иван – мы все равно однокашники, и мы не перейдем на «вы», выйдя из стен клуба, в такие глупости мы не играем. Это как пушкинский лицей, наверное. Там же были и дети министров, и дети обычных дворян, но в человеческих отношениях рангов не было, а субординация воспринималась как игра, в которую мы с удовольствием играли.
Вы упомянули практику, тогда у клуба был только ОМ-935?
Если всерьез о чем-то жалеть – мы года не дождались «Юного балтийца», двухмачтового парусника, настоящего. ОМики ходили как прогулочные кораблики по Неве, на Ладогу, до Валаама, их было много. А «настоящий», наш – пришел после нашего выпуска.
На ОМе мы отчалили с Речного вокзала Ленинграда. Это был смешной поход. Мы должны были пойти через Ладогу в речку Назию. Но случилось непредвиденное: медленно-медленно шел ОМик из Ленинграда к Ладожскому озеру, и в районе Кировска застрял – открылась течь. Мы пришвартовались к каким-то лесосплавным плотам – странная пристань, невозможно сойти на берег. Наверное, рядом была лесопилка, и туда пригоняли сбитый крюками или связанный лес. Между нами и берегом метров 30-40 этих бревен бесконечных, и там какие-то рыбаки. Смешно: шли четыре часа, и на двое суток встали уныло смотреть на береговую полосу. Кировск был следующей остановкой, где мы еще на день застряли и смотрели на колесо обозрения, аттракционы на берегу, на прохожих с собачками. Ну как себя чувствовать моряком, когда ты, пройдя каких-то 20 миль от Речного вокзала, стоишь и смотришь на колесо обозрения. Это такой… берег! Ты никуда не уходил! И вот лесосплав, рыбаки перебросили нам пару ведер рыбы, хотели как-то поддержать, но рыба оказалась наказанием. Нас швырнули на камбуз чистить этих окушков несчастных. А чистить окушка – это каторга, потому что у него мелкая чешуя, сам он мелкий, правильно как-то в марле варить из них уху. Вахта на камбузе, чистим этих дурацких окушков, и кто-то одно ведро с рыбой заныкал, чтобы каторгу сократить. Счастливых лиц за ужином не было. Доктор проверил, что все окушки – действительно окушки, а не кто-нибудь там еще, что все санитарно допустимо. Но это заныканное ведро – кем? когда? куда? – на второй день повсюду страшная вонь. Мы думали, с берега, и пока обнаружили это ведро с тухлыми окушками, чуть не подохли все.
В трюме течь. Я был старшиной вахты, и дал команду – идем качать воду. Засунули шланг в трюм, помпа ручная. Как старшина я подал пример – четверть часа качать, дальше – в очередь, это довольно трудная работа. Пока подавал пример, вся вахта куда-то разошлась. И я один два часа хреначил: вода текла из шланга за борт, но при этом я понимал, что она же сочится в трюм, потому что никакие работы по заделыванию течи не велись. И я качал и качал эту воду несчастную… Я-то чувствовал себя бравым героем – крепнут мышцы и полезно невероятно. Ночью проснулся от жуткой боли в животе, и на карачках пополз по палубе к нашему доктору. Он в морской форме, две звезды на погонах, седой, представительный, настоящий морской волк-врач.
- Все, аппендицит, списываем на берег!
Я подумал: елки-палки, мы прошли каких-то 20 миль до этого несчастного лесосплава, дышали сгнившей рыбой, я качал эту несчастную воду! Вот тебе и морской поход – мечта романтика! Теперь меня спишут на берег и отвезут в местную больницу, где пьяный санитар будет из меня вытаскивать аппендицит! Но доктор так погладил живот, послабело, он спросил:
- А что ты сегодня делал? У тебя брюхо как кирпич.
Он думал, что живот напряжен из-за болезни. А оказалось, это просто перекачка пресса. Он сказал:
- Больше так не делай. Все-таки если вахта выходит качать воду, то делись с товарищами.
А товарищи куда-то свинтили из уважения к моему званию старшины вахты.
Это одна сторона нашей практики. Но наступала ночь, и я не видел берега, а слышал плеск воды, смотрел на огни корабликов, идущих по Неве, и вдруг возникало ощущение моря, похода, того места, где можно очень хорошо самого себя ощутить и услышать. Вот этот момент: ты здесь есть. Берег скрыт темнотой. Есть эта вода, этот плеск… Не просто романтический набор. Был блокнот, я вел какие-то записи, этот вечерний момент уединения очень важен. Его можно отнести, скажем так, к содержательной части. Это была часть похода настоящая, потому что ты вдалеке от своей привычной жизни: вот корабль, его покачивает, стук бревен в темноте.
Шла ночная вахта. И я (по секрету, это можно не публиковать, это реклама курения) впервые закурил. Как не уснуть на посту? Бальзак – писатель французский XIX века – сказал: «в бессонные ночи до 21 года я не верю», спать хочется очень, в этом возрасте сон здоровый, крепкий, и вот для этих вахт привычка нужна. Я стоял и томился, а надо стоять! И тут - раз - проходит капитан или кто-то из педагогов в направлении гальюна. И ты сразу смирно стоишь, а в сон клонит, и еще этот убаюкивающий плеск волн. По двое тогда дежурили: «давай покурим?». И где-то, мы знали, есть нычка-заначка – сигареты «Балтика». Название правильное для дебюта. Это были дешевые овальные сигареты – дрэк абсолютный. Но нам казалось, что закуришь, и сразу взбодришься. Ничего подобного! Долгое время это заблуждение приходилось маскировать, потому что на самом деле кружится голова, ты зеленеешь, тошнит, сразу хочется лечь, присесть и так далее. Курить на посту у трапа нельзя, надо куда-то спрятаться, и мы – на корму. И вдруг – препод Столяров, он был старшим в походе. а мы на корме курим втихаря, и он как:
- Мать вашу! Вы обалдели! Здесь же пропан! Вы где, идиоты, курите! Возле газовых баллонов! Сейчас взлетим все к…
И дальше красивая многоэтажная композиция, которую мы старательно запомнили и шустро стряхнули с кормы.
Это был 1985 год. После похода я приехал к деду, под рубашкой тельник, и дед меня сфотографировал, это последний снимок, который он сделал, лето-85 – я запомнил.
Через два дня мы тронулись, подошли к мосту, который выводит в Ладожское озеро, и не пошли дальше, ибо выяснилось, что речка Назия пересохла – даже ОМику не пройти. Дальше монтажная склейка – построение на верхней палубе, подходим к Ленинградскому Речному вокзалу: родители стоят, одноклассники, дружки – все как-то предупреждены, хотя мобильных телефонов тогда не было. Как люди оповещали друг друга? Как договаривались? Но я помню: толпа на берегу, и «Юнга» возвращается из похода. Мы вразвалку сходили по трапу с лицами людей, прошедших многое.
Вы ждали «Юного Балтийца», мне довелось пройти на нем практику, а теперь «Балтийца» отдали морскому колледжу. Скорее всего не хватило ресурсов на обслуживание, пришлось отдать.
Как? Судно, которое строили специально для Клуба! Ну постройте этому колледжу другое. На такие вещи должна быть государственная дотация. Когда-то на набережной стоял «Крузенштерн» – четырехмачтовый красавец. И вдруг он уходит. Я с капитаном говорил, он сказал: «Идем в Германию, потому что здесь дороже стоянка». Но он же украшает город! Это гордость наша, российская гордость. Как можно, чтобы он ошивался в Амстердаме или Германии или где-то еще? Нет, Ленинград/Петербург не может себе позволить роскошь держать на зимовке «Крузенштерн». Это нонсенс.
А практику на яле вы проходили?
На ОМике был ял, даже два. Их спускали на воду, и мы вшестером, плюс Столяров на руле как раз, и он нам: «ать-два, ать-два, твою мать, ать, ать!», «куда! держи ровней, фигей, тудой-сюдой!». И мы все в жилеточках, как полагается, на яле прошли, но парусного яла у нас не было.
По вашим рассказам немного жалеется, что именно в те времена не попали мы, юнги. А сколько вы всего провели времени в клубе?
Ну вот, поступил в 1984, а парад это 1987...
А что за парад?
Вот когда старшина Капустин в «Зеркальном» облил из огнетушителя хор девочек, его лишили права вести юнг на парад в день пионерии. До парада еще долго, апрель – минус три, лужи во льду, и где-то между флигелями построение. Вдоль строя идет Стасилойц по прозвищу Паяльник. Это был мой последний год, такой апогей – вести Клуб по Дворцовой! Стасилойцу поди откажи, он к тебе подходит, так смотрит на тебя, и ты – «есть!»
Наверное, гордость какая-то была? Вести парад?
Конечно! Это, как говорил один прекрасный режиссер, «борьба мотивов», потому что, вот ты выходишь из строя, с тобой пять старшин. И как ты скажешь «Я»? Молчим. Кто действительно хочет, а кто не хочет? Я, конечно, хотел, но не мог сам сказать «Я». Поэтому был жребий ткнутого в грудь пальца. Подошел Стасилойц:
- Злобин!
- Есть!
- Молодец, сынок.
1987 год, 19 мая – дальше ничего не помню, наверное, что-то еще продолжалось, но я уже не пошел, наверное, был уже ближе к театральной жизни.
А как получилось, что вы не продолжили «морскую» жизнь?
Я сказал уже, что субординация была для нас игрой. Но это слово – игра – оно серьезное, потому что футбольный матч за кубок города, например – это же игра. И мы всерьез играли, делая нашу жизнь взрослой, отмеченной, своей, куда никто не мог покуситься – ни школа, никто. А потом началась другая игра, какое-то время она шла параллельно, и оказалась не то что бы интересней, но поманила сильнее, наверное. Я захотел быть артистом: папа – режиссер, мама – музыкант, педагог. С детства художественная самодеятельность, на всех праздниках я всегда читал стихи со сцены и так далее. Наверное, можно сейчас сказать, что «юнга» – это была какая-то роль в жизни. Серьезная, настоящая, большая, но – роль. Кто-то из юнг всерьез выбирал профессию. Вольдька Соловых моряком не стал. Кем он стал? Кто кем стал? Хотели – кто в «Макаровку», а кто-то – во Фрунзе. Тогда уже определялись, это уже перспектива.
А потом случился тот самый разговор с Юрием Аркадьевичем. Я не мог просто так уйти. Я тогда узнал (этот факт не имеет отношения ни к «Юнге», ни к чему), что я приемный ребенок. Родители очень пререживали, а я не знал, что с этим фактом делать. Вот папа и мама, с которыми я жил. Более того, время детства и юности – оно гораздо больше времени всей остающейся жизни, когда ты уже погнал как готовый паровоз по рельсам. Детство-юность – время большое, настоящее, оно тянется дольше, оно впечатлений дает гораздо больше. И вдруг я перед фактом, которым не знаю, как распорядиться, потому что по большому счету, он должен поменять твою жизнь. Но как? Я ходил с этим, как с какой-то тайной. И нужно было как-то самоопределяться. Папа, мама – у них теперь новая роль, и у меня новая роль. И нужна была какая-то подсказка, поддержка. К кому пойдешь? В школе с учителями разговаривать? Со сверстником-товарищем? Ну ты можешь выпендриться, сказать ему «братан, меня из детского дома взяли», но это не решало вопрос, твой человеческий вопрос. И я пришел к Юрию Аркадьевичу Радаеву по прозвищу «Юар», он был начальником клуба «Юнга».
То есть вы доверяли ему?
Безусловно – настоящий мужик. А нужен был мужской разговор. Ты должен был получить – такое есть красивое слово из девятнадцатого века – сатисфакцию. То есть: человек ущемлен в каких-то… например, чести нанесено оскорбление, «я требую сатисфакции» – и люди шли на дуэль. И вот нужно было получить сатисфакцию себя самого, родителей. И я пришел к Юрию Аркадьевичу. Был я в растерянности, не был – мне сейчас не сказать, не открутить, потому что когда в твоей жизни происходит настоящее событие, ты меняешься, и не помнишь, каким ты был до этого момента. Радаев мне сказал тогда что-то очень правильное, решающее. Достоинство родителей не нужно подтверждать, но необходимо увериться, что ты с ними по-настоящему, это не шутки. Есть те, с кем ты прожил, кто тебя воспитал, ты слово «папа» говорил этому человеку, и слово «мама» ты говорил этому человеку, и здесь с курса сбиваться не надо, и смущаться не надо – все по-настоящему. Ничего не поменялось в сути и в факте, наоборот, ты стал богаче, ты понял, что это все не просто – а в подарок. Ведь все естественно наследуют родителей, отношения, круг семьи и так далее – по факту рождения, а здесь больше – это случилось волей и выбором этих людей, которые тебе это принесли – тебя выбрали. Он дал мне сатисфакцию, я был рожден заново. Нужна была эта подсказка настоящего мужика, им и был Юрий Аркадьевич.
А потом я его расстроил, потому что сказал… Не то что бы я из клуба ухожу, не в этом дело… а что я сам переменился. И что я хочу идти в артисты. И он ответил: «Леш, воля твоя, конечно, безусловно, мы все прекрасно знаем …», потому что были выступления, и даже конкурс городской, где я читал композицию про блокаду, пел свои песни, а они были зрителями, они все пришли поддержать меня, потому что «Это наш! Да, он артист, но он наш!» И я всегда чувствовал от них настоящую поддержку. Это была стена, плечи, руки, крепость моя был «Юнга», абсолютно точно. И дело не в том, что какой-то «чувак» на репетиции ляпнул «Че там твое море? Море – это H2O плюс соль», да плевать на него – что он знает? H2O – пижон! Меня это не смутило, ну волна пришла, волна ушла, осадка достаточная, держимся, все в порядке, идем курсом.
Но, действительно, сцена уже тащила, и было понятно, что это – призвание. Важно, чтобы ты по-человечески сбылся, вот это очень важно. И Клуб, конечно, это не «пошел в клубешник поклубиться», а Клуб как место избранных, английский клуб, допустим – это люди с критериями, со статусом, с кодексом. «Юнга» был таким клубом. Он был тем местом, где мы могли говорить между собой и со старшими так, как мы не могли говорить ни в среде сверстников, ни где-то еще, и соответственно получать ответы на те вопросы, которые так просто не решались. И поэтому, я возвращаюсь к тому, что мне тогда сказал Юрий Аркадьевич.
- Я хочу на сцену и, наверное, сейчас не смогу это совмещать, чем-то фальшивым будет продолжать в "Юнге", более того уже надо заниматься и готовиться в театральный…
И он ответил:
- Леша, не знаю, каким ты станешь артистом, возможно, таких артистов будет много, но моряком ты можешь быть настоящим.
Это очень хорошее слово, потому что дальше ты можешь этим поверять все, что ты вообще в жизни делаешь – это настоящее или нет?
И я не лукавил в новелле о последнем параде, что время от времени приходит чувство: а туда ли я пошел? Я встречал много хороших мужиков, в морской форме или без нее, людей, которые уходили в море, меняя свою жизнь напрочь. И поскольку моя еще не закончена… Ну вот есть такое небольшое научное судно с красивым именем «Alter ego», что в переводе означает «другое я» – небольшая лодочка с одной мачтой, стоит на набережной Крузенштерна. Экипаж лодки – три человека: Катя, ювелир-дизайнер – она и кок и капитан, и еще два капитана – Женя и Саша. Они нас очень гостеприимно приняли – напоили чаем, и в довольно коротком разговоре выяснилось, что каждый сюда пришел, поменяв свою жизнь. Был кем-то, а пришел сюда. И теперь живут походами по северным морям. Я очень надеюсь, что для меня эта дверь не закрыта, что всегда есть «Alter ego».
Может, схожу получу капитанскую корочку, подучусь. Я не вожу машину. Почему? В детстве снилось, что угоняю тачки, причем в основном грузовые, и трактора, но за руль так и не сел. Но однажды, когда мы с другом вышли на большой лодке в залив, я взял у него штурвал и сразу почувствовал себя на месте. Мгновенно. Впереди Кронштадт, я вижу все метки и держу курс. Друг кричит:
- Открывай карту!
Я говорю:
- Какая карта, все же видно!
- Включи навигатор!
- Нет, идем без навигатора!
Я вижу фарватер, вижу другие суда, мне все понятно. Я просто знаю его язык, и читаю карту жизни на этом языке – на языке моря. Передо мной Балтика, она - настоящая!
На последний вопрос вы, кажется, уже ответили: что дал вам опыт пребывания в морском клубе? Помог ли он вам состояться в жизни?
Уже много ответов на этот вопрос, могу добавить еще один. Какая-то особенность характера, нелегко признаваться, ее можно назвать нерешительностью. Выбирать всегда трудно. Но мне очень помогало – это потом, задним числом я понял... Когда меня не взяли в артисты, я пошел в Педагогический институт. Нас было 12 мальчишек, 200 девчонок – какой это институт, мы большую часть времени проводили в кафе. Но я стал читать книги, потому что надо сдавать зачеты. И относился с легким пренебрежением к этому, зная, что я стремлюсь в театр. На третьем курсе Герцена я поступил на режиссуру, и уже хотел было уйти из пединститута, но мама категорически восстала. Это было сложно, но зато возникла игра: я вроде бы филолог, а вроде бы и режиссер – интересно. Это помогает с разных ракурсов взглянуть на свою жизнь принять решение. Позже я выбирал между литературой и театром, между театром и кино, а, оказалось, все может собраться в одну большую историю, где ты можешь быть и театральным, и киношным, и литературным. А еще – юнгой. И такого козыря у многих театральных, киношных и литературных нет. А у меня есть.
«Юнга» дал метку, которую я всегда держу в кулаке, свой «камушек». Я могу его раскрыть в любом обществе, никто даже не поймет, что это такое. А это камушек, который мне помогает дополнительной, как это говорят у нас на флоте, судовой ролью.