На склоне

Несменяемость весен
нескончаемость зим
обмакнувшийся в осень
сонный август скользит
запылавшее небо
ни закат ни восход
это быль или небыль
это выход иль вход
сердце ищет немея
первый стук первый звук
и трепещет аллея
на неслышном ветру
бесконечная точность
нерожденной строки
и как внятно мне то что
не коснулось руки
предваренное эхом
окликанье имен
позабытая веха
в мирозданье Твоем

***

В промозглом небе растворилась чайка,
вздохнул залив, и осень за плечом
окликнула чуть слышно: Ну, встречай! Как
вдруг стало непривычно горячо,
как будто все разлуки отступили,
лишь оглянись и встреча. Но смотрю
в подаренные небом сентябрю
за горизонт шагающие мили.

Геннадию Азриэлю
Наш кораблик плывет по каналам
из июля в июль – два часа,
мы все вместе, лишь дело за малым –
неприметно поднять паруса
и лететь навсегда белой ночью,
бризом-блюзом в залив, не спеша,
чтобы вдруг убедиться воочию -
как прогулка была хороша.

***

Кто-то уходит
дождь за окном
кто-то уходит...
вспомню потом

***

Остается только жалость,
только жалость ко всему,
что куда-то убежалось –
и печален посему
чайка над волной повисла
и земле уже не брат
мой ковчег, взыскуя смысла,
ищет дальний Арарат

***

Мы на часах, как погорельцы,
свои остановили взгляды
в густую тьму уходят рельсы,
навечно, рядом.

В вокзальное тепло снаружи
врывается клубами вьюга,
нам не опомниться от стужи
и друг от друга.

Мы понимаем – ночь конечна,
и переждем ее, конечно;
но полоснул косой заплечной
восход кромешный.

В зените скорби захлебнется
душа-щегол, щегленок, кроха,
нас опрокинутое солнце
лишает вздоха.

***

Встреча: мгла, пустырь эпохи,
плыл над насыпью гудок,
наши стоны, наши вздохи –
еле слышный шепоток.

Дымный облак с именами
не начавшихся времен
тихо плыл во тьме над нами
в краткой встрече растворен.

* * *

Рою давние стихи –
взял читать на дачу –
и, прости меня (хи-хи),
почему-то плачу,
съета напрочь без следа
дней минувших каша –
невозможное тогда
будущее наше,
думал, память сбережет
от подобной встряски:
позабудет, пережжет –
ни фига, как в сказке:
ты самой себя юней,
в сеть сплетя дорожки,
майский лучик на твоей
греется ладошке.

А примета – точна: в перепутьях ладоней твоих
этот луч ускользал от случайного времени взгляда,
чтобы, чуть погодя, нас припомнить и вычертить в стих,
уходящий, живой, избежавший любого распада.
И не старость, а грусть – что юней этой грусти, скажи,
лишь слегка тяготит, нет, не опыт – беспомощность знанья:
что как с крыши прыжком, пролетая считать этажи –
так ловить этот луч, этот зайчик, чья суть – ускользанье.

* * *

Безумствует полуденное солнце,
дорога вьется, к морю убегая,
и с палкою по ней судьба слепая
шагает, спотыкается, смеется.

                             О посмотри, как много маргариток…
                                                     Рахманинов-Северянин
Она стояла, образуя угол
на пустыре с протянутой рукой,
и бормотала, глядя в небеса
невидящими небеса глазами.
Я мимо проходил с женой и другом,
я мимо шел…
                      …У нашего подъезда
цветы сажали в клумбы, управдом
Валера, наклонясь, рыхлил совком
и я еще подумал, что давно
не навещал отцовскую могилу
под Петербургом в Парголово… - Ты
из Африки как будто, загорелый –
замешкался Валера, у него
рука в земле, в другой совок, - Я, видишь,
в рассаду маргаритки прикупил
на девять клумб…
                               …Открылась дверь подъезда
и мимо нас две женщины прошли,
одна другую под руку вела –
наверное, дочь с матерью…
                                                - Валера,
я только из Туниса, загорал,
снимал кино, купался в Средиземном,
ел финики… Валера прикопал
еще цветок, я Парголово вспомнил
и заспешил к метро.
                                   Там, на скамье
читал киносценарий, - Разрешите? -
два паренька посели выпивать,
один достал мобильник и врубил
какую-то попсу, и птицы смолкли.
- Я музыку, ребята, не просил…
- Ах, извините… Я уткнулся в книгу
и слушал птиц, обрывки разговоров:
- Не надо, мама, я сегодня поздно…
- Нет, мама, не приду, поеду к Диме,
ну, что ты, нет, устал бухать, поверь,
мы по работе… Оба позвонили
и выпили еще – за матерей,
потом еще, как раз освободилась
соседняя скамья, и птичье пенье
пошел глушить попсой их телефон.
Я встал, не дочитав страницы – суки!
и тут же нежно бормотнул: «Иду» –
как раз жена звонила от метро.
Мы возвращались тою же аллеей,
минуя сквер, любуясь воробьем,
танцующим в траве перед синицей,
а та, вспорхнув, повисла на листе
вниз головой – и оба щебетали.
Еда в мешках оттягивала руки,
шли ужинать втроем.
                                    И вдруг она –
та женщина, которую вела
другая, помоложе, на прогулку.
Она стояла ровно посреди
большой площадки рядом с магазином,
стояла и звала кого-нибудь,
я подошел и сунул ей десятку.
- Послушайте, простите, вы ушли?..
- Нет, не ушел… Она была слепая,
приблизился – и глаз не отвела:
- Мне нужно много, мне нужны лекарства…
- А как вы здесь одна?.. – За мной придут,
наверно, через час… - Ирина, дай
пятьсот рублей. И сто добавил друг.
Она взяла и поклонилась нам,
не причитая, не скуля, не мямля,
в ней горя глубина была видна
насквозь, как в чистом море после шторма,
который все унес и сам ушел,
и руки – холодней зимы недавней,
и ясная спокойная слеза
из глаз, в которых только отраженья,
и все это такою красотой
взорвало сердце.
                              Мы ушли – в безлюдье –
и, если б где-то юркнул Диоген,
слепой фонарь средь бела дня направив,
я б показал, куда ему идти.
Мы подошли к подъезду. Маргаритки
в бетонных вазах украшали двор.
- Да это же совсем не маргаритки,
а бархатцы, ты спутал, посмотри!
Я посмотрел: действительно, как будто
Не маргаритки, бархатцы… Подъезд
открылся: мимо, торопливой тенью –
похожая, моложе вдвое, дочь –
шорх! – вдоль стены…
                            и на цветы не глядя.

* * *

Солнце село, дождь пошел,
все попряталось до света –
до чего же хорошо
и спокойно лето.

Первый полет

Полусонная Влтава под пражским мостом,
ясным куполом – звездный погост,
и вдогон листопаду последним листом
он упал и разбился о мост.

Его стая оставила здесь одного,
не в воде и не в небе, летит
лебединая песня, тиха без него –
строчка снежная, белый петит.

И дрожит под ним мост от трамвайных колес,
и прохожие ломятся вскользь,
он до первого взлета, бедняга дорос,
но лететь ему не довелось.

Сунул руку ему под крыло и – тепло –
как он мягок и хрупок… С щеки
ты слезинку смахнула, и в ночь унесло
эту каплю теченье реки.

Море в ветренную погоду
у любимой моей глаза

а начиналось все с ключей,
в ночи оставленных снаружи,
к утру – и дом уже ничей,
и сам – не нужен.

***

Тоска и ночной эскалатор,
последнего поезда жуть,
я еду с чужого Арбата,
чужою Москвою кружу,
и кислый декабрьский ветер
свистит фистулой по ушам…
И если б тебя я не встретил –
до смерти б молился мышам.

***

Остаться в стеклах, длиться в
поспешной памяти прохожих
небес царапанною кожей
израненной, без синевы,
по шпилям течь само собой,
кровавя лужи, слезы, лица, -
в них кратким страхом отразиться
лучом последним в ночь долой.

* * *

Нас передумывают встречи:
я был один, и вот… Послушай,
ты лучше обними покрепче,
так, не заглядывая в душу.
Я стал другой? Да нет – всё тот же,
ничто нас не переиначит,
и день случайно как-то прожит
и стёрт. Прости – хандрю. Удачи.

***

Какой внезапный день, какой короткий,
когда за серой тряпочною крышей
открылось небо серое, и выше
еще, мы знали – прежних дней оглодки
невидимыми звездами скучали,
охрипшими воронами кричали.

* * *

Я не сплю, и ты не спишь,
завтра нам лететь в Париж,
ты летишь, и я лечу,
ты вздыхаешь, я молчу,
дверь закрыта от воров,
не спастись от комаров.
- Ради Бога, дорогой,
стукни лампочку ногой.

Мимоза в феврале

Я вдохнул и ошалел:
будто бабу с воза –
зиму навзничь! На столе
царствует мимоза:
темным эхом горных снов,
пробужденья гулом,
беглой свадьбы колесом
по ночным аулам:
пир-гульба, веселый лай,
бешенные пляски,
пей вино, люби, желай,
отдавайся ласке –
в пряных брызгах ее ветвь
желтого горошка!
Тень твоя, осоловев,
тянется, как кошка
по стене. И ты – к окну,
и вдыхаешь ветер,
будто у весны в плену,
вся – тоска о лете.
И спешишь назад: «Согрей,
ах, душна мимоза…»
В желтых брызгах фонарей
над Москвой морозы.

Инопланетянка

Что меня к ней как магнитом тянет?!
А вчера поцеловала – ах!
- Мы друг другу инопланетяне… –
привкус слов остался на губах.
Мы друг другу кто? И, глаз прищуря,
в транспорте, на улице, в кино,
в каждом встречном, как шальной, ищу я
в космос потаённое окно:
Взгляд – и холод, взгляд – как в стену пуля,
взгляд – и тошно, духота и мрак.
А в неё гляжу – как шторм в июле,
валит с ног космический сквозняк.
Врёшь ты все, с другими только сшибки,
окна, может, есть, да свет погас.
- Всё же межпланетный код улыбки
иногда приоткрывает нас.
- Иногда? И бродим, раскоряки,
по чужой планете, ждём любви.
- Радуются дети и собаки,
ангелы, коты и воробьи.
- Вестница, веснянка, ангелица,
ходишь, привставая на носки:
только не засматривайся в лица –
память отшибает от тоски.
Нам здесь телескопами бутылки,
облака забот, забвенья дым –
все мы как железные опилки
сжаты притяжением земным.
- Ну и что… а я не обессилю!
Улыбнулась и… вот это да:
у неё глаза из той же сини,
из которых небо и звезда.

* * *

Куст воробьиный щебетом ворожит
треплет на солнце прохладную ветра синь
слышу ноздрями: зима, уходя, дрожит
в талом тряпье белых своих пустынь
жарко молотит седую башку лучом
граем ругливым торопит вороний хор
прочь ее, прочь! но я знаю: придет ещё
татью дрожащей ночью ко мне на двор
робко завьюжит, заледенит крыльцо
пустится выть, причитая на сто ладов
выйду я к ней, разгребу в закуте сенцо
вырою яму, спрячу до холодов.

***

От нежности я облаком плыву,
по комнате твоей и с легким ветром
в распахнутое выхожу окно:
молочный сумрак вскармливает утро,
а позади тиктачит страж-будильник,
готовый сам себя перепугать,
я – облако, и молния тревоги
во мне змеится, торопя рассвет,
когда ты вздрогнешь и, не просыпаясь
всей жаждой обратишься: «Одожди!»

***

Нарядны тёплые деньки,
аллея парка золотая,
и вдруг мечтаю вопреки:
быть в девушках, плести венки,
и журавля кормить с руки,
цыплят по осени считая

* * *

Помнить важно, помнить важно
городок одноэтажный,
утонувшие в сирени
саженцы стихотворений.

* * *

Свет полета в сентябре
время прячется в улыбках
вечер тает во дворе
ветер пробует на скрипках
ржавых петель наиграть
что-то теплое до дрожи
и как будто мы опять
на тринадцать лет моложе

* * *

Минуты, долгие, как дни,
а дни короткие, как весны,
огромный рай – и мы одни,
и ничего не будет после.

* * *

Страна – не самая плохая,
жена – красавица, но вот –
я целый день сижу, икая,
чего-то все недостает.

И новогодний расчудесный
телеэфир угрюмо пьян –
так называемые песни
так называемых славян.

Глухое утро января,
контуженное с недосыпу,
проулок в желтых фонарях
метельный обморок засыпал,
дней промелькнувших мишура,
азарт, слинявший безвозвратно –
забытое позавчера,
бессмысленное послезавтра.

***

Утро, зима заносит на поворотах,
глохнут осенние недомолвки,
страхи расходятся в мягких ботах,

ждут, разевая на остановке
двери, неспешных зевак трамваи,
дворник с лопатой, и смерть в обновке,

в мерзлую землю слова – как сваи –
эхо теряется в снегопаде,
если случится весна – не с нами,

кто-то окликнул – но пусто сзади…

***

Непрочность непорочности – свистит
стремглавый век в свои пустые дудки,
концы с концами не дает свести,
все душит, глушит, псом цепным из будки
на ветер брешет – ноги б унести!
И только первых песен незабудки,
как воздух в легких чаем донести.

* * *

свечки на кануне...
- а помнишь, накануне...
впрочем – обмануло –
кануло, минуло

* * *

Как мало радости, скажи?
Лжи и обиды покрывало
застлало явь и миражи,
мир стал недетским и чужим,
и прошлого как не бывало.

И расплатившись за постой
тоской дорожною без края,
ты возвратишься в дом пустой,
чтобы принять удел простой –
все вспомнить, глаз не открывая.

***

Оскользаюсь о смысл,
как оса о стекло,
оскользаюсь о смысл,
ударяюсь о край…
и пугаю жильца,
что с похмелья завис,
вдруг припомнив:
le sens de la vie – paradis –
смысл жизни есть рай –
и боится окно отворить,
или мысль спугнуть?

***

Дед у ларька в школьных брючках и юнговской робе
с позавчерашней газетой из мусорной кучи,
а на ремне ярлычок «PROKURATOR» о, где-то во гробе
пусто еще иль уже, и сгребаются тучи
над заболоченной сказкой весенней, сырая
мрачность столицы заложных покойников; жалок –
ветер белеет седою куделью играя –
век скоротавший на детскую мерку огарок.

Шлюха жизнь

(французский аккордеон)
Где каштаны на бульваре в золотых жаровнях жарит
осень – рыжая поддатая старуха –
твоя песня моего коснулась слуха.
Босиком, в руках сандалии, бриз играет в легком платье,
точно лодочка, влюбившаяся в море,
в ту минуту проплыла ты мне на горе,
оглянулась, улыбнулась –
шлюха юность.

Желтый снег на волнорезах, пляж замусорен, и чайка
с жалким криком в свою гибель окунулась,
тухлой рыбой провоняла моя юность.
Я все ждал: в порывах ветра не услышу ль твою песню
и не встречу ли тебя я у причала,
только сердце перепуганно стучало.
Отхотелось, оттерпелось –
шлюха зрелость.

Влажной тенью от сирени теплый дождь вздохнул под вечер,
в угловом кафе открыты настежь окна,
выпив рюмку, я от слез насквозь промокну.
И оркестр отдаленно брызнул медью на причале,
там буксир ведет в лагуну лайнер «Мери»,
что ж сиди, дружок, подсчитывай потери,
незаметная подкралась
шлюха старость.

Зной медовый, скрылись тени, я дрожу на солнцепеке
в телогрейке и чулках, томит досада,
что никто не бросит яблочко из сада.
Чья-то песенка смеется невидимкой за оградой,
отчего она, случайная, тревожит?
Быть не может – не похоже, не похоже…
Перестань мне сердце греть,
шлюха смерть!

* * *

Все утро порвано в клочки,
ищу по комнате очки,
они на зеркале висят –
мне пятьдесят.

***

Не уступлю ни Ваське ни Наташке
мои ошибки и мои промашки

* * *

А все случилось в шутку,
как будто не всерьёз,
казалось на минутку,
но навсегда сбылось,
как будто примеряли
под взрослых втихаря,
но не шутя теряли
и плакали не зря.

* * *

Кто в метро уступает места,
чем-то напоминают Христа,
жест божественный в скромности тает:
- Да приидет, – встает Он, – твое
царство, мне уступая свое
место, и за меня умирает.

* * *

Из повседневности кроили
стихи, которыми кормили
стихи, которыми молчали,
навзрыд вскрываемы ночами.

* * *

Привычка меня привыкает,
потом она мной помыкает,
и я, навсегда раскавычен –
до неразличенья привычен.

* * *

С утра проснешься и заплачешь
о том, что ничего не значишь,
сквозь слезы поглядишь в окно,
а там зима давным-давно,
а там темно, и так смешно,
что это не переиначишь.

* * *

И все, печальная черта –
две даты: первая и эта,
и между ними ни черта –
жизнь неизвестного поэта,
вся бесконечная тщета.

***

Пропускаю Бога ток
через тонкий боготок

***

Вечер памяти поэта
приглашается поэт
и сонетом с того света
осеняет этот свет
и блаженного беспечней
ждет он отклика: ау
а ему: почет вам вечный
рюмка с хлебушком в углу

***

Это все еще, все еще это,
никакое другое еще,
рано думать о смене сюжета,
поздно ждать, угадал – горячо,
доставай и читай: незабвенно
все грядущее… нам невдомек –
перемена сбылась, перемена,
но никто не заметил ее.

***

То и будет, что будет,
несомненно одно –
скажет тот, кто разбудит:
прошлого не дано,

и рассветом искрящим
по росистой меже
мы пойдем настоящим –
наконец-то, уже.