Деточки

I

Канун Рождества. В Елоховке подошла женщина-журналистка, задала вопрос:
- Скажите, вы готовы усыновить ребенка-сироту?
А я как раз думал о Севке, крестнике, о том, что совсем о крестниках не пекусь, да и о своем сыне не пекусь, летаю птахой, а гнезда – пусть сами. Но вот вопрос этот, заданный в храме, когда толпа шла к причастию, и так хорошо было от мазнувшего стены и купол солнца. И я понял, что даже не задавал себе этого вопроса, важного! Ведь я сам усыновленный, вырос благодаря милосердию моих навсегда и по сердцу и по духу родителей, никогда я не спрашивал себя: а усыновил бы кого? Пробормотал что-то невнятное и остался стоять, задумавшись.
А мимо шли и шли к причастию.
Я в первом классе был, привел со двора мальчика в дом. Мы дворовой толпой играли в подвале строящегося детского сада. Я всех знал, а этого мальчика видел впервые. У него отец погиб на границе, а мать спилась и выгнала его, и вот уже какой день он здесь в подвале живет. Я сказал ему:
- Пойдем, - я очень хотел брата.
Мама послала его в ванну, накормила нас ужином, вручила ему мою вторую пижаму, потом плакала у себя в комнате, и долго-долго они говорили с отцом.
Мы спали в одной кровати, другой не было. Он уснул сразу, и я смотрел, не выключая свет, смотрел на его затылок. Теперь у меня будет старший брат – наконец-то. Я и не знал, что так хочу брата.
Днем, когда я пришел из школы, никакого брата уже не было. В тетрадке из его ранца фамилия, класс, номер школы на аллее Поликарпова. Учительница сказала маме, что есть у мальчика дом и оба родителя живы-здоровы. Его звали Саша, он жил в соседнем доме, потом весь двор надо мной смеялся. А мама моя его усыновила бы. Я в этом просто уверен. И тогда и сейчас.
Почему же я ни разу в жизни еще не задал себе этого вопроса? Надо же как-то отдавать, как-то расплачиваться. Выходя из храма, услышал, мужчина женщине говорил:
- Какое емкое выражение: «Ребенок, подающий надежду!»
Я не слышал контекста, но действительно емкое выражение. Кто еще подаст надежду? У паперти продавали благотворительные пирожки – собирали деньги для семей детей-инвалидов. Я купил пару пирожков и отдал их нищему.

II

Ты, я знаю, приемный, а со мной вот какой случай был.
Отмокал я в нарколожке по запойному делу, и рядом в палате нарик ломался, он уже на финише был, и все плакал:
- Папка-мамка мои, такие хорошие, сколько лет я их обворовывал, считай, по миру пустил, они все терпели, все вытаскивали меня, а сейчас вот только сказали: «Что ж ты Гришенька так себя загубил, мы, знаешь ли, мы ведь не родные твои, не кровные, мы тебя из приюта взяли, растили, любили, и теперь нам так жалко тебя, жалеем мы тебя, Гриша, очень!» Что ж они раньше-то мне не сказали, теперь уже поздно.
Он не ошибся – эта ломка была последней – сердце екнуло ночью, утро я в палате один встречал, без Гриши.
А меня-то самого Бог уберег. Мы в перестройку, когда Горбач водку запретил, челноков грабили. Они из Серпухова да из Волховстроя водки навезут и в баулах ящиками до ночи в камеру хранения нычат. А у нас паренек один – глазом сейфы вскрывал: пройдет в нужный момент по камере хранения и пока те товар шифруют, он все коды и приглянет, а потом нам сольет. Мы вечером прежде хозяев эти сумки примем и – на край города – торговать. Таксисту бутылку дашь, у самого ящик останется. Потом паренька этого глазастого прямо в камере хранения застрелили. И мы другой способ нашли: забьем в щель камеры спичку и прячемся, челнок подходит, набирает код, сует вещи, а монетка в щель не лезет. Он к другой камере – и все путем, закрыл. Тогда мы смотрим, какой в ломаном автомате код был, и в запертом, наверняка, такой же – это психология, привычка, чтобы не забыть и каждый раз новый не придумывать. Никого из приятелей моих по этому делу уже в живых нет – кто спился, кто сторчался, кого бензопилой пополам, кого так удушили – я один остался. Потому что ушел вовремя.
Мы как-то сумки пригнали на Гражданку в ларек, открываем, а там игрушки детские, лекарства, ампулы и сопроводиловка, из которой я понял, что все это в какой-то детский дом ехало. Ехало – не доехало.
Вот тогда и решил – хорош.
И только запои мне, чтоб не забывал, где нагулял их, да почему пью.
Совестно.

III

Женя и Оля с детьми срочно уезжают в Киев на похороны. А как быть с Роником – большим шоколадным лабрадором?
- Не переживай, мы сейчас приедем.
- Ты настоящий, – Женя повесил трубку.
Так мы с Ирой переселились на два дня в центр Москвы. Солнечное утро, гуляем с Роном по бульвару, вдалеке девочка с эрделем. А я к ним неравнодушен, то есть – к эрделям. Летом в Греции сидели с друзьями, разговорились о собаках, выяснилось, что у всех в одно и тоже время были эрдельтерьеры:
– Привет, эрдели!
Мой Артюха был страшно ревнив. И когда мама с папой принесли меня из дома ребенка, он все норовил куснуть, зло рычал и сердился появлению человеческого щенка. А потом мы стали друзьями на всю его собачью жизнь.
Девочка с эрделькой куда-то исчезли, жаль, не познакомились.
Ира убежала в театр, я на съемки, и вечером жду ее с репетиции в кафе.
Народу битком, в зале дымно от курева. За столиком напротив трое: хмурый кавказец с женой внимательно слушают молодую писклявую – подруга? Нет. Деловой партнер? Непохоже. Какая-то суетливая, от нее что-то зависит. Кавказец ест мороженое, ложечка подрагивает в татуированной руке, жена нервно крошит зубочистку за зубочисткой, а Писклявая, как риэлтор втюхивает лохам непродаваемую жилплощадь:
– Сколько вас там прописано?
– Тринадцать человек, – говорит мужчина с мягким акцентом.
– Зураб Ильич, вам следует всех выписать и остаться вдвоем, иначе мало шансов вернуть ребенка.
Он идет курить на улицу. Психует, наверное, можно же в зале курить. Писклявая переходит на шепот, что-то доверительно насвистывает жене кавказца. Захотелось догнать этого мужика и сказать: «Я не очень понимаю, о чем вы, но эта баба врет – точно. Глаза врут, руки врут, голос – все фальшиво. Ты бы поосторожней, мужик!»
Кавказец возвращается, писклявая перестает шептать:
– Я вам советую сделать именно так. Вы все равно не знаете, где сейчас ваш ребенок, кто его усыновил. Удалось выяснить, что он в северном округе, но где? Будь я мамой, я бы пошла по детсадам, сидела бы неделями на детских площадках, пока не найду. Проводила бы до подъезда, узнала квартиру. Он все равно вас не помнит, три года прошло, а новые родители тем более, они же вас не видели. Поймите, главное, найдя ребенка, лишить их прав на усыновление, это не сложно… Вот и Галина Петровна, кстати.
Строгая, молодая, вся в черном, тычет пальцем с ярким лаком в стул за моим столиком:
– Свободен?!
И, не дожидаясь, пока уберу сумку, хватает стул, подсаживается к ним.
– Да, так вот, – продолжает Писклявая, – нужно сперва лишить новых родителей прав на усыновление, да Галина Петровна?
– Это не сложно, – Галина Петровна, сняв пальто, поправляет блузку на крупном бюсте, – достаточно нескольких заявлений в милицию, что ребенка обижают, бьют, что родители все время пьяные. Эти заявления может написать кто угодно, хоть бабка с улицы, хоть дворничиха. Дадите по пятьсот рублей, напишут. Но главное сейчас найти ребенка. Вас три года не было; кстати, с обоих сняли судимость?
– Нет еще, жена до сих пор…
– Ничего, время есть, пока найдете ребенка. Мы же не знаем, ни как его теперь зовут, ни даты рождения, которую назначили при усыновлении – надо искать. Есть вариант. Решение об усыновлении принималось нагатинским судом. Наймите знакомую, пусть устроится туда секретарем, поработает месяц, ее допустят к архивам, она найдет журналы за вторую половину 2008-го года, отыщет ваше дело и узнает, кто стал усыновителями, пока вы были в заключении.
– Может, просто дать взятку судье?
– Опасно. Если откажется, будет бдительнее, а то и новый срок схлопочете, Зураб Ильич, зачем вам третья судимость? А вы, Алла, до сих пор на учете в наркологическом диспансере, не излечились от наркомании?
– Нет пока, но это не важно, я что-нибудь придумаю.
– Да, правильно, главное сейчас – найти ребенка, лишить усыновителей родительских прав, и тогда можно действовать.
Она говорит громко, уверенно, не стесняясь и ни на кого не обращая внимания. Помнится, году в 96-м по телевизору показали чеченскую казнь. Судом шариата были приговорены двое, молодые мужчина и женщина, они по сговору убили ее мужа, и теперь их расстреливали на глазах всего мира. Вот думаю, когда это показывали, две молодые особы, ныне юристки, были детьми. И выросло уже целое поколение, кто детьми мог видеть эту казнь или что-то подобное – полно всего было тогда, на чем воспитаться. И вот они подросли.
Юристки повторяли несчастным родителям одно и то же. Потом благодарности и пухлый конверт, в ответ пожелания удачи в «деле» и готовность оказать содействие. Зураб Ильич с женой ушли, а Писклявая с Галиной Петровной заказали по коктейлю.
Подсесть что ли к ним, сказать:
– В пятнадцать лет я узнал, что мои родители взяли меня из дома ребенка. Мама боялась, что начну искать прежних своих родителей, но я никогда не хотел этого. Потому что те, кто меня воспитал – настоящие, а те другие – нет. Мне жаль Зураба Ильича и его супругу. И эта жалость сейчас смутила меня – прав ли, что вычеркнул навсегда даже мысль о тех, кто бросил меня новорожденного на лестнице в подъезде, а вдруг они раскаиваются, вдруг ищут? Мне страшно за того ребенка, если вам удастся его найти, мне страшно за его новых родителей, которые ни сном, ни духом сейчас о вашей встрече. Но более всего мне страшно за вас, потому что вы прекрасно понимаете, что служите дьяволу, и вам даже оправдания не нужно, молодые, уверенные в себе юристки.
Я не подсел, и не сказал. Они допили, ушли. Из дымного зала выплыл паренек в сером пальто:
– Ты охранник?
– Нет.
– Здесь всегда охранник сидит. Слушай, пойдем в автоматы поиграем?
– Я не играю.
– А анашу куришь?
– Нет.
– Прости, брат, что пристал, будь здоров.
Когда с Роником шли на вечернюю прогулку, сверху послышался лай, и мы увидели девочку с эрдельтерьером – соседи!
Я чувствовал себя предателем. И если верить словам Жени – настоящим.
Зашли с Ирой в магазин. У рыбного прилавка продавщица отпускала товар ночному покупателю. Вдруг из большого аквариума с сильным плеском выпрыгнул карп, упал на мраморный пол и заплясал. А продавщица продолжала отпускать, не обращая внимания на бьющуюся рыбу. Я заорал:
– Поднимите его и бросьте в аквариум!
– Я занята, не видите?
– Давайте я зайду в отдел и сам его поймаю.
– Нельзя сюда заходить. Что вы орете! Вот я щас все оставлю и брошусь его спасать!
– Что вы оставите, что? Вы не видите, он же бьется! А если бы я с ребенком был, и он бы увидел это? Немедленно, слышите, немедленно…
Но она не слышала.
И я пошел.
А за спиной бился карп.