Чужие города

День надень внавалку, как шубы в прихожей,
как сбившихся мартовских льдин громадье,
а город расквашен и воздух створожен,
и я уезжаю – adieu.

Забытым числом обрывается запись
в моем о тебе дневнике, уходя
ты знала, что небо не бросит, разлапясь,
на жаркое темя дождя.

И мне от досады – чечеткой зуб на зуб,
за эту невстречу вину возвести
не смею, и больно. О, только б!
О, сразу б
в беспамятство душу свести.
Отпусти.

***

В провалах глаз раскосая беда –
распутица, картинка Модильяни –
зачем я только поглядел сюда,
и ливнем безнадежнейших свиданий –
заминки жалкой тёмная вода.

Зачем, напрасно выживший Нарцисс,
в который раз полез я в эту реку,
как князь Олег в Царьград, как турок в Мекку,
как на Эльбрус слепой аквалангист.

***

И вздыхает мотор тяжело и степенно,
а внизу, бесприютен и вдов,
город так непохожий на белую пену
охмелевших ночных городов.

Небо темное глянцевей шелка тугого
и пьянее улыбки твоей,
почему в эту ночь мне ударило в голову:
- Улетаю в Сидней?

* * *

Она любила лошадей и свой мотоцикл,
и еще собаку, что ходит слева,
но умчала подале в страну сарацин,
где жила, скучая, как королева.
Ну а он строчил ей стихи в альбом,
вечерами пил, и во сне повтором
брел пустыней, покрытой песков горбом,
и то ржал, то лаял, ревя мотором.

***

Вы снились мне нагой на берегу,
вот только берег вспомнить не могу,
по-моему, в ответ ее улыбке,
Вы улыбались рыбке золотой,
и я шепнул ей сдуру, по ошибке,
чтоб сон все длился... и ушёл в запой.

***

Уста свой предъявляют иск –
иск уст моим устам
твоих, о как твой шепот близк-
о сны мои листал…

***

Мой крик тобой переведен
на десять языков,
мой снег до льда переметен
в сто десять башлыков,
метла метели муть мутит,
метет, метет, метет,
и крик обглоданный летит,
тобой до боли стерт.

***

Еще таможня,
а там – уж можно!

* * *

Сквозь лес Парфенона закат холодел,
Афины внизу задыхались в бензине,
в предсумерках хором фонарным глядел
забывчивый город в лицо Мнемозине,
а над горизонтом пожар облаков…
внезапность догадки, случайное чувство:
над греками не было неба богов,
но всех обманувшее небо искусства.

* * *

Ночь августа от Рима до Москвы,
прозрачна, царственна и неделима,
спит Византия в изголовье Рима,
и Рим не поднимая головы,
Царьградом предстает во сне Москвы.

Сейчас у них одни и те же сны,
текущие в пространство, сны, как реки,
тройным кольцом, насквозь смеживши веки,
Рим, Византия и Москва вовеки
на августовом ложе сплетены.

Вспомни обо мне,
как сказала Ναυσικ? —
сжигающая корабли.
На всходящее солнце сощурив
взгляд, увижу в просвете колонн,
как красив тот корабль в контражуре,
он как будто везет Парфенон,
бел спросонья залив и, вздыхая,
бриз по водам метет облака,
сон-корабль, его ноша легка,
как ладошка твоя, Навсикая.

***

Это тебе, мой возлюбленный, яркие спелые гроздья,
Это тебе, мой возлюбленный, белая чаша отравы,
Я поглядела сегодня Орку в глаза ледяные,
Это тебе, мой возлюбленный, губ нецелованных воск.

***

В пасмурную погоду
чувствую архитектуру
более, чем природу,
лучше сказать натуру.

* * *

Нам лето сомнительный дар принесло:
пустынного мира ночное тепло,
и звездной росой к Океану приник
его бездыханный двойник.
Прислушайся: слух упирается в звук
сжимающих воздух невидимых рук,
и кажется, что не окончится ночь,
и сердцу невмочь.
Мелькнул светляка огонек над водой,
и ветер уносит мазок огневой;
как будто покой, но тревожит меня,
что нет отраженья огня.
И снова пустынное море темно,
пустынное небо сочится на дно,
и берег пустынный всей рыбьей тоской
сползает к пучине морской.
Дай руку, и пальцы уходят в песок,
и окрик, сорвавшийся в бездну, высок,
четвертой пустыней на душу легла
оглохшего голоса мгла.

* * *

Грустный неслышный бриз – безответная почта
из бухты Афродиты под скрип зузуки,
так зовут здесь цикад. Все обрывочно и непрочно.
И потом во сне услышу ли эти звуки?

Вспомню неба светлей и прозрачней воду,
что соленой блажью ласкала тело?
Когда душа, вдруг ощутив свободу,
тихим ветром на север к тебе летела.

***

Все дождь и дождь, и сам себе пишу,
и зонтиком стучу в почтовый ящик,
в пустой ковчег, куда кто ни пойми
то лист оливы бросит, то записку:
«Не жди письма…»

***

Извини, Аполлон,
не гоним, не влюблен,
вдохновенья не знающий напрочь –
от бессонницы злой
переполнен тоской,
музу я изнасиловал за ночь.

* * *

Я промок, озяб, раскис,
как развенчанный Осирис,
сны недобрые сбылись,
а потом опять приснились,
сны недобрые сбылись
на исходе дня земного,
и косматый древний Сфинкс
задает загадку снова,
но пока не рвется нить –
продолжается круженье,
и так весело крутить
колесо воображенья.

***

Чайки крик за волнорезом, поспеши,
как ошибка вдруг окликнувшей души:
узнавай! – она охрипшая зовет,
ее ветер, надорвется, не забьет,
и, случайная, как «здравствуй навсегда»,
моя нежная печальная беда –
удивление, прошившее насквозь:
поманило, показалось – не сбылось.

* * *

Под волной кайфово – там рыбы, крабы,
солнце не жжет, под волной, прохладно,
так что заплывай под волну, хотя бы
в тонком сне, попробуешь как-то, ладно?
как под одеяло, и погульбаним:
пузыри попускаем с беззвучным стоном,
и неслышно что-то сказав губами,
миллиарды частиц зарябят планктоном,
слившись вдруг под волной в световой дорожке.
Ты молчишь, а я тут грущу немножко.

Рассвет на Кифере

Увертюра цикад на восходе,
армирикии – между теплом и зноем,
почвой и воздухом ждут встряски,
незаметны кисти их игл
нежных, как время до первой чашки
кофе, вот-вот уже – лишь дождаться,
не моргая гляжу, как прячет,
как таит небо-море, море-небо
равномерно и равносеро
там за линией иллюзорной
намерзающий срез предчу...
...тихо, тихо, цикады плеску
уступают шестнадцать тактов,
нежны-влажны хвойные кисти
армирикий, о, кто же раньше?
Есть – сверкнули на иглах брызги,
размираживают и множат
вдруг невиданное, о-чудо,
на восходе – уже! по плеску
опоздавшим веселым вздохом
бриз – и вся роса, не тускнея,
сыпется, озаряя берег.

***

Но пока сомкнуты вежды,
но пока ни слова,
дремлют горечь и надежды
праздника земного,
первый сон древнее неба
и нежней ладони,
мир несут к вратам Эреба
огненные кони.

***

От него пахло кофе и табаком,
редкий профиль вычитывался тайком
в неожиданном сочетанье слов
с цветом выпущенных на волю снов,
так казалось ей, или нет, верней
так она подумала бы однажды,
если б он остался однажды с ней,
как, наверно, мог бы остаться каждый,
на салфетке в баре он рисовал
либо пару строк оставлял на чеке,
но она прочесть не могла слова
иностранец – что скажешь о человеке?

* * *

Собеседник, совопросник,
собутыльник тишины,
если спросят – ветер сносит,
и ответы не слышны.

Выпьем, добрая подружка
поздней юности моей,
выпьем, катится полушка
по небу, луны милей.

Это брошена на счастье
сдача с радости, пока
буря не замглит ненастьем,
не зашторят облака.

***

Здравствуй, колдунья-зеленый луч,
девка – души отрава,
волос твой гуще июльских туч,
тверже любого сплава,
тенью в долину ложится взор,
шумно, как в водопаде
глохнет песчинок неслышный хор,
и за ошибку чужой укор
стынет в твоей прохладе.

* * *

Вдоль берега ночного
один гуляет ветер,
как и вчера он нынче
здесь никого не встретил,
волна с волной, с луною –
луна в ночном прибое,
все звезды вперемешку,
и мы глядим с тобою
как по барашкам белым,
по дремлющим оливам
дыханием несмелым
порывом торопливым
он оживляет эту
подлунную округу,
и что он робко шепчет –
мы промолчим друг другу.

***

Читаю Реноске Акутагаву,
смотрю на облетевшую агаву,
а может быть, она не облетает,
но лишь в воображенье тает, тает,
а, впрочем, нет ни книги, ни растения,
небрежное течет стихотворение
под листьев шум, под ветер заоконный,
под мой посконный рай,
случайный, скромный.

***

29 писем без ответа – лето

***

И неподвижных облаков,
смертельное очарованье…

Сан Сафорино
Выходя из храма, слышишь колокола
давних намерений, но где бы ты ни была –
нет на них времени.

***

четче в осенних листьях нежность расцветшей розы,
нежность последней розы четче в опавших листьях,
в листьях опавших нежность розы осенней – боже…

* * *

Давай договоримся
друг другу нынче снимся
одна беда – бессонница
уснуть мне не дает
то хочется, то колется
то все наоборот
слоны в башке слоняются
в окне рассвета ртуть –
никак не получается
мне без тебя уснуть
а утром ты чуть свет звонишь
- Я снюсь тебе, а ты не спишь!

***

О, как же я не весел,
не задевая чресел,
гляжу заворожено
на стан твой обнаженный,
но взглядом не обожжена,
ты будто заморожена –
печальное событие
случайное соитие.

***

Изранив чресла о тристанов меч,
С тобой я больше не решаюсь лечь.

* * *

Завтра солнце краденое будет
проблесками веселить, и скоро
сон вокзальный вдруг меня разбудит
нежной плетью твоего укора:
Как – уже? Но понесли колеса
в тишине по вороненой стали,
будто мы не слышали вопроса,
просто быть украдкой перестали.
Ночь дорогу вызвездила ярко,
полустанки ранят фонарями.
Отчего же мы бежим подарка
и крадемся, как ворье с курями,
ты в свою, а я в свою неволю,
навостривши чуйки по тревоге,
губы в губы в никуда до боли.
Ты уже не здесь, и я в дороге.

* * *

Тяну армянский кофе
в гостинице «Ани»,
а в том углу, взгляни –
ну, точно Мефистофель,
старик считает дни,
как драмы из кармана,
в гостинице «Ани»,
что в центре Еревана.

Читая Хименеса
На заморенном солнцем балконе старик-
паралитик томится безжизненной мукой:
усыпления гнет, пробуждения миг –
сон от смерти едва отделяется скукой.

Под балконом его спит шарманщик, глядят
в пустоту злые бельма, как смерти изнанка,
на безлюдье не звякнет медяк о медяк –
и оглохшая спит босомыга-шарманка.

Спит собака клубком у нагретой скамьи,
только лапы трясутся в потемках погони,
кошка спит на скамье, и в пыли – воробьи,
и зевает, скучая, старик на балконе.

Стук копыт, конский вздох, нудный скрип осевой,
и его на мгновенье оставляет зевота:
погребальные дроги по дороге домой
с его скукой проследуют до поворота.

***

Мука, с какой поднимаешься утром,
бедность, с которой рождаешься в полночь,
вечность, с которой не можешь поладить,
память, уснувшая в спальном вагоне,
поезд, не знающий скорости света,
попросту, поезд не знающий света,
тесный состав, уносящийся в полночь,
в бедность, с которой никак не расстаться.

***

Карманы полные романов,
как небо – тучами баранов
перед июньскою грозой –
вот-вот и жахнет! И босой
иду нейтральной полосой –
толпой душманских караванов.

И ночь на парашюте снегопада
летит на город ласковым десантом
Дымчатый над бухтой
гонконгской небосвод,
погляди-ка – ух ты! –
лодочка плывет.

* * *

Эфир стихами засран – слова к словам,
все посвящаю астрам, а астры – Вам,
нездешние цветочки
недавних дней
отсюда, с верхней точки
нежней, видней,
и под гонконгской палью
чужих небес
скорей хочу в Италью
в покой сиест.

***

Объявляя рассвет, с японского флага солнце
переходит Курилы, Владик и до Урала
простирает мечту японца –
куй перевыкуешь мечи на орала!

* * *

Сплю на другом конце Земли,
спят под окошком корабли,
разбросан сон в постелях
в бесчисленных отелях,
китайский сон, гонконгский сон,
и я ему преподнесен,
как девочка Дракону
по местному закону.

* * *

В бухте над кораблями кружатся два орла –
большими плавными кругами,
чаек нет во всем Гонконге ни одной,
их забыл тот, кто придумал эту электронную игрушку,
но шутка с орлами по-своему хороша –
они здесь повсюду:
не выше низких, идущих на посадку самолетов,
не ниже надменных игрушечных небоскребов –
парят вечно над своею бухтой и не садятся –
царствуя в изгнании…

* * *

Что может их Будда, бессмертный как тысяча Будд,
сгоревшее солнце в его неподвижных зеницах,
я буду как он, если сможет прибавить минут
улыбке твоей, без которой и мне не продлиться.

Гонконг неподвижен в ночной муравьиной тоске,
и гложет безвольно портов океановы десны,
но как сладострастен – и пеной на рыхлом песке
без семени брызжет: не поздно, не поздно… но поздно.

Под красным чужим фонарем я бреду, как в бреду,
в безлюдную улочку вылив испуг бесприютный,
и вдруг в темном небе орел похищает звезду,
и, вспыхнув, кружится улыбкой твоею минутной.

* * *

С головой опрокинувшись в пагубу городских фонарей,
я блуждаю из улицы в улицу, от кабака к кабаку,
все ищу неожиданной встречи, чтоб вечер избыть –
где ты ищешь меня, на другом континенте, одна.

* * *

Кладбище вещей, барахолка в Яффо –
бесконечный арабский квартал чужого,
вещей в довесок с тенями прежних
своих хозяев; вещей – хозяев
своих хозяев, поскольку дважды,
а то и трижды их пережили.
И вылетает, как моль из шкафа
время – в рукоплесканье заката,
запылившего море. Завтра
все повторится – другие тени
в грузовичке араба приедут в этот
квартал, и торговцы хламом
снесут, перекаркиваясь и базаря,
и звоном шекелей провожая
в приют последний всю эту рухлядь.

«Все в твоих руках
и вся в твоих руках –
есть разница»
Не вспомнить лица выраженье
и самого лица,
в памяти зуд и жженье –
ужалила жужелица:
жужелица-беспамятница,
жужелица-забвенница.
Чуешь, строки-проказницы
вульгарные – все на «ж» –
не вижу тебя и без разницы –
в неглиже или парандже.
То есть, вполне представимо
все, что под неглижой,
а то, что под паранджой –
не разглядеть ужо –
вроде зовут душой,
только не я зажег.
Думаешь, хорошо?
Как там – «…не струйка дыма…»?
Мимо?
Совсем чужой?

* * *

Как проводите время вы в городе, где
легче, мост миновав, перейти по воде,
из любого куда до любого нигде
здесь вода, и плывут облака по воде,
как верблюды, не веря в мира?жи -
наших страхов и чаяний стражи.

* * *

Лишь первое прикосновенье
к земле приникшего листа,
и неземная нагота
уже томит воображенье.

***

Пионы – неужели? скоро астры,
и лето осыпает дождь свой звездный,
ветров осенних северные ростры
таранят юг, приют Тавриды поздний
скорей напоминает об изгнанье,
о ссылке – результате чьих-то козней,
и волны – как тимпаны расставаний.

***

Не приснилось ли? – это о том, что было
или – не было, это про счастье или
вдруг вскочила со сна и, ого – забыла,
и уснули оба – на все забили.

География позволяет сойти на шепот и,
слышать другое, множить звуки,
что обрушиваются, когда, выходя из комнаты
мы уже вчера – навсегда в разлуке.

Или, даже хуже, была – невстреча,
где не ты, не я, а – случайный кто-то...
тело дребезжит, ночь утюжит плечи,
пусто как… и память грызет забота

о забвении – не хочу – хоть призрак,
растворенный в белую ночь в то лето,
пусть маячит, как очумелый признак,
что мы все же были, когда-то, где-то.

* * *

Мост посреди сурожского променада,
начинается дождь, и грязной рекою город
вытекает в лазурь, море штормит: "Не надо",
но становится мутным – и наступает холод.

А в судацком кафе официант нам читал рубаи?
вперекрик с волнобоем, и шторм разрывал тишину,
и хочу-не-могу я припомнил уколы твои
и себя, помутневшего в этом морском плену.

* * *

Ты в Севастополе? я в Судаке,
помнится что-то – сон о руке,
как под рукав от холодной ладони
просятся пальцы – лед по реке.

* * *

Сегодня август сентябрю
в залог бросает остыванье
за золото и созреванье,
и стыд, в котором я сгорю.

Кругом леса, и воздух чист,
дорога сбилась к полустанку,
где паровозной боли свист
мир опрокинул наизнанку.

Нефть, щебень, бревна, скрежет, гарь,
и сумерки – вдруг так убоги,
ссыпает листья календарь
вдоль полотна стальной дороги.

Гармония бессонницы

Семь фарфоровых слонов,
семь небес,
семь нот,
семь дней…
сплю без снов,
не вижу звёзд,
ничего не слышу –
ночь.

***

Адресат несомненен, но сообщенье
вряд ли тронет – поздно просить прощенья…
спасибо за сына, включу в завещанье
все наши невстречи – вздохни и прости:
и может ли быть просветленней прощанье,
чем наша разлука в начале пути.