Думалось, с неба грянет Альбинони и пойдет снег, но встреча сколько раз уж просрочена – ступаем на пристань и входим в ворота, мимо ристалищ-капищ, над мраморными ангелочками порхают бабочки.
…этот пейзаж, способный обойтись без меня
Бродский
Лозанна, балкон, завтрак. Ирина наблюдает за старушкой: согбенная с подушкой в руках шажок за шажком ковыляет к автомобилю, сует подушку на сиденье, вскарабкивается за руль, лихо газует, выезжает со двора.
- Охренеть, - задумчиво говорит Ирина.
Над кварталом Пюи медленными кругами парит орел.
Ночью через двор пробежала лисица.
...В Питере за тенью автовокзала на набережной Обводного канала в утреннем солнышке купается семейка мать-и-мачех – желтый островок близящегося лета.
Иван-город, томимся в коллекторе паспортного контроля. Тук-тук, тук-тук – штампует паспорта тетка в будке. Соскальзывая по стеклу, жужжит пленный жук. Таможенник открывает дверь коллектора, Ирина ловит жука, выпускает на клумбу – свобода.
На стоянке в Нарве водители-эстонцы возятся с автобусным колесом. Пассажиры с кофейком и бутербродами на лавочках вдоль газона. Домкрат то и дело спускает, автобус просаживается, водители лезут под него, качают домкрат. Через час прикручено новое колесо – едем.
По вечерней пашне прохаживается аист, на лугу пасутся коровы, в придорожном пролеске замер олень.
Рига, ночь, автовокзал. На набережной Даугавы у синей Volvo волна белых волос на ветру – нас встречает Гуна. Едем ужинать.
За домом кладбище, в ночной воздух влит густой настой расцветших гиацинтов и диких крокусов.
- Утром увидите – весь парк голубой, как море.
Сын Гунны Кирилл показывает нам два своих журнала. Он победил в юношеском литературном конкурсе и признан лучшим в Латвии. А Гунна – лучшая актриса. Хорошо жить в маленькой стране, где все на виду и каждое слово слышно.
Просыпаюсь от фрр-фрр – трепета крыл в стекло,
думал: птица, кормушка, зима, Москва,
оказалось – бабочка, во дворе тепло,
почему-то Рига, давно весна,
открываю форточку: ну, лети,
над цветущей вишней порхай, пока
твою мимолетность не приютит
свет, насквозь распахнутый на века.
Гунна прибегает с репетиции, наскоро обедаем, синяя Volvo мчит в аэропорт. Мост через Даугаву, за ним район, где Гунна жила в детстве.
- Во дворе был детдом, и там самые лучшие горки, качели, игровая площадка. А папа тащил меня в сад на санках за железную дорогу, казалось, в другой город. Я как-то сказала: надоело уже каждое утро трястись в такую даль, здесь и горки и качели, и домой ближе – хочу в детдом. А теперь, езжу на репетиции и вижу: детсад-то совсем недалеко. В детстве – другие масштабы.
Гунна дала в дорогу два журнала «Rigas Laiks». Боинг компании «Air Baltic» махнул крылом над Даугавой, втыкаюсь в журнал. Из статьи Пятигорского узнаю: Кениец из Имперского колледжа в докладе по финансовой математике использовал около двухсот слов и выражений, все всё поняли, долго аплодировали, доклад – блестящий, но в нем нет английского языка, потому что в нем нет никакого языка, нет языка вообще! И большинство воспитанных англичан говорят на таком же «неязыке». А вот юная проститутка за вокзалом Kings Cross двумя короткими ругательствами предложившая себя и свою подружку за 120 фунтов – это язык. Увлекательно, но не понятно, что имеет в виду философ Пятигорский. Грузинский дяденька батоно Ясон рассказал, как много лет жил с волками, а Людмила Улицкая с легкой грустью призналась, что ее «выносит» из христианства, потому что христианство стало комфортным…
Озеро Léman, оказывается совсем не такое большое – семь минут вдоль берега, и посадка в Женеве. От синей Volvo Гуны до красного Lexus встретивших нас Лены и Алены мы нигде не предъявили паспорта, только билеты штрихкодом к сканеру в Рижском аэропорту. Их мог приложить кто угодно, кто угодно мог по ним войти в аэропорт и улететь в Швейцарию – у россиян много страхов, условностей и богатое воображение. Внутри Европы все проще.
Желтые рапсовые поля, коровы на лугах, всё цветет, а многое уже отцвело, голубое зеркало Лемана – мы дома, странное чувство. Белое вино, сыр, салат из свежих овощей, разговоры дотемна.
От первой утренней прогулки – загар. Рыжий шпиц Ёжик сбегает на пляж, прыгает по гальке у набегающей воды, к нему подплывает лебедь, шипит, Ёжик заливисто лает. Оглядываемся – в камнях греется большое лебединое яйцо, уходим.
Среди тюльпанных клумб десятки нарядных как тюльпаны старичков, мадам и месье в разного фасона соломенных шляпах от солнца, кольца, жемчуга – великосветский салон. Прогуливаются в креслах, с палками, опираясь на ходунки – это дом престарелых. Тут же мулатки с многосекторными колясками на 6-8 персон выгуливают пестро разодетых малышей – восход и закат в многоцветье тюльпанов.
В улочке за углом живет художница Варя. Но ее не застаем, хотя дверь настежь. Прохаживаемся по мастерской, рассматриваем старую шарманку, с которой Варя по вечерам выступает на променаде.
В бухте между яхтами – мертвая утка. Рядом кружит селезень, щиплет подруге перья, вытаскивает из воды её голову, та плюхается обратно. Справа-слева вдоль берега утиные пары вьют гнезда.
Заповедник на краю озера – сотни птиц в небольшом затоне в камышах, на илистом берегу трудится у пня бобер, концертируют апрельские лягушки. Полчаса по лесной тропинке – сад анахорета. Тридцать лет назад он купил здесь дом, построил мостки над запрудой, из сотен прибившихся к берегу обточенных водой бревен и палок соорудил причудливые композиции. Между огромным позвонком белого исландского кита и черепом зубастого дельфина угнездился лебедь. На столике кувшин с лимонадом, стаканы – для прогуливающихся, жестяная кружка с прорезью – можно бросить монетку.
По дороге от фермы седой месье ведет в поводу коня, рядом семенит английский спаниель. Конь старый, двадцать семь лет, хозяева везли его на бойню, а седой месье забрал, и вот прогуливаются между полей по заповеднику.
Рыжий шпиц Ёжик подцепил клеща. Вытащили из уха специальным пинцетом, Ёжик весело бежит по тропинке и лает на лягушек.
Возле café-théâtre Voirie, где Ирине предстоит выступать, в протестантском храме поет хор. За витражными окнами постепенно темнеет. Хористы с черными папками, к ним прицеплены фонарики. Служитель выключает свет, в темноте храма слегка подсвечены лица поющих, на стене размахивает руками огромная тень дирижера, выходим во двор – столы с напитками и закусками для гостей ждут окончания концерта. Озеро отражает повисшую между Швейцарией и Францией луну, на дальнем берегу – огоньки, фонарики, светящиеся окна домов. Медовый дух цветущих каштанов, ночные птицы, и хор из храма: «Miserere mei, Domine!» - помилуй мя, Боже.
Воскресное утро, на велосипеде приезжает виолончелист Кристиан, друг Елены. Легкий завтрак на балконе. Ирина достает из багажной сумки концертный наряд, принимается гладить. Надо бы купить блузку или футболку, но магазины закрыты. Лена открывает гардероб – подбирают с Ириной образ: к легкому темному костюму добавляется расписная шаль и экстравагантная красная шляпа.
В café-théâtre Voirie собирается десятка три зрителей, концерт, потом застолье: домашние пирожки, вино, сыр, восторги – до новой встречи осенью. Утром приезжают наши пражские друзья, архитекторы Андрей и Инна. Они дарят нам недельный вояж по сюрпризному маршруту. Наш обратный билет Женева-Рига сгорает. Садимся в машину, едем в Монтре: прогулка по набережной, кофе у отеля, где жил Набоков, и быстро-быстро, по берегу Лемана, дальше в горы – к перевалу Сен-Бернар. Перевал завален снегом, ныряем в тоннель и через полчаса – Италия.
Северный городок вдоль небольшой речки, памятник Гарибальди на площади у кирпичного собора в мягком вечернем солнце. В высокой башне колокола на железных дугах – языки католических звонниц неподвижны. Пустынно, на речной отмели стая гусей. Ресторанчик в заплутавшей улочке, лучшее местное вино – отмечаем день рождения Андрея.
Холмы, перелески, стая косуль метнулась от фар, мы одни в трехэтажном отеле, за окнами ночь Вальпургии ревет оленьей свадьбой. Утром Инну потряхивает, не спалось – сам собой брякнулся с тумбочки оставленный бокал с вином, фонтан брызг о каменный пол.
Петляем горами, сгущаются тучи, в Генуе ныряем к морю и дальше – к Флоренции. Автострада висит на высоченных акведуках, арки, арки повсюду, благодаря им простор превращается в лабиринт. Задолго до Флоренции по встречке многокилометровая пробка – изгнавший Данта город валит на уикенд от обещанного на всю неделю дождя.
Улицы, площади, переулки – не пробиться сквозь толпы туристов. У Галереи Уффици бронетранспортер и автоматчики в камуфляже, но ни гвельфов, ни гибеллинов – сплошь китайцы. Здравствуйте Леонардо, Микеланджело, Тициан, Боттичелли, Кранах, Веронезе и все-все, такие близкие в ленинградском эрмитажном детстве, и такие недосягаемые здесь, размноженные в сотнях дисплеев на вытянутых руках вавилонской толпы. Сама галерея грандиозна, мать всех последующих галерей – перспектива ее бесконечней взгляда, застревающего в шедеврах, а главные шедевры – окна, в которых застыло каменное время Флоренции.
Спасибо наизусть до детали, до мазка знакомой «Весне» – она, как мазь Вишневского березовым дегтем оттягивает вязкий гной толпы от этой неяркой и печальной фрески «Благовещенья» Боттичелли. Как нежно человеческие страсти маскируются в канонических сюжетах:
прижатый к столбу слева, будто оступившийся, такой неуверенный крылатый вестник со смиренно скрещенными на груди руками и взглядом не просто опущенным, вбитым в пол
и такая «нет, не надо, невозможно, как жаль!» - изломанная вестью, придавленная к правому краю Мадонна с некрасивым от скорби лицом
между ними – прорисованы силовые лучи – притяжение-отталкивание
а пространство разбито столбом арки по первому плану: архангелов простор пустого пейзажа по его сторону, и огромное застеленное ложе постылой спальни – по ее
непроходимость – конфликт пространств
сюжет о радости, а фигуры танцуют безысходную тоску
и в его лице так легко узнается Боттичелли, а в ее – кто? Симонетта, возлюбленная его лучшего друга Джулиано Медичи? Другая – мы не знаем, он скрыл эту тайну? Или любая, кто угодно всегда, потому что невозможно, недостижимо, несбыточно в принципе?
Потому что прекрасное – вне обладания, и жертвы его однополярны, не смагнитишь.
Об этом хорошо знали Данте и Петрарка, этим кипела магма Возрождения – человеческая свобода ранена изначально, и чем свободней, тем больней –
влюбленный Гавриил, влюбленная Мария, и весть о казнящем обоих счастье.
Или все совершенно иначе, например, так: занавеска спальни в ее комнате приглашающе открыта...
Собор ударяет издалека – в штриховке дождя купол над панорамой города из окна отеля у бензоколонки. Вблизи – многодетальная роскошь фасада рябит в миллионном блуждании скользящих взглядов "все оплачено" – здесь с ним не поговоришь.
Андрей путешествует по винной карте, еще вчера – темное кипение Barolo в Пьемонте, сегодня – праздничная легкость Тосканы. Официантка-стажерка, в ответ на английский Андрея и итальянский Инны отвечает по-русски с акцентом, Инна прислушивается:
- Ивано-Франковск?
- Как вы догадались?! – восхищается девушка.
Бутылка в ее руке ссорится со штопором.
- Позвольте, - Андрей с легкостью открывает и улыбается, - не смущайтесь, мне привычно.
В голубом бассейне отеля отражаются пинии, шезлонги и пластиковые кресла мокнут под дождем, ожидая лета.
В близлежащих Мантуе и Сиене ливни, не льет только в Венеции – едем. Указатель на трассе: «Casa del Petrarca», сворачиваем, несколько верст по сельским дорогам, дальше в гору – и вот он, в птичьем щебете, окруженный садами дом поэта. В гостиной фреска: Петрарка в шапочке бежит за гусем, в другой комнате в нише кажется выщербленный барельеф, но при ближайшем рассмотрении – мумия то ли кота, то ли собаки. Рядом высохший лавровый венок и урна – копия гроба Петрарки, что у церкви Санта Мария Ассунта. На крыльце умывается черный кот. Все окна настежь – то же солнце, ветерок, виноградники на холмах.
Слева-справа-везде тучи и дождь, а мы будто под солнечным зонтом, позади указатель «Verona», впереди мост через лагуну, купола и башни Венеции. Место для машины на седьмом этаже парковки. Десяток пристаней вдоль набережной, не ошибиться бы. Садимся в кораблик и обходим ее получасовым маршрутом под мостами, мимо глядящих в голубую рябь дворцовых фасадов, причальных бревен над водой. Таких, как в декорации Бориса Петрушанского к спектаклю «Посвящается Ялте», где в черном пластике искусственного моря миражили три призрачных города – Венеция, Ялта, Ленинград, как три времени, прострочивших не рвущейся нитью чье-то мгновение. Вспыхивали и гасли над театральной водой купола Петропавловки и Сан-Марко, Исаакия и Базилики Девы Марии. Этот спектакль был поставлен дважды: в многодетальной декорации с пятью артистами на фоне шестиметрового задника, его расписал Борис цитатами и рисунками Бродского, а после – сольная версия с колоколом, плащом и корабликом – Ирина играла за всех. Петрушанский тогда получил фестивальную награду «Лучшее художественное решение». Как хотели мы с Борей прогуляться здесь вместе, уже не доведется. Человек карнавала, художник, он часто бывал в Венеции. В последней поездке зашел в маленькую типографию, бородатый мастер подарил ему крохотный экслибрис – оплаченный тираж не был востребован заказчиком. Этот экслибрис Борис подарил нам с Ириной на премьере нашего спектакля: от руки нарисованный кот положил лапы в раскрытую книгу, под рисунком подпись JOSEPH BRODSKY. Катер сворачивает и по коридору бревенчатых волнорезов, увенчанных спящими фонарями, идет маршрутом погребальных гондол к острову Сан-Микеле.
Думалось, с неба грянет Альбинони и пойдет снег, но встреча сколько раз уж просрочена – ступаем на пристань и входим в ворота, мимо ристалищ-капищ многоэтажных склепов итальянских фамилий, грядок детских могил – над мраморными ангелочками порхают бабочки – в ограду евангелистов. Кто-то положил на его могилу открытку с надписью от руки «Ниоткуда с любовью». Белые каллы, ирисы, розы, ветка сирени. Стоим, из-под плиты выглядывает изумрудная ящерка, глядит на нас. С кипариса падает шишка, подбираю.
На Сан-Марко у кафе Florian оклик:
- Ребята, вы русские? Где здесь хлеба можно купить?
...В московском Ховрино в парке «Дружба» у пруда деревянный домик-кафе «Трдельник». Это такой чешский сладкий рулет, его пекут на вертеле. Пахнет ванилью, кофе, корицей, закроешь глаза, и ты в Праге. А еще в этом буфете множество старых значков, некоторые узнаю, коллекционировал в детстве. За сто рублей покупаю оловянного трубочиста с лесенкой на плече и мотком веревки, цепляю на пиджак. Беру кофе, сажусь, смотрю на уток. Звонок из Праги:
- Привет, какие планы на конец апреля?
- Гастроли в Швейцарию.
- А давайте мы заедем за вами и прогуляемся в Италию?
- А давайте!
На лацкане пиджака блеснул оловянный трубочист – это он все устроил.
И, надо же, по возвращении: рейс Прага-Москва, очередь на паспортный контроль в Шереметево, штамп-возврат, автобусная толкотня, вдруг замечаю – он исчез, спрыгнул, сорвался с лацкана – этот веселый значок, дарящий счастье.
Еще утром прогулка на Виноградах в Праге – цветущие каштаны, сирень, акация,
вечерний возврат из Италии,
Монумент-пантеон в Баварии над излучиной Дуная – крылатые белые Ники с именами воевавших с Наполеоном германских маршалов,
долгая дорога от Новары, где башня красивейшего собора дарит улочкам волшебную перспективу,
скрипящие полы виллы Valmarana ai Nani с мраморными карликами на ограде и фресками Тьеполо,
Мантуя с неприступным Palazzo Ducale, билеты нужно было покупать загодя, грустный Риголетто в шутовском колпаке, Ирина погладила его по бронзовой щеке и подарила лимон – причудливый, как риголеттовский колпак, с торчащими отростками кожуры, лимон Ирина назвала Йориком,
домик русской писательницы Л.У. на холме в Генуе с видом в морской простор, где кто-то кажется нарочно пририсовал белый треугольник паруса,
Кремона, город Страдивари, где в каждом окне вывешены скрипки,
итальянские каменоломни – всемирная мастерская мрамора; Инна с Андреем проверяют заказ российского олигарха: плиты, мозаика, балясины – на этом их деловая часть поездки исчерпана,
вилла Эмо, полуторачасовое интервью под палящим солнышком в красивейшем парке на фоне шедевра провинциальной архитектуры – ребята снимают десятисерийную документалку на тему «Fake News» – о фальшивке поденщины в антураже вечных подлинников; Андрей ходит кругами с камерой на волшебной ручке, а мы с Инной беседуем о Гоголе, розыгрышах и карнавале,
театр Olimpiсo в Виченце – последний шедевр Палладио, расчувствовавшаяся Ирина поет арию Casta Diva и три гида с толпой экскурсантов замерли перед чудом ожившего пространства, а потом устроили настоящую итальянскую овацию,
у венецианского Арсенала Ира кричит что-то сидящей у моста чайке-хохотуну, тот спотыкается на ступеньке, хохочет в ответ и летит к Ирине,
столик с мраморной столешницей справа от входа в кафе Florian на Piazza San Marco – где завсегдатаем сиживал Бродский: «Твой фасад темно-синий я впотьмах не найду»…
почему «не найду», он же наизусть знал Васильевский остров…
потому что это не Васильевский остров – тогда, а Венеция – потом, навсегда…
…«словно девочки-сестры из непрожитых лет, выбегая на остров, машут мальчику вслед»…
Изумрудная ящерка юркнула под плиту, испуганная упавшей с кипариса шишкой.
Всё сбылось.
Bazilevs–лев–царь–царственный, и остров
царит во мгле, архангелов погост,
две жизни вдалеке, всё те же сестры,
о, тяжесть, нежность… без опоры мост
висит над потемневшею лагуной,
последней строчки плеск – и тишина,
лишь снег царит и приглушает струны.
Пустыня, путь кремнистый, ночь ясна.
P.S. Спустя три года мы переедем из Москвы в Петербург, на Васильевский, где я ходил в Институт Герцена мимо архитектурной доминанты, которая теперь перекликается в нашем окне с куполами других храмов - это шпиль лютеранского собора Святого Михаила - Сан-Микеле.
