0(I)Rh+69

1

Медсанчасть, палата переливания крови,
он, она – на койках параллельно, кроме
них – два хлюпающих аппарата
нового родства. Наверное, тем богата
вся минувшая жизнь, что новая в долг даётся,
кровь течёт по кругу – ещё вернётся.
Вот откуда мы – без имён, без отчеств –
безвозмездное море одиночеств,
каждой каплей слившись
в другом, покуда -
мимо всех излишеств -
соитья чудо.

2 Декабрьский денек

Рассвет над городом моим,
ему навстречу мчится дым,
стальной змеи пушистый дым,
летящий в облака,
а город смотрит с чердака
на дым издалека.

Толпа вагонов и колес,
и встреча трогает всерьез,
уткнулся носом паровоз
в вокзальную пузень,
душа, согретая до слез,
морозный воздух пьет взасос,
и в нос целует паровоз
новорожденный день.

Но с Ленинградского вокзала
я не уеду в Ленинград

Ночь вагонные стекла лизала
Отражённо блестели часы,
С Ленинградского еду вокзала
В Петербург, где родился мой сын
В этом городе нет уже многих
Адресов, номеров, голосов
И сольёмся в конечном итоге
В бледном небе, в разрыве мостов
В похороненном солнце былого
В безымянном Петрополе, над
Нами вспыхнет заветное слово -
Всех невстреч тайноименный град

3

Лупят колёса
стукотом жил,
лупят и лупят:
глупо ты жил,
пульс – не сглотнуть –
колесо в колесо,
пенится кровь,
как Абрау-Дюрсо,
будто в рулетку
сшиблись пути,
шесть в барабане –
крути-не-крути,
лупит и тупо
давит виски,
глупо-то-глупо как –
гаснут свистки.

4

Эх, надо было нам с тобой –
авансом – не теряя времени!
Теперь совсем уже нет времени
у нас с тобой на нас с тобой.
~
Что ж, привет! И не по-римски зыбки
те рукопожатья, без тоски
вспоминаю пьяные улыбки
в дальнем санатории «Лужки».

Прыщ о том на совести не вскочит,
«Ибо-ибо» – и прощай, рука,
серпуховский дождь безгрешней ночи,
той, невинно-водочной. Пока.

Поезд, ночь, и чье-то по ошибке
в мокром отражении лицо:
где же Вы? И пьяные улыбки,
бодрый хруст солёных огурцов.

5 Ключ

Пляши босиком на ковре, Саломея
на сраном перроне под хохот гудков,
и пусть проводник затрясет соловья
ключом треугольным от сотен замков.

Как бабочка в коконе сизого дыма,
ты в платьице желтом порхаешь, душа,
где ключ-недотыкомка, что невредимо
откроет все двери? Ах, ночь хороша!

Цыганская бражная ночь полустанка,
и глазом кобыльим косится луна,
пляши же, беспамятная, как весталка,
огонь угасает, и смерть не страшна.

Пляши, в кровь сдирая и сердце, и ступни,
в продроглой тревоге одна горяча,
я – твой соглядатай, изменник, преступник,
и душу возьму, дверь взломав без ключа.

6 Баллада о Томке-истомке

Буфетчицу звали Тамара,
глядеть на ее бигуди –
«Где Томка – там пьется!» – с гитарой
он по вечерам приходил,

и вдумчиво водку за водкой
пивком полируя – беда! –
все ждал, что неспешной походкой
она подплывет, и тогда

защиплются струны незвонко,
икоту давя, точно бред,
он взвоет: «Как рвется!» – и Томка
пораньше закроет буфет.

А Томка, дебелая баба,
на блузке дешевая брошь,
тихонько вздыхала: «Дала бы,
но боязно – очень уж пьешь».

Вот так вечера проходили,
беспамятно, нехорошо,
и слезы лила крокодильи
буфетчица с тонкой душой.

7

Сколько их – сосчитать невозможно –
разъездных этих рваных ночей,
будто сказкой железнодорожной
верховодит портняжка Кощей.

Он сшивает метельною строчкой
лоскуты перезимков и грёз,
и суровою ниткой торочит
без иглы, по живому, до слёз.

8

Морозно: парочками льдистыми
зевает людская мура,
перроны кишат декабристами,
клюющими носом с утра.

Твое беспокойное личико
в толпе, как плевок на волне,
зачем я нырнул в электричку,
зачем не нырнешь ты ко мне?

Успеешь – открытые двери –
рванись и вскочи на бегу,
успеешь – я в чудо поверю,
но сам, ё-моё, не могу.

Как вошью в плену полушубков
изъерзался, всмятку зажат.
Бывает – живешь невпопад,
бывает – застрелишься в шутку.

9

Ржут тревоги-мустанги
табунами в кустах,
на пустом полустанке
ожидаю состав.

Разминулись кавычки,
раздвоились ко сну –
бегунки-электрички
усвистали во тьму.

И бельмом циферблата
над часами луна,
и цикад пиццикато,
и надежда смешна.

Как ладони касанье,
щекотка примет,
поезд вне расписанья
промчит или нет?

Поезд – странная повесть
встреч, которыми жив,
с кем сливался, знакомясь,
кто теперь – миражи.

С кем не сел на дорожку,
все казалось – не вдруг,
только не понарошку
неотложки разлук.

С кем двух слов не сказали,
с кем на посох не пил,
кто один на вокзале
в этот поезд входил.

Вдруг промчится, и встречу,
от волнения взмок,
и впотьмах издалече –
паровозный гудок.

Фары факел стожарый,
полустанок в огне,
и кричу я: пожалуй-
ста мелькните в окне!

Но отбойною тягой
с камнерубных деляг
мрачный, будто октябрь,
простонал товарняк.

10

Ступнёй платформы в бегство
ударилась Москва.
Глаза закрою: в детство
несёт меня состав.
Где на пустом перроне,
в дыму, гурьбой,
всё – что легонько тронет,
не став судьбой.
Что и не вспомню даже,
как тех огней
дорожных – лёгкой кражи,
поживы дней.

11 Письмо

А он уже слышал – судьба бормотала,
и сны забывались, и рвался состав,
связующий их на мгновенье вокзала,
на вечность перрона, к разлуке призвав.
                                        Из ранних стихов

                              - Получи и распишись!
                                                      Маршак

Мне с утра серо-буро-малинно-желтково,
будто в детском стишке Маршака про Житкова:
в дверь настырно стучат, открываю – конверт,
где от штемпелей места живого уж нет,
и становится сразу же нехорошо –
как оно меня здесь, извините, нашло,
как оно кочевало через годы и страны,
как оно сквозь пространство и время летело,
чтоб теперь в моих пальцах дрожать. Как же странно,
будто снова душа обнаружила тело.

Ты жила на Разъезжей, а я на Литейном,
был роман, как зима затяжным и метельным,
нами правила всласть беспробудная дура
страсть, вконец и в разгон ошалев от аллюра,
и в колодцах дворов и в подъездах бессонных
дребезжал изнурительный марш мендельсонов.
Как солому нас ветром к пожару несло,
и, сгорая дотла, точно Рим под Нероном,
я не помню числа – наплевать на число –
в паровозном дыму оборвался перроном
наш аллюр. И тогда написал я письмо.

А мы-то шутили, а мы-то не знали,
когда отправляли его на вокзале,
и в адрес вписав, не придали значенья –
ближайшую станцию назначенья:
- Ну что ты смеешься, ну что ты смеешься? –
целую морозом зарделые щеки,
- Ты прежде его полученья вернешься,
мы боги – нам ведомы судьбы и сроки!
И били колеса посулом бесспорным,
что поезд не зря называется скорым,
а поезд несло, и несло, и несло
и поезда не догоняло письмо.

Оно кочевало сквозь страны и годы,
оно сквозь пространство и время летело,
и вот, почтальоном собачьей породы,
душа-потаскуха унюхала тело.
Вот оно, узкий брод в гераклитову реку,
в шутку пущено от Имярек – Имяреку,
я не вскрою его – как бродяга клейменый
сотней каторг, хранит оно оклик влюбленный,
чтобы райской насмешкой ошпарить в аду,
там три слова всего: «возвращайся, я жду»

12

Улыбнись и тихо скажи: «Не люблю», уйди,
отстучи тридцать восемь ступеней,
через сумрачный двор – на морозную улицу,
и беги от фонарной тоски,
через мост, через белую площадь,
вдоль канала, минуя храм, мимо,
метро: на последнем поезде, в вагоне одна,
потом по бульварам, двери скрип
за тысячу лет – три лестничных пролета,
не находя в кармане ключей,
оставив руку на звонке,
не извиняясь за поздний приход,
сразу – в кухню, поставить чай и
уснуть в ожидании чая.
Проснуться… не вспомнить, откуда пришла, и
бегом – к телефону, не поглядев на часы:
- Приезжай, слышишь,
приезжай!

13

Флюгерок на спице крутится,
повинуясь воле ветра,
а внизу петляет улица
шириной в четыре метра,
скачут бешеные лошади,
мостовая вторит гулко
и бежит к базарной площади,
рассыпаясь в переулках.
~
Завтрашним, уже весенним
днем, к зиме ютящимся,
вспомню в легком окосенье
улочку, летящую
вслед за птицей-небылицей
под эстонским небом,
где по-прежнему кружится
юность наша, небыль.

14

Пусть будет август, вкрадчивым, несмелым
рассветом над зелеными холмами,
с туманом у реки, как утро белым,
и осенью, предчувствуемой нами…
~
Да будет прощен облетевший,
отцветший сиреневый сад…
А строчка точна как заточка
и точку поставить невмочь,
ах, ночка, ты темная ночка,
куда б эти ночки сволочь,
в какую-то заволочь сносит
кастрюльный фонарь на углу,
и брезжит в рассветную мглу
в ноябрь окосевшая осень –
туда, где по берегу Пряжки
чахоточный гений бредёт,
где ветер срывает фуражки
и небо картонное рвёт,
туда, где на шпиле нанизан
беспомощный ангел повис,
где ходят часы по карнизам,
швыряя безвременье вниз.
И в ночку не бросить клубочка,
лишь дальний тот оклик, навзрыд –
его соловьиною строчкой
ноябрьский холод прошит.

15 Апрельский вальс

Я не помню апреля такого,
снег и ветер, воды по колено,
все в природе опять бестолково,
все, увы, как всегда неизменно.

Пробегают трамваи и люди,
век спешит в этом городе спертом,
"Ничего скоро больше не будет!"
воют псы по окраинам мертвым.

Как гудит у Никольского башня,
как горят на Смоленском лампады,
низвергаются сказкою страшной
с водосточных колонн водопады.

Смоет лица, растреплет афиши
первый дождь после долгого снега,
и по крыше дворца, мокрой крыше,
с мертвым солнцем помчится телега.

Мне давно уже снится Итака,
но не будет заманчивой встречи,
этот город – больная собака –
свои лапы кладет мне на плечи.

Как постыла весна с этим буйством,
с вечным холодом, солнцем и грязью,
доняло неземное искусство,
и земное свербит безобразие.

16

Я от тебя ушел, ушел в солдаты…
                                     Ник. Лавров
Я брошен крошкою из крошек
на воробьиный тротуар,
и вот один уже, взъерошен,
несется полчищем татар,
и в разума незапном свете,
для этой мысли жизнь мала,
я вдруг увидел, что у смерти,
столь воробьиные крыла –
такою жалкой, желторотой
в своей заботе моровой
она предстала в ту Субботу,
чирикая над головой.
~
Апрель прошел, как вылился
водою по трубе,
и я купил два ириса,
и я пошел к тебе.

Шумит весна осколками,
буксиром на реке,
а я стою на Волковом –
два ириса в руке.

И прель земная, горькая,
и грай, вороний грай,
ты слышишь это?!
Только
в ответ звенит трамвай.

Как странно, странно, странно,
что, весело звеня,
он повернет с Расстанной
и подождет меня.
~
Просто к дате добавилась дата
и время года – новое ощущение:
к апрелю август приник, когда ты
ушел в солдаты… прошу прощения
за цитату. А тою ночью,
с сияньем северным на рассвете,
октавой выше ты спел
Бессрочно!
Над Сестрорецком гуляет ветер,
над Моховой, над Расстанной, дальше
повсюду. И на кануне свечи
сжигает август легко, без фальши.
Гуляет ветер. Прости. До встречи.
~
Я восемнадцать лет назад,
очнувшись поутру,
вдруг восемнадцать лет назад
твой номер наберу,

пусть и представить не могу,
что трубку ты возьмёшь:
- Алло? - Привет! И я бегу,
не верится, но все ж,

а вдруг я задержу тебя
пустячной болтовней
и восемнадцать лет ещё
не разлучусь с тобой?

Минуя лифт, наверх, бегом -
ступени, этажи –
и эти восемнадцать лет
я буду жить, как жил –

то есть, я не позвоню тогда,
а значит – никогда,
с небес срывается звезда,
и это навсегда,

Потеря прошивает дни,
не надо, погоди!
А лифт уже спустился и
уходишь ты один.

17

Мы выросли и перестали быть…
          «Послесловие к юности»
Об ушедших – ни строчки,
пусть вам будет легко, как в раю,
вы набухшие почки,
облепившие память мою,
жду весны, не дождусь,
чтобы снова невидимым стать,
и до августа тешиться,
и в сентябре разбросать,
и всю землю покрыть, нарядить
моей памятью пестрой,
и проткнуть это ветхое небо
верхушкою острой,
а когда из него, как из ран,
потекут Небеса,
и все листья сгниют,
мне останутся их голоса.
Я один, среди холода, снега и зла, и себя,
буду вечно стоять, вспоминая и тихо любя,
и тебя… и тебя… и ее в голубином плаще –
чтобы в этой промерзлости стало тепло на душе.
Об ушедших – ни строчки,
я вас помню светло, как в раю…
вы набухшие почки,
облепившие руку мою,
аистиные перья
осыпались с этой руки,
но открытые двери
сквозят от строки до строки.
В небеса и обратно
тревожный, печальный маршрут,
здесь меня многократно
в полуденной осени жгут,
ну а там не дождутся,
когда прилечу и спою,
и до дна выпью залпом
бездонную память мою.
Об ушедших – ни строчки.

18

И осень, уходя, накличет зиму,
притащит новый год и новый возраст,
но разве новое неповторимо,
нет, повторимо, но совсем не просто,
короткий путь от дома до погоста,
и прожитая жизнь необратима,
все узнаваемо и все так просто,
так просто все, и так неповторимо.

19

Поздняя позёмка
фонарная позолота
стынут мимозы
пальцы мерзнут
крошатся звезды
из небесного свертка
где твое окно-то
вспоминать поздно
тенью на тень
в подворотне прохожий
эхо шагов
шагов громче
так и стою
на себя не похожий
кислая улыбка
рожицу корчит
не со мной было
и не здесь вовсе
а ноги приводят –
не ври что помнишь
всего-то полгода
как минула осень
поздняя позёмка
нескорая помощь

20

Не просветлев, темнеет небосклон…
                                                 Маршак
Набежали сумерки,
затемнели дни,
те, кто прежде умерли,
где теперь они?

Горькое условие
от начала дней –
вечное безмолвие
вечности моей.

21

А времени больше не станет,
такие придут времена,
нас в ряд поименно расставит
невнятная наша вина.

Никто никого не осудит
в правдивом слепом кураже,
но времени больше не будет,
нас просто не вспомнят уже.

И тихо стоят, как подранки,
вселенским парадом кресты.
…Вот с горочки катятся санки,
а в саночках катишься ты.

22

Вспомни, что было
до веревки и мыла?
- Мама мыла раму.
Вот и вспомнил маму.
~
Натяженье пуповины
от д.р. до домовины,
и полны до седины
нестареющей вины,
что в бессонице упрямо
гычет-всхныкивает «Мама»,
баю-баюшки-баю –
вздох у бездны на краю

23

Странный ракурс: я лежу
и гляжу сквозь крышку гроба
через край, через межу,
как ко мне склонились оба,
оба друга – ты и я:
неулыбчивые лица,
в небе пламень сентября,
в жменях рыхлая землица.

Вы мне снитесь: ты и я,
и стоящие за краем,
хочется сказать: «Друзья,
мы вообще не умираем,
а немного подшофе,
встретившись, идем от школы
до ближайшего кафе
всей компанией веселой.

- Эй, бутылочку шабли!
Нам приветливо кивают,
только прежние рубли
здесь уже не принимают,
и, смущенные слегка,
поседевшие ребята,
думаем: «Наверняка
это время виновато,
ни при чем кафе «Уют»,
по совсем другой причине
нам вина не продают –
паспорта не получили».

Просыпаюсь: снег в окне
и февраль, и непогода,
необорван на стене
календарь какого года?
фотографии без дат
улыбаются безглазо,
Петербург ли, Ленинград,
не опомнюсь как-то сразу.
За стеною стон и бред,
и сиделкино ворчанье,
и покоя нет как нет
беспробудными ночами…
Пахнет страхом и мочой –
неужели я большой?

24

Скука и муть предрассветным ознобом,
скука и муть,
если уснуть, все затянется смогом,
если уснуть.
Битым стеклом посыпают дороги,
битым стеклом,
тленным теплом нас встречали остроги,
тленным теплом.
Колокола нам звонили немые
колокола,
это слова, это ветры степные,
точно слова.
Стая ворон, горсткой черного пепла,
стая ворон,
грязный перрон, я вернулся из пекла,
грязный перрон.
Все еще спит, лишь гудок паровоза,
все еще спит,
город лежит под парами наркоза,
город лежит.
Четверть часа с ветром борется птица,
четверть часа,
луч на часах, между стрелок слезится,
луч на часах.
Это рассвет, скоро город очнется,
это рассвет,
мой вам привет, ничего не вернется,
мой вам привет.
Если удрать, все застынет и сгинет,
если удрать,
эту тетрадь, может кто и поднимет
эту тетрадь…

25

По брустверу, как подпáрное поле голому,
костяшками домино рассыпалась ночь,
пятеро висят, в мешковину упрятав головы –
прочь!

Мертвые шуты, прыгнули, пересилили
тягость земную, ваши висячества!
Лучшего клянчили у мачехи России –
вынянчила начерно, удавила начисто.

Убегу, иноходью след запутаю,
не додуют, башками треща: «Кто таковский?!» –
и в другом столетии пользуясь минутою,
напишу «Прощай» – какой-то Маяковский –

«Любовная лодка о быт раскокана,
шлюхами оказались Люба Надя и Вера,
мачеха-блядь, зажмурьте глазищи-окна…»
и – выстрел в сердце из револьвера.

26

И в резкой тишине метели
полозьев ход. Комет хвосты
спалили ночь. И зло глядели
всей волчьей сволочью кусты,
и эха не слыхало эхо,
чу! – под рогожей, в гробовой
клети – стрекочет! Сердце? Смеха
птенец – Сверчок. Убит? Живой.

27 мц

Ты стоишь на пороге,
на пороге меня –
в отрешенном итоге
преклоненного дня.
Чем отвечу на эту
тишину без потерь –
невечернему свету
отворённая дверь –
стану птицей парящей,
стану голосом грома,
стану, если не струшу,
белым небом над сушей,
стану, если позволят,
ветром, облаком, вестью,
что летит в поднебесье
и становится песней.
~
Ты - когда никого - Ты
В рану рва моего - Ты
Из отчаянья Ты, нечаянный
Из печали моей - Ты, Ты

28

       Я был ребенком. Мир был снегопадом...
                                       Болеслав Лесьмян
В еловых алтарях сквозь желтый глаз охоты
мышиной оторопью ищет детский страх
вопроса яростней январской позолоты,
январского костра,
загадки, наяву не срубленной ответом,
случайным опытом чужим,
с которой так легко расстались мы, при этом
лишь ею тайно дорожим.

29

Я застрял в станционном буфете,
с кем, когда на дорожку присев?
пью за все направленья на свете,
чтобы разом не ехать во все,
тыщепервая Шахерезада
подмигнула и канула, и
ни ее, никого мне не надо,
ночь-распутица, станция «Пни».

30

Когда-то выучусь я не ждать,
и время, помедлив миг,
уйдет само, расправляя гладь
морщин: «Ну, бывай, старик!»
И ветер душу в золу вдохнет,
и жаром ее обдаст,
и треснет, и распоется лед –
когда-нибудь никогда-с.

31

Я в этом городе запутан,
в рассветных сумерках потерян,
весь день растрачен по минутам,
как шлюха – по чужим постелям.

Здесь, на углу, сгоревшей спичкой
стою и корчусь с похмелюги,
курю и плачу по привычке,
как снег на юге.

Давай, мы встретимся случайно –
бьет дрожь похмельного канкана –
возьмем себе в уснувшей чайной
по полстакана.

Качнется лодка на канале,
подует ветер,
как мы с тобой предполагали,
день будет светел.

Но в пальцах тлеет сигарета,
и губы сжаты,
прости меня, прости за это –
за то, что датый,

за то, что отдаюсь невольно
минутной блажи,
как птица – белой колокольне,
где смерть на страже.

Как не хватает окончанья –
Memento mori –
уснули двое в темной чайной,
где берег моря.

Балтийский бриз, тростник размолот
под непогоду,
и я лечу в последний холод,
как снег на воду.

32

                                      Тик-так (часы)
В молчание, что между тик и так
С тобой в разлуке вечность проникает,
Куда Господь уже спустил собак,
Для краткости зовущихся веками.
Так слово распадается на числа,
Тик – времени уже взведен затвор.
И залпом мертвой тишины в упор –
Короткий отсверк проясненья смысла.

33

Оживает очаг, и сочится из пальца
несвернувшейся каплей вчерашняя юность,
ты встречаешь улыбкой тревогу скитальца –
он не понял пока – ты проснулась?
Вдруг он сон твой случайный, твой вздох сокровенный,
непробудной весны невидимка-улыбка.
И дрожит он, не зная, какой переменой
навзничь брошен в огонь. Все так зыбко.

34 Lacrimosa

И фиолетовая тень легла на складки платья
                                                         Рильке
Жили тогда, как в сказке:
солнце сжигало краски,
море множило ласки,
ночь смывая на нет,
праздность, лето и вина,
и судьба неповинна, –
мне ведь было пятнадцать,
Вам – четырнадцать лет.
Дальше каждому ясно –
это время прекрасно,
день сгорал безопасно,
как бенгальский огонь,
неприятные слухи
о беде и разрухе
улетали, как мухи,
заприметив ладонь.
Дело даже не в лете,
а в особой примете,
незаметной для строгих
невнимательных глаз,
верьте или не верьте,
но в сгорающем лете
отражение смерти
не тревожило нас.

35 Ночной Афродите

Тишина в промежутках набегающих волн
ловит голос звезды, мгновенной, как "Бля - летит!"
и сгорающей. Заблудившийся белый слон
из чужого сна рассыпается на петит
Млечного пути. И меня мутит
от темноты, в которой, пены белей, ты та,
что из обожженной взглядом ночи
не вылепишься, и твоя нагота
лишь слышна. И, вздохнув, оставляю прочерк
бессловесно слившийся с тишиной
и накрытый волной.

36

Разговоры на отдыхе равны фактам
скученных выходных – скучны, как фотоснимки
турагенства, все – впрок, на завтра:
завтра – не было бы инфаркта,
потому отдыхай, греби на спинке
от могилы вдаль – вот вся суть азарта.

К галечному пляжу от красного автомобиля
с сигаретой в руке налегке поспешает дама,
следом мужчина, огорбаченный баулом
ее, и пляжным зонтом, и стулом,
впереди малыши – выполненная программа.
И секунды нет вспомнить время, когда любили.

На безлюдное море с звездного покрывала
крошились искры, мечты мгновенней:
- Ты загадал? А я загадала…
Тихо окликнут был день предпоследний
отпуска давнего. Холодало.

37

Сухие июньские грозы,
тревожные вспышки вдали,
мгновенно сверкают стрекозы,
как будто им крылья сожгли,
и шорохом позднего грома
они рассыпаются в тень.
Дорога – ни звука, ни дома
уж не различить в темноте.

38

Я припомнил Чехию. Чехия – это:
континентальный климат, сухое лето,
каждый дом, сквер, камень – зерно сюжета
для туриста, объевшегося требухой
впечатлений. Впрочем, и я немало
пережил здесь, ныряя во мглу подвала,
где волной абсента башку срывало,
и к утру я делался никакой.
Но не в этом суть – там давно истаял
всякий след мой. И я, дневничок листая,
больше сплю, но, все ж, захожусь местами,
вспоминая: да – было, было…
Ночь. Платформа. Поезд «Берроун–Прага»,
докурить, и – в путь, и в кармане фляга
с вискарем. А иначе не сделать шага
к той, которая не любила.

39

Юрию Григоровичу, художнику
Грозило так, что Неман изнемог,
и Гедеминас на железном волке
умчал в леса, и Витовт бросил меч.
Я спал в саду, и, кажется, промок,
покалывали молнии-иголки,
и где-то рядом копошился смерч.

Два дня в Литве под проливным дождем
на даче друга в середине лета
гляжу на тучи: ну, зачем все это –
спросил и сам ответил – переждем.

Куда спешить? Полжизни за плечом
и, плюй-не-плюй, не вымолишь прибавки,
попьем чайку и двинем на вокзал.
И страх ночной как будто не при чем,
и для чего в дорогу брал я плавки?
Как жаль, - подумал вдруг, но не сказал.

40

Как не хватает мне с утра
тебя вчера.

41

Я сейчас тяжелее земли
камень, сдавленный камнем
твои руки меня оплели
будто мхом, чем-то давним
будто ночь забывает свою
бестелесную муку
и глядится звездой в полынью
как в разлуку
как в возможность другой высоты
в темном плеске
и колышутся тихо кусты
занавески

42

Борису Петрушанскому
Вдруг непонятное понятно,
но понятое – только пятна,
на солнце пятна и на совести,
сетчатка сожжена – не вижу:
это «печальней нету повести»
или «тебя мне нету ближе»?
мне снилось, что ко мне на проводы,
а то к – тебе, – рехнулось эхо,
и нет причин, есть только поводы
для петли, яда, пули, смеха,
прощай, я ничего не понял,
прости, я ничего не помню:
как я тебя впервые обнял,
и стало больно и легко мне…
Я обещаю – все исполню,
но тонут в следствиях причины –
причины счастья и кручины –
во мгле вранья не различимы –
не понимаю и не помню.
~
Слушаю твою музыку, начатую с тобой
водку уже допил, скоро и сигаретам
вытлесть дотла, ау, друг ты мой дорогой,
только шепни, ау – кому мне сказать об этом?
~
Рядом с тобой, Борис,
всегда пахло хлебом,
смехом, тенью кулис,
столь далеким и близ-
ким игрушечным небом,
где белье на прищепках
облаками повис-
ло. Италия в три ручья –
Летой-Стиксом-Коцитом,
карнавалом, зимой
набежала. Ничья:
это – вдруг быть убитым,
возвращаясь домой –
мат для всех королей,
и не хватает мата
высказаться шутя
о разлуке с тобой:
проза слишком умна,
поэзия глуповата, –
лепечу, как дитя,
всё посылаю на.
Иду нашей встречей,
как дорогой, где твой
голос вроде брусчатки
прощает: «ступай,
и в предчувствие речи,
сосчитай до пяти,
пусть сыгравшая в прятки
чья-то заячья смерть
отдохнет». Но тупай-
я жгучая жуть
здесь, у стенки хлебозавода –
кирпичи – не сжуёшь
в кулаке не сдержу
осознанье ухода,
бестолковое «врёшь» –
промелькнувшей беде –
только брошенный нож,
только ранящий запах
мчит, скользя на этапах,
в дорогое нигде.

43

До сих пор не покрашены стены
в подворотне, где «Маша + Вася»,
знал обоих – слиняло со сцены
поколенье, чья жизнь не сбылася,
а недавно читаю в волненье
спреем граффити «Гриша + Даня» –
на исходе еще поколенье –
до свиданья.

44

На всех лугах тучные ходят коровы,
в небе швейцарский флаг, означающий: все здоровы.

Зубчатые снежинки на альпийский лужок
в солнечной дымке…
я давно не с теми,
кто оставил след, оглядку, ожог –
всех забыл, выдернул корешок,
а в стране часов переводят время,
и долга обида, что жизнь мала –
переросток-выкидыш,
их смешали,
как со снегом пепел –
мене-мене-текел –
кто пищал и ждал крепости крыла,
но сорока сроку никому не дала –
радости на день,
и помню лишь тень –
тень гнезда в том давнем лесном пожаре.

45

В безветрии листом упавшим,
как маятником лес качнётся,
и осень, будто в рукопашной,
самозабвенная очнётся,
и ураганом листопада
обрушится на весны наши,
и средь зимы сплошного ада
опомнится уже вчерашней.
Вольно кружить и лихолетить
безглазым воющим набегам,
но греет памятью о лете
тот первый лист под вечным снегом.

46

Я тебя люблю еще до встречи,
как песок сочится из горсти:
угадаю ли тебя в тот вечер,
чтобы это вслух произнести?
Времени для верного ответа
никогда не будет, на руке
у тебя песчинка, как примета
«Ты», написанного на песке.

47

Только помню нестерпимо здешний
вкус черешни на твоих губах,
шум прибоя и отъезд поспешный,
и глядеться в будущее страх.
Зря боялся, так и не устали
руки, не забыли тебя гу-
бы, и как в чьей-то сказке стали
тающей черешней на снегу.

49

Детская игра: ладонь в песок –
«разминируй, кто коснулся – взорван!» –
так учились мы на волосок
ускользать: сжималось в страхе горло,
замирали, думая «уже»,
обжигая шепотом друг друга,
на последнем детства вираже
возле моря, боли, счастья, юга.

И теперь, забывшись на ходу,
пропустив случайное касанье,
я тебя ищу и не найду,
тает ночь песочными часами.
Шороха минут снести невмочь,
память зла, дотошна и ревнива.
Как мутна и бесконечна ночь
в ожидании большого взрыва.

50

Прости и беспамятный холод
царапиной спину ожег
и оклик последний измолот
в сухой заоконный снежок
от встречи теряя дар речи
срываясь в довременье мы
друг друга хватаем за плечи
и рвемся со стоном из тьмы
и сладкая горечь испуга
нас губит и трудно дыша
мы слушаем осень друг друга
шумящую кровью в ушах.

51

Как не растратившая жар
душа, за мною по пригорку
бежит, сухой листвой шурша,
собачка-осень. Втихомолку
скулящий ветер в деревах
о преждевременной разлуке
дохнул, и сыпятся в словах
ничем не связанные звуки:
прощай, и роща, трепеща,
моих не помнит обещаний,
и холод роется в вещах,
согретых нами на прощанье.

52

Минувшего минное поле,
заминка – щелчок – и привет,
когда-то я выучил в школе,
что прошлого, в общем-то, нет,
что лист календарный по ветру
несется тебе невдомек,
осеннюю эту примету,
вопросом толкая к ответу –
припомнить. Иди же:
Щелчок.

53

Вдруг перестали нравиться
кофе, водка и сигареты
но осталась привычка, и с ней не справиться
давно допеты
всех вечеринок песни, радость, как сон, забыта,
юность сыграла в ящик
а я все кофе мешаю с водкой, покуривая,
кутая в драный плащик
треснувшее корыто.

54

Когда-то незнакомые мне люди,
неразличимей марок на конверте,
дней, незаметно канувших в простуде,
известий давних о внезапной смерти,
чреда застолий, здравиц, пересудов,
река тщеты в многоголовом сонме –
когда проснусь и буду мыть посуду,
кого я вспомню?

55

Как стремились взрослеть, чтоб терять трепеща
дар напрасный – стремленье и силу,
наша юность, метнувшая камень праща,
мы у цели – нас время пробило,
как кондуктор компостером давний билет,
несчастливый, но выбросить жалко,
и звоночков трамвайных трескучий привет,
что ж – вперед, от конечной до парка.

56

На солнце глядя, мы не видим тени
своей, и смерти, если верим – нет,
но сетью из потерь и обретений,
как зайчика скользнувший ловим свет
догадки, что отбросив тень, помрем,
и больше удивимся, чем поймем.

57

Обязательно кто-нибудь опоздал на поезд,
потерпевший крушение час спустя,
чтоб потом рассказывать, беспокоясь,
о всемогуществе Бога, выпивая в гостях.
Того самого, что, оставив прочих,
проколол колесо твоего такси,
и кому ты пенял, что старик не хочет
помочь, и вообще оглох там на небеси.

58

Карло Лиццани
(кинорежиссер в 90 лет выбросился
из окна своего дома в Риме).
Захотелось в кафе «Париж», посидеть с друзьями,
но, кого ни кликни – все в черной яме –
Микеланджело, Роберто, Пабло и Федерико,
в старых легких позвать их уже не осталось крика.
Телу давно перестали нравиться граппа, пицца,
от него бы куда-нибудь переселиться,
мимо окна пролетела птица.
Может, влюбиться?
Но тело ему мешало, поскольку тело,
что бы он ни хотел, ничего уже не хотело.
И он бросил в окно эту старую вещь, пожалев едва ли,
и пошел прямиком туда, где его так ждали:
Моника, Джульетта, Франческа… И Виа-Венета
перед ним стелилась, как кинолента.

59

Таращусь в потолок и вспомнить не могу,
и детская тоска, и не легко мне:
«ты, мальчик, постарел» – и я бегу
на темный двор и ничего не помню.
О чем это, о чем? Тревожила и жгла
обида, глухота, напраслина, осечка.
Бьет сонного луча случайная игла,
но мгла не тратится, и я смешон, как свечка.

60

Фонтан шумит и воды те же,
и те же лошади в манеже
везут по кругу седоков
на площади у Итальянской,
где я с ретивостью пацанской,
не разжимая кулаков,
с двух рук тянул портвейн в три горла,
и дико пялилась урла,
в тот день, когда ты не пришла,
и меня насмерть перетерло.
Все было так, я – был другим,
бултых – и по воде круги.
Шумит фонтан и ржа в манеже,
и те же сны, и слезы те же.
Ну, что стоишь, пацан, беги!

61

Разница между "это со мной случилось" и "я там был",
как между "была не была" и "авось минует",
как между "я" и кем то еще, кто и в ус не дует,
как расстояние до угла,
где под фонарным конусом, в мороси и в дыму
жгущего руки окурка стою мальчишкой,
ничего не боюсь, потому что жду тебя, потому,
что не ждать – это было бы страшно слишком.
Расстояние – сколько еще стоять:
ему – верить, мне – завидовать, зная,
что она не придет, обманщица, мгла земная.
И не сметь подойти, и не мочь обнять.

62

Впотьмах желаний есть еще
желанье первое – «ещё!» –
и ненасытность душу гложет:
- Ещё, ещё! – но в кураже
мы вдруг опомнимся – уже –
и час угас, и век наш прожит.

63 Эхо

В провинциальном кинотеатре
нам крутят старое кино,
в нем заблудившийся сентябрь
и чьих-то встреч веретено
трещит, разматывая ленту,
и, прошивая тьму лучом,
вновь лето, окунаясь в Лету,
не вспоминает ни о чем.
~
И мандаринный рай, и шоколадный воск,
и в пламени живом мишурное сверканье,
всё кажется ещё не дозвучал вопрос,
но прелый ветр дохнул нам хвоей расставанья.

И белая звезда о Имени Твоем
прославившая ночь молочными губами,
гляди, уже зажглась тем самым бытиём,
не названным никак, но овладевшим нами.

64

Не ответа чаю, отвечаешь
и от века будто отвыкаешь –
отвекаешь, в развременье разом
диким оком окуная разум,
омутом омучивая душу,
задышалое окно наружу
пальцем прорисовывая в ясность,
в чистоту, в разгадку, яркость, ярость:
слово, наведенное по вздоху,
выжженное хрипом об эпоху,
словно оскользнулось и коснулось
кровью льда, надсадой горькой – юность.

65

И если кто-нибудь обидит,
замнем, забудем, отщетим.
Я просто становлюсь невидим,
неслышен и неощутим,
я только взгляд – без отношенья,
я только слух – без возраженья,
но вижу славу от Лица,
глядящего без осужденья,
прощающего до конца.

66

Под Рождество мне снились облака
- А в них – звезда? – Да нет, звезды не помню,
хотя, куда ж без звезд, наверняка
и звезды, только это ближе к полдню –
причудливый узор из облаков
напоминал или пророчил или –
пойди, пойми – но смысл был таков,
что все случилось – а меня забыли,
вот так – миры с обратной стороны
исполнились, и чье-то счастье, я же
стоял, не понимающий вины,
«а как же я?» – не произнесший даже,
как будто те, в ком все мое тепло,
остыли и сгустились, или это…
я был звездой? и сквозь меня текло
пока еще невидимого света
кому-то там обещанный глагол,
и, чуть стемнеет, будто из колодца
я вдруг увижу: немощен и гол
Младенец мне, как звездочка, смеется.

67 Кто ты?

А вопрос был задан без промашки,
и немотствую перед истцом,
в навсегда наглаженной рубашке,
с навсегда задумчивым лицом

68

                    К милосердным коленям припав
                                                             И.Бунин
Он пал на колени, еще не вернувшись к отцу,
но тот его обнял уже и простил, и прославил,
живое о мертвом не помнит, и ближе к концу
истории каждый вернет, что в начале оставил:
растрата растает, посевы взойдут – благодать.
Беги же, беги – остановлено время для встречи.
И что остается? С последним смиреньем принять
улыбку его, от которой бежал ты далече.

69

Отец присел, раскинув руки,
а я бегу к нему, я тоже
раскинул руки; день разлуки
избыт, забыт и подытожен.
Закат в саду на Черной речке.
Отец присел, садится солнце,
и я бегу, а он смеется...
Бегу крестом на крест отцов,
в объятья, в неизбежность встречи.
И он возьмет меня на плечи -
и мы уйдем, в конце концов.