Македонский дневник
Не хватает крылышек на сандалиях – несемся с Ириной на рынок за икрой для македонца Тино, в театр к Фоменко, дарим цветы, домой обедать с тещей и братом, коты с тоской глядят на нас, укоризненный взгляд гастрольного администратора в аэропорту – на час позже всех! Таможня, взлет, полный салон детей-придурков, визжат: «Падаем, сейчас разобьемся», задержка стыковки на семь часов в Белграде, пьем дьютифришный портвейн, и вповалку, под голову барахло, ревут дети на руках истомившихся мамаш, часовой перелет в Скопье, долгое петляние в бусике по дождливой македонской дороге, гостиничный завтрак, номер – окна в зеленый двор настежь, короткий сон под шум дождя, радостно вздрагиваю – я полгода сюда бежал!
Тино – настоящий Македонец. Греки, а в особенности жители города Салоники, где на терминале аэропорта написано «Makedonia», считают жителей южной части бывшей Югославии самозванцами. Еще бы, под Салониками археологи раскопали гробницу Филиппа II, папы Александра Македонского, а все эти похожие на кентавров дикие славяне – скопище, и столица их – Скопье. Велик соблазн малых народов вести свое происхождение от юноши-героя, завоевателя, умершего в неполных тридцать три от аравийской лихорадки. Тино сказал: «Македонцы? Пусть придут, и мы будем петь народные македонские песни – посмотрим, кто споет больше!» Настоящий македонец Тино выпивает с утра рюмку ракии, через час кружку пива, только потом завтрак. Когда в питерской Комиссаржевке мы работали над спектаклем, главный художник Валентин Светозарев за отсутствием домашней ракии начинал с рюмки водки, и с каждым днем грустнел – хмурое небо, напиток, выгнанный из суровой тревожной мглы. Параллельно в Москве Ирина выпустила спектакль «Никто», Тино посмотрел премьеру и позвал Иру на фестиваль в Битол, где тоже был главным художником. Ира поехала, как Софья Палеолог на русское царство, в сопровождении художника по свету, звукорежиссера, реквизитора костюмера, гримера, администратора, директора, монтировщика и меня, в качестве мужа-за-свой-счет. Всё это великое посольство гостеприимный Тино поселил в гостинице и кормил-поил три дня. Македония – страна православная, более того, учители словенские Кирилл и Мефодий, давшие нам грамоту, пришли на Русь из Охрида, византийского города на берегу красивейшего озера, прозрачного до дна, где живет древняя рыба пастромка с каменной чешуей, из нее варят знаменитый охридский бисер. В маленьком Охриде триста пятьдесят шесть храмов, как дней в году, и все македонцы, традиционно, народ крещеный. Все, кроме Тино Светозарева. Это недоразумение исправлено в питерском Чесменском храме Рождества Предтечи, отец Алексей Крылов крестил настоящего македонца Тино, а я был его крестным, так что – мы с Тино родственники. На крестины македонец пришел в тельнике, получил в подарок бельгийскую толковую библию и выставил на трапезу канистру ракии.
- Ты слышишь меня, Марсель Сердан, я пою для тебя!
Эту пьесу на двоих, о последней встрече Эдит Пиаф и ее возлюбленного Марселя Сердана пожилая сербская актриса играет одна, то и дело обращаясь к воображаемому партнеру. Нас строго учили – с невидимкой играть нельзя, тут же теряешь внимание зрителя. Но от нее глаз не оторвать. Впервые сольно, после долгих лет дуэта с недавно ушедшим другом. Тот же спектакль, только теперь одна. Она говорит с ним, зал замер – ни шороха, ни вздоха. А я ни слова не понимаю, но все понимаю – все. И только финальный монолог, когда Сердан уходит навсегда, не ломает правила игры, и здесь уже насквозь – прощание, понятное на любом языке.
- Ты слышишь меня, Марсель Сердан, –
"Hymne A L'Amour" – поет Эдит Пиаф, актриса уже ничего не говорит, смотрит в зал, в единственные глаза каждого зрителя - и это "Гимн любви".
Холм за гостиничным окном, как ощетинившийся ёж – весь в крестах, огромное многоярусное кладбище Первой мировой. Кресты одинаковые, и только венки разнятся флажками – французы, немцы, англичане, русские и другие. Город Битол – обитель – для них последняя. Балканы – пороховая бочка, рванувшая от фитиля взаимного недопонимания внутри одной семьи – правители того времени все были родственниками – семейное кладбище эпохи – fin de siècle – Anfang des Jahrhunderts – doomsday – конец света.
Перекликаются горлицы, шелестит ветер в листве, читаю рекомендованную приятелем книжку.
- Ты уверен, что это интересно?
- Вся Москва зачитывается, тираж под миллион!
Ироничный клерк язвит над офисным планктоном, светским гламуром, тщетой успешности – вроде умно. Страниц тридцать жду – сам-то он где? А вот, явился – лирическое, задушевное обращение к отринувшей его подруге. Вот, стало быть, горючее его иронии. Но сама лирика – сопли и беспомощность, мелкое нытье. Еще пара страниц – надменный треп с охранником кабака «Онегин». Герой блистает расхожей цитатой из школьного романа и потешается, что охранник не сечет в «Онегине» – ха-ха!
По стене бежит таракан, захлопываю книжку с диагнозом на обложке «Духлесс» (бездушное) швыряю в стену – таракан убит.
В этом смысле чтиво оказалось полезным.
- Тино, дорогой, только не напивайся, пожалуйста, уже приземлились в Скопье и едут в Охрид отец Алексей и с ним дюжина наших друзей, ты обещал расселить их, от Битола полтора часа горной дорогой, как ты сядешь за руль?
- Не бойся, Лёша, все будет хорошо – Тино обходит участников фестиваля, раздает призы и выпивает с каждым, последняя рюмка – и радушный хозяин валится в бессвязную темноту.
- Тино, Тино, как же нам быть?
- В Охриде, в античном театре, найдите Димчо.
Дальше – тишина.
Садимся с Ирой в такси, мчим в Охрид. Античный театр под звездным небом безлюден и тих, на площади перед храмом св.Софии носимся от кафе к кафе, ищем неведомого Димчо.
- А, Димчо? Вон – спит на скамье под платаном.
- Димчо, Димчо, Тино послал нас к тебе.
Объясняться с македонцами сложно, языки похожи, но ментальность – нет. Димчо смотрит на нас, не понимая, чего от него хотят, встает со скамьи, идет в кафе, долго беседует с друзьями за рюмкой ракии, потом бредет по ночным улочкам Охрида от дома к дому, мы за ним.
На минуточку вообразить себе, как гости, прилетев из Питера и Москвы через Белград в Скопье, три часа тряслись по горным дорогам сквозь всю Македонию, вот они выйдут сейчас под звездное небо у храма св.Софии – и что? Звоню Тино – тишина, спрашиваю Димчо – улыбается, молчит.
На площади останавливается микрик, выходят отец Алексей из Питера и отец Валерий из Москвы, филолог Света Левингер с дочкой Дашей, искусствовед Лида Чаковская и ее муж, историк Лёша Беглов, актеры-фоменковцы Владимир Топцов и его жена Анн-Доменик Крета, объятия-поцелуи-приветствия, представляем им нашего нового друга Димчо.
Через полчаса все расселены по прибрежным домикам. Утром приезжает Тино и знакомит нас с другим Димчо. Но какая, собственно, разница, все же хорошо!
Попрошайка в притворе, живописная: сгорбленный черный кокон, смуглые руки в серебряных кольцах. Как старуха пришла к синю морю – ждет золотую рыбку. В храме семья: фотоаппараты, видеокамеры, толпа – ради одного крохотного сверточка, что пищит на руках у крестной. Вечером в гостинице гудела свадьба, человек триста – стадо крещеных кентавров.
Концерт юной пианистки в храме св. Софии. Нельзя в шортах, сбегали переодеться, опоздали. Идем за церковь. Музыка хорошо слышна из открытого окна, глядящего в темную улочку. Сидим на разогретых камнях, смотрим в окно: черное крыло рояля, нарядные зрители, византийские фрески XII века, и в желтом платье канарейка-исполнительница – длинные тонкие руки, после каждой части вытирает ладони салфеткой.
К музыке примешан вечерний шум города, настроение таинственности и подсматривания, дальний плач ребенка, болтовня прохожих. Точка меж двух пространств, где мы вдвоем и внутри и снаружи, в утробе музыки, будто в зачатии мира, будто одни, больше не слышит никто – затворенный эдем. Глубина этого пространства – воспоминание. Звучит Шопен, порхает канарейка… мамины воскресные ученицы в дальней комнате за роялем, бассет Бэгги басом подвывает на высоких нотах… давняя прогулка по Варшаве, собор Святого Креста – там в стене Шопеново сердце. Когда Россия наступила сапогом на горло Польше, та выдохнула Шопена. И это вырванное из мертвой груди сердце – ужасно – анатомическое, плотяное, не то. Мои «Сны о Польше», написанные той далекой зимой, когда не стало отца. И сон минувшей ночью, польское слово Освенцим, побег. Под колючей проволокой узкий лаз, лед. Скольжу на спине, толкаясь ногами, держу отца на себе. Будто нам необходимо заново родиться вместе. Лай овчарок, стреляют вдогон, и отец защищает меня от пули – собой. Все те же сны. И все не написанное, сгинувшее в суете упущенного времени, напрасные и глупые обиды, украденная у себя же самого жизнь. Свет фонаря на белой с темными окнами стене в далекой Македонии, в убежавшем времени – иностранность, я не здесь, я там, где жива и болит моя память. И реву взахлеб, и не могу слушать этого Шопена. И это впервые так – музыка, подслушанная с улицы.
Кто-то слушал внутри, в мягком кресле, и сказал, уходя в антракте:
- Ну и барабанит, ну и лупит, разве так можно играть Шопена?
Ангел не коснулся его ни крылом, ни взглядом. Ангел был с нами на темной улице чужого города.
Перед домом плещется озеро. Маленькая Даша искупалась и сидит на корточках, внимательно смотрит на вылупившуюся стрекозу – гладкую, блестящую, умытую и чистую, как только что пробившийся росток или лоза, с которой сняли кору. Рядом зацепилась за камень брошенная стрекозой куколка – страшная, пустая, с разорванной спиной, громадными шарами пустых глаз, еще недавно соединенных нервными нитями с обитавшей в куколке стрекозой. Голубая искорка новорожденной стрекозы поблескивает на прибрежном камне у огромного Охридского озера. Она вот-вот улетит, а куколку смоет волной, или утащат муравьи. Девочка вышла из воды, сидит и смотрит на чудо – уродливую мертвую личинку, выпустившую искорку жизни.
На многих домах в Охриде висят бумажки «Жална весть» – сообщения о недавней кончине. Бывшего человека несут хоронить, остается листок на двери, пока не пройдет сорок дней, пока не оторвет ветром. Шелестят имена тех, кто вылупился из этих домов, чьи куколки снесены на кладбище. Кругом красивые старинные храмы, но на службах безлюдно, македонцы ходят в церковь исключительно по поводу: крестины, венчания, отпевания. Будто сама жизнь – не их дело. Паренек плывет по озеру на байдарке мимо наскального храма Иоанна Каневского, крестится и плывет себе дальше. В монастырях св.Петки и св.Наума, где разгуливают павлины, пепельницы с окурками, за оклады икон сунуты деньги – здесь больше туристов, чем молящихся – все повылуплялись куда-то, и обезображенные турками безглазые фрески древних базилик уже не видят этого.
По ночам гремит дискотека, не уснуть, а утром колокола, они, впрочем, никого не будят. Я встал рано, на озере еще не колыхнулась ни одна волна, и рябь от ветра не прошла по нему. В город с гор падал колокольный звон. Чирикает в клетке желтый попугай хозяев, я пью кофе, болтаю с ним о птичьих пустяках, и иду наверх, по смолкшему звуку колокола. У храма Климента Охридского десятка два албанцев раскапывают древние мозаики, мужичок раскладывает торговый лоток для туристов: иконки, крестики, охридский бисер, брелки с эмблемами автомобилей и знаками зодиака. В притворе горят две свечи. Перед алтарем у аналоя молодой священник и мальчик-чтец, сильно заикаясь, медленно повторяет слова, после каждого стиха выдыхает. Вдвоем служат – заикающийся нелепый сутулый мальчишка и терпеливый тихий священник. Больше – никого.
Это куколка. И не понять, вырвалась из нее уже стрекоза и улетела навсегда – а куколку вот-вот снесет волной, или муравьи утащат ее – или стрекоза еще внутри, повисла на нервных волокнах, сторожит грядущее.
Девочка смотрит на чудо. Я осторожно подхожу, чтобы не бросить рассветной тени, не спугнуть, и, затаив дыхание, разглядываю эту тонкую гладкую небесно-голубую искру с еще слипшимися крыльями. Она неподвижна, и я неподвижен. Тихонько трогаю мизинцем, и будто нажал невидимую кнопку – мгновенно расправляются крылья. Она, кажется, сама удивлена, ее новая природа – сплошная неожиданность. И вдруг эти крылья трепещут ореолом серебряных брызг вокруг голубой искры и несут ее в озерную даль. Она мгновенно исчезает, канув в множественных отражениях неба-озера-неба.
Исчезла, оставив уродливую куколку волнам и муравьям, скрылась то ли вдалеке, то ли в мысли, захватившей, застигнувшей меня врасплох –
как очевидность бессмертия.
Странно, в мирнейшем Охриде мне все время снятся войны, брани, разрушения. На концерте албанских теноров, вспомнаю слова Беляны, она ненавидит албанцев:
- У нас в войне погибло больше ста человек!
А в Чечне за первые два месяца погибло больше, чем в Афганистане за всю войну. Албанцы поют итальянские шедевры, а у меня перед глазами зверства Чечни, Боснии, бессмысленная казнь шести немецких офицеров в Ленинграде в конце войны.
Окружающий покой пробуждает внутренний кошмар.
Сценарий на манжете: глухонемая перелистывает ноты, она влюблена в пианиста, следит за ним во время игры, она не знает нот, но видит конец листа, реагирует на кивок исполнителя.
Но однажды он играет наизусть с закрытыми глазами.
В деревне на Преспанском озере заходим в полицейский участок:
- Нам бы какую-нибудь лодку, попасть на остров Голлем-град.
- А зачем вам туда?
- Смотрим натуру для съемок фильма.
- Фильма?
- Да, про девочку, она попала на остров, где только птицы и змеи.
- Здорово. Лодок у причала полно, только хозяев нет.
- А где они?
- Да в деревне похороны.
- Все родственники?
- Нет, но знаете, когда на Балканах где-то похороны, то там вся деревня. Никто уже не поведет лодку, потому что никто уже не встанет.
Вечером Тино позвонил министру культуры Баги, тот позвонил советнику президента Йордану, стал ли Йордан куда-то звонить, не знаю, но…
…на президентском глиссере под македонским флагом по Преспанскому озеру, распугивая пеликанов, вот справа Албания, даже бинокля не нужно рассмотреть пещеры в скалах, слева Греция, так же близко – на остров Голем, где хозяйничают в брошенных богомилами церквах змеи, а птицы с испугу тучами закрывают небо и летучим мостом повисают над озером. Я и не думал, не верил зимой в Москве, когда Тино гостил у нас, что это случится. И хорошо – все задуманное сбывается, всегда сбывается. Но не меньше ли исполнение задуманного нечаянной радости? Фокус жизни – дары ее непредсказуемы. Важно не что случилось, а как случилось.
Тино приехал до рассвета, у св.Софии сели в его машину, едем до ближайшей, открытой в такую рань корчмы – завтрак. Тино ест рыбную чорбу – македонскую полукашу-полусуп, а мы с Иришей под кофе мнем кусок похованного, жареного, сыра. К нам присоединяется Перо, друг Тино, продюсер, он до смешного персонаж Кустурицы, этакий лучезарно-бандитский балканский шныр, улыбчиво небритый и в больших темных очках. Катим к преспанскому причалу, катер уже на месте, помощник президента, большой человек маленькой страны, обо всем договорился, и под охраной двух полицейских мы бродим по острову. На ветвях мирно спят страшные големские гадюки, по тропинкам бродят черепахи, вот каменные руины древнего храмового фундамента, у алтарной абсиды яма – здесь когда-то последний монах нашел клад, золото богомилов, и исчез с острова с этим кладом. Теперь только редкие туристы и тысячи птиц. Прибрежный лес белый, как отвесные береговые скалы – седая голова с вздыбившимися волосами. Глиссер взвывает сиреной, и лес поднимается, взлетает с острова, рассыпаясь по огромному простору над озером крылатыми тучами. Шуршат кусты, где-то проскочил заяц, прежде их здесь было много, когда на острове извели змей – завезли полсотни мангустов, те передушили гадюк, вплавь ушли на албанский берег и там принялись за кур, а на острове припеваючи зажили зайцы, покуда вновь не восторжествовали змеи. История великих переселений.
Горная дорога, несемся за сто, Тино на заднем сидении задремал, Ира спит, Перо за рулем, под темными очками не видно – тоже, кажется спит. Самое время спокойно подумать о будущем фильме.
Конечно, снимать на острове можно только эпизод, когда лес недружелюбен и героине страшно. А райскую часть снимем в Вевчанах, где сотни ручьев бегут между камней.
- Когда Бог забирал рай с земли, он обронил кусочек – это Вевчаны, – сказал отец Зоран, священник Вевчанского храма.
И деревню, откуда бежит девочка, мы нашли. Интересно выбирать натуру – все непохоже на твои представления, все другое. И в этом другом надо постараться увидеть свою историю. Если другое обогащает, значит место найдено – победа, если соответствует – компромисс, если «Что поделаешь, придется снимать здесь» – это провал и не твое кино. У здешней деревни нет моря, но мы же про то и снимаем, как море ушло и вернулось. Итак: деревня есть, остров есть, осталось найти храмы и берег.
Да – и написать сценарий!
Агнешка Матыня, фестивальная подружка из Вроцлава, прислала сообщение: «Еду к вам в Охрид – ждите»
Радостно принялись ждать, договорились с хозяйкой Росаной о комнате, но в обещанный день приходит сообщение: «Встретила друга, зависаю в Скопье, буду в воскресенье». Передоговорились с Росаной. Будоражащий Голлем-град, старые македонские деревни, семейный обед у Тино – все пропустила польская стрекоза. В воскресенье Росана уже беспокоится – четверо спрашивали жилье. Шлю нервные сигналы Агнешке – с кем она там зависла! – уже ревную и злюсь, что не к нам спешила, напрасно надеялись, – подсказали девочке маршрут отдыха, – с приветом! Через час сообщение: «Комната не нужна, приеду завтра». Неустойка Росане 1000 динаров на излете вояжа нежно лупит по карману, и я мысленно посылаю долгожданную гостью куда подальше.
Антракт концерта в св.Софии, валит толпа, несется юркий светлячок улыбки сквозь многолюдный церковный двор:
- Ира! Лёша! Наконец-то!
А все-таки она милая, и хмурь моя куда-то исчезает. Небрежно спрашиваю:
- Ну, привет, а где же твой дружок?
- Спит уже, на Богомильской, ему семьдесят один год! Идем в кафе! Так вот…
…потерянную тысячу динариев списываю в счет микрогонорара за это «так вот»…
…мама, узнав, что я собралась к вам, вспомнила, что в Скопье живет давний приятель, познакомились в СССР, где они с папой учились. Ни адреса, ни телефона, только старая фотка: группа счастливых ребят из стран соцлагеря и их имена на обороте, среди прочих Бранчо Концевский – Югославия. Мама в интернете нарыла телефонный справочник Скопье, позвонила, напомнила о давней дружбе и сообщила, что я собралась в Македонию. Мужской голос ответил, что ждет с нетерпением. В аэропорту вижу дедулю с табличкой «Бранчо Концевский». Может он так плохо выглядит, или мама не точно помнила, сколько ему было лет. Смотрю на фотку: да брюнет, да македонец, но сверстник всех остальных. А этот лысый в кепке – кто он? Но дед уже сажает меня в машину, везет к себе, кормит обедом, и мы мчимся смотреть окрестности Скопье. Я показываю ему фото, и он, ткнув пальцем в Бранчо Концевского, спрашивает: «Это твой папа?»
Ну, мало ли в Скопье Бранчо Концевских?
Утром Агнешка привела дедушку на завтрак. Сидим на террасе у озера, пьем кофе, едим дыню, салат, и веселый македонский дед рассказывет о многочисленных путешествиях по миру. Когда-то американский родственник отписал ему солидный капитал, и Бранчо, пока молод, решил не губить себя разумными вложениями, а узнать все кругом, что и как. Начал с России, купил в Югославском турбюро путевку по городам-героям: Киев, Ленинград, Москва. Его везде встречало, пасло и провожало КГБ – американские деньги, не шпион ли, каков мотива приезда? Лучшие гостиницы, девочки-гиды, «Зисы» и «Чайки» и даже в Мавзолей без очереди. Праздничная советская контрразведка навсегда поселила в сердце туриста из братской Югославии благодарную любовь к одной шестой части обитаемой суши. И женщин он встречал лучших и беспрепятственно, сердце веселилось, не мудрено, что по исходе пятидесяти лет его вспомнила прекрасная полячка, жившая когда-то в Москве, тем более с таким нередким для полячки и знаменательным именем Ева. Агнешка не стала пугать маму – Бранчо встретил, все в порядке, спасибо давней дружбе. Когда, объездив весь мир, наш тридцатидвухлетний дедушка решил жениться, то прекрасной избраннице он выдвинул нелегкое условие: будут приходить письма – много, будут звонить, а подчас и приезжать разные женщины – не сердись и терпи, что поделаешь, не могу же я оповестить всех, что женился – это просто физически невозможно! Жена терпела, с годами поток былых пристрастий ослабевал, потом иссяк, а через тридцать лет счастливой жизни не стало и жены. Бранчо похоронил ее, зажил воспоминаниями, занялся бизнесом и всегда успешно – денег вдосталь, здоровья тоже. После страшной аварии – они с другом на горной трассе попали под камнепад, друг погиб, а Бранчо выварили из машины и собрали по частям – он легко касается руками пола, садится на шпагат…
…я потерял нить разговора – странный фокус, этот Бранчо вдруг мучительно напомнил мне моего деда, я не вспомнил бы его лица, а тут вдруг как живой передо мной Анатолий Сергеевич Данский в тот майский день, когда я навестил его на даче, а вскоре его нашли на участке ничком. Угол дачного домика, дед возится с клумбой: «Лёка, у тебя скоро день рождения, и я решил подарить тебе двадцать пять целковых – купи гитару», я захожу за угол, поднимаюсь на крыльцо – в прихожей накрытый одеялом дед. Мы сговорились поехать вместе, но я позвонил «Деда, езжай один, я завтра буду»…
…отвлекся, пропустил часть разговора. Бранчо отпивает кофе:
- И вдруг мне звонит незнакомая женщина: «К тебе приедет моя дочь» – какая прекрасная новость, очередной виток жизни – дочери поехали!
Эта история не кончилась – не доедена дыня, и кофе еще не остыл, и Бранчо где-то рядом, с окликнувшей его молодостью, окликнувший мое детство, и полячка Агнешка, так вовремя и кстати спутавшая все.
Над Охридским озером луна, набережная оглушена музыкой из ночных кафе, а на Богомиловской улице, наверное, тихо.
Спокойной ночи, дед.
И обморок солнца и пьяный войтучьего пастуха,и чаек лохмотья над пенной мглойв резких молний штрихах.
Читаю на террасе, находит туча, все приобретает четкую видимость. Росана выглядывает в окно с сигаретой в мундштуке, курит и знает, как хороша, как идет ей эта сигарета. Внезапно сильный дождь, Охридское озеро вспенивается, и вот она – дивная атмосфера лета: мужчины бросаются в озеро, купаются в брызгах дождя, Агнешка что-то пишет в тетрадь, виноград и киви умываются долгожданной водой, чья-то сигарета дымится в пепельнице, македонец Георгий фотографирует нежно обнявшихся Немо и Анну – сербов-молодоженов, а из окна доносится «К Элизе» Бетховена – это Росана играет. Я знаю, в это мгновение проникла вечность, прыгаю в кипящее дождем озеро. Через пять минут Георгий уже что-то чинит в доме, Агнешка уходит варить кофе, музыка и дождь стихают. Я за столом перед глядящим в озеро окном пишу о только что бывшем, уже давнем. Посвежело.
К вечеру наш интернационал разросся, присоединились испанцы Карло и Мерседес. Вся компания перешла на плохой английский и говорит о ерунде.
В день отъезда бежим за сувенирами. Покупаем на рынке медную джезву-варить-кофе, магниты с видами Охрида, тряпки. Уже по дороге к автобусу вижу в витрине – мое! На озерном камне деревянная из корня каштана птица. Ничего не добавил художник, просто приклеил этот обломок к этому камню и – живой, настоящий, сидит.
- Сколько вы хотите за птицу?
- Двести евро.
- Шутите?
- Двести евро.
- Пятьдесят!
- Двести евро.
- Тогда пусть сидит и ждет, пока вы одумаетесь.
- Как хотите.
Надо было отдать последние деньги, когда еще вернемся?
Дорога на Скопье, темнота за окном, солнце в тучах садится за высокую гору, высветив пар над горой багрянцем, и вершина будто вспыхивает: Безмолвно погружался в ночьвулкан балканского заката.
Так сочинилось, еще когда мы с лодки на озере встречали закат, а теперь исполнилось в точности, здесь все исполняется в точности, о чем ни подумаешь. Ирина спит в середине автобуса, а я пробрался к водителю, место рядом с ним свободно, и вот: дорога, дорога – все недоговоренные диалоги, недодуманные мысли, все проговаривается само собой. И я уже не буду повторять это при встречах с друзьями, я знаю: они и так все услышали. Самое главное было не в делах, не в фактах видимых, не в событиях, которые можно снять на пленку. Ну, к примеру: дорога в монастырь Иоанна Бигорского – сбитые машинами ежи, упавшие с гор камни, глубоко внизу река Черный Дрим, из воды торчат деревья. Перо не спал до шести утра, теперь гонит по горной дороге, а я думаю: зачем вообще затеял в последний день куда-то ехать, вставать в рань-раньскую, чтобы теперь вздрагивать при каждом резком повороте, объезжая свалившейся камень или несчастного ежа. Что дальше? Резной алтарь Иоанна Бигорского, икона Крестителя XI века, под которым проползает Перо – традиция. Монах Сергей рассказывает про храм, нас угощают кофе с ракией и направляют обратной дорогой в монастырь св. Георгия. Восемь монахов у Иоанна, восемь монахинь у Георгия, благоухающая в серебряной раке десница Победоносца, черноглазая девушка, сестра Елизавета, гладит маленькую серну (мамка оставила ее, монахини выкормили), серна не боится людей, мы ее гладим. Вот отбор видимого, но как расскажешь о главном, о том, что все становится понятным, очевидным, что обратной дорогой, а Перо гонит еще быстрее, нет ни страха, ни даже малого волнения, и думаешь уже, что не съезди мы к Иоанну и Георгию – жизнь была бы не полна. Как об этом рассказать? Бывали случаи, например, с апостолом Павлом, кто-то восходил на небо.Что-то там видели, слышали слова, которые нельзя было открывать. Почему? Да потому что понять их небывшим на небе просто невозможно – как об этом расскажешь? Как стрекоза расскажет личинке, что такое полет, тем более полет над озером, личинка должна умереть, чтобы это узнать. У меня возникло слово, произнося его, я понимаю многое, многое за это слово зацепилось, но никому, кроме меня и тех, кто был рядом, оно ничего не скажет.
Страшный сон, будто наш хозяин Георгий, как обещал, взял меня с собой на гору Галичицу летать на дельтаплане. Я разбегаюсь и прыгаю с горы, лечу над озером на громадной высоте и понимаю, что не умею управлять дельтапланом, не только поворачивать, но главное – не знаю, как спуститься – беспомощный авиатор. И тогда приходит слово, название македонского блюда, я ел его в монастыре Святого Наума, раз пять сказав официанту с ошибкой, а он не понимал, пока я не произнес правильно, как Косым забыл «Сезам». Я говорил: рулетик, завиток, завиточ… Македонец решительно не врубался. А этот свинский рулет с шинкой и сыром называется увиач. Я посмотрел в меню и вздохнул с облегченно, официант принял заказ – наконец-то. И вот в страшном сне мне вспомнилось это слово увиач, так сличное, похожее по-македонски, со словом авиатор, но содержащее в себе разгадку. Я понял, спускаться надо концентрическими кругами. И дельтаплан послушался. Я вздрогнул, проснулся и долго не смыкал глаз. Это странное слово меня не оставляло: и вьющаяся горная дорога к монастырю, и хоровод сиртаки на македонской свадьбе три часа безостановочно, танцующим не хватает места, круг размыкается и начинает сходиться спирально – увиач, о ком не подумаешь – того встретишь или он позвонит – увиач, чего не захочешь – все сбудется – увиач.
В последний час в Охриде, как в плохой прозе, начался дождь, озеро пошло мурашками. Все сидели на террасе, допивали кофе. Пасмурно, тихо, и невозможно поверить, что уже. Но мы же непременно еще приедем сюда, дельтаплан повернет.
Увиач.
Best in Europe куќа культуры
Три года спустя снимаем кино в Ташкенте. Второй месяц экспедиции, снится дом, просыпаюсь – Ирина настригла на завтрак салат из помидор. Звоню Тино:
- Друг дорогой!
- Здраво, Лёша!
- Знаешь, очень захотелось македонского салата и ракии.
- Приезжай, Йордан проводит фестиваль в Ресене, это на берегу Преспы.
Между одним сгоревшим отелем (бандиты) и недостроенным другим (другие бандиты) небольшой, чудом уцелевший корпус, за который ведется борьба враждующих группировок. Советник Президента, знаменитый драматург Йордан Плевнеш пригласил конкурентов на чашку кофе:
- Друзья, пока вы еще не все решили, может быть, я поселю в этом дивном месте театральный фестиваль?
- Конечно, Йордан, какие вопросы!
- А то, знаете ли, с господдержкой туго, стране как-то не до культуры из-за ваших размолвок.
- Конечно, Йордан – хорошее дело, поможем!
Конкуренты наскоро провели косметический ремонт, подключили электричество, пустили воду. Знакомые дамы с текстильной фабрики обеспечили отель постельным бельем, множество друзей были назначены Йорданом в очередь привозить продукты на завтрак для сорока персон а заодно предоставить личный автотранспорт под трансферы гостям, все кафе-рестораны Ресена почли за честь быть вписанными в сложный график обедов-ужинов, а вино и ракию притащили из личных запасов в таком количестве, ну, скажем так – необходимом.
Плацдармом фестиваля стала куќа культуры – Дом культуры. Сам фестиваль назвали скромно «Лучший актер Европы» с двумя призовыми номинациями – за мужскую и женскую роль.
Не зная всех подробностей и нюансов организации, я загодя обсуждал в переписке техрайдер – основные требования к проведению спектакля. Из репертуара Ирины Адольфовны влюбленный в русскую литературу и музыку Йордан выбрал спектакль по Бунину-Рахманинову «Ночь печальна». Основное требование – на сцене должен быть рояль или хорошо настроенное пианино.
- У нас нет рояля и нет сцены, - сообщил Йордан.
- ???
- Все спектакли играются во дворе под открытым небом, а во дворах у нас роялей нет. Но мы что-нибудь придумаем для вашего аккомпаниатора, например хорошие клавиши «Yamaha» вас устроят?
- Хорошие – устроят.
- Вот и славно, приезжайте!
Все гости из разных стран уже съехались и кормили пеликанов перед отелем на берегу. В номере нас встретила змея, гадюка.
- Ничего страшного! – обаятельнейший Йордан швырнул незваную гостью в окно.
Но то, что ожидало нас и прилетевшего на один день пианиста Дмитрия Мальцева, было пострашнее змеи.
Широкий двор куќа культуры уставлен колонками и микрофонами, пятнадцать рядов зрительских мест, и где-то с краешку маленькие детские на три октавы клавиши со скромной маркой «Yamaha».
- Это невозможно, пианист из Москвы приехал играть вот на этом?
- Но мы же спрашивали, устроит ли вас «Yamaha».
- А здесь где-нибудь есть пианино?
- На пятом этаже, предупреждаем сразу, спустить его мы не сможем.
- Покажите.
Поднялись под крышу ДК в небольшой зал, Дима сразу сел за инструмент разыгрываться. Я спорю с устроителем вечернего спектакля:
- Значит здесь и будем играть.
- Но тут не больше тридцати зрителей поместится!
- А вы на сколько рассчитываете?
- Двести минимум!
Вдруг мы оба чувствуем, что наш спор как-то неуместен – четыре здоровенных кентавра-монтировщика снимают на телефоны, как русский пианист играет Рахманинова. Через десять минут пианино стояло внизу, и Дмитрий Мальцев сам настроил старый инструмент.
А потом под звездным небом Ирина Евдокимова читала македонцам Бунинские «Окаянные дни», «Кавказ», стихотворения и пела романсы Рахманинова – четверть часа стоя аплодировали южные славяне, не знавшие ни слова по-русски, Йордан и гости фестиваля обнимали Иру, потом в отеле на берегу уговаривали Дмитрия Мальцева не улетать на следующее утро, и Гран-при со скромной номинацией «Best actor in Europe» торжественно вручили Ире.
Когда внезапно закрылся один из ресторанов друзей Йордана, сели в машины и поехали в Албанию – там у него тоже друзья. КПП на границе – ларек с выбитыми стеклами, куда то и дело сигают ласточки, а спящий цербер не проверяет паспорта. И был прием-фуршет в президенции Македонии на берегу Охридского озера в парковой зоне. Почему-то забыли поставить туалеты, а во дворец охрана не пускала, и все гости поочередно выходили из парка на берег прогуляться.
Потом поездка на дачу к брату Йордана, в семейном кругу отмечали победу. Дом раскинулся на два берега, под ним шумит речка.
И в Охриде я искал ту лавку, где когда-то не купил деревянную птицу на камне. Нашел – все на месте, и птица тоже, запылилась, пока нас не было. Из верхней комнаты спустился хозяин лавки, смотрит на меня с птицей в руке:
- Пятьдесят евро, - говорю я.
- Согласен, - отвечает он.
- Держи, Иришка – это твой «Гран-при».