Жить режиссером

Биография? Пожалуйста. В четыре года я, естественно, пережил соблазн быть космонавтом, но не надолго: в пять лет первая папироса, стащенная у отца-режиссера, была раскурена в стропилах деревянного моста через Черную речку в Ленинграде с дворовым хулиганом Юркой. А чуть позже и уже всерьез мечтал быть моряком, занимался в Ленинградском Дворце пионеров имени тов. Жданова в клубе «Юнга» и дослужился до старшины роты – три лычки на погонах мундирчика. Каждый год в день Пионерии на Дворцовой площади проходил парад. Там должен был идти и наш Клуб, но тогдашний командир накануне совершил страшное и веселое преступление: в лагере пионеров-активистов «Зеркальный» он ночью ворвался к девицам из хорового отделения с огнетушителем, и крича «Пожар!» стал поливать взметнувшихся барышень, за что и был разжалован. Перед флигелем Дворца пионеров нас построили в шеренгу, и удивительный человек, педагог Владимир Александрович Стасилойц по прозвищу Паяльник – пиратский с горбинкой нос, кудрявые волосы, голубые глаза – пошел вдоль рядов: «Кто-то должен вести Клуб на параде. Старшины рот, два шага вперед». Мы шагнули в мартовские лужи. Молча: какой выскочка себя назовет? Да есть еще и флотское пацанское братство, ведь старшина Клуба выступил красиво: девчонки, пенная струя огнетушителя... Владимир Александрович остановился передо мной, помолчал, а потом сказал: «Ну?» Я ответил: «Есть», - и 19 мая повел Клуб по Дворцовой площади. На мне были фуражка и китель со значками, я выглядел маленьким фронтовиком. А сзади несли знамя. Дул ветер с Невы, и оно захлестнуло мне лицо. Но я же не имел права отвести руку и сорвать знамя! Сбился с курса влево и увел Клуб в Арку Главного штаба, а не на Невский проспект, куда маршировали все. Но уж если пошел не тем курсом – иди уверенно... Так я сбился из моряков.
Учился в самой хулиганской школе района. Моей маме сказали: «Что вы с ним мучаетесь? Отправьте его в колонию, это же выраженный преступник». Видимо, так проявлялась моя артистическая натура. Учительницей музыки была бывшая хиппи из «Сайгона» - знаменитого кафе андеграунда, пианистка, закончившая Институт Культуры. Она организовала студию «Театр-компания», и я, будучи сыном папы-режиссера и мамы-педагога, возглавлявшей училище им. Мусоргского, пошел в нее и незаметно втянулся в театральное пребывание. При этом я тельняшку не снимал, так и носил ее под школьной формой. И однажды приятель учительницы, тоже из «Сайгона», сказал мне: «Какое море? Море – это H2O плюс соль». Я не знал, что так завишу от чужого мнения. И разуверился в морской стезе. Но до сих пор, выбрав, казалось бы, интереснейшее, думаю подчас: а туда ли я пошел, уйдя из моряков?
Я не хотел быть папиным сынком – наследным принцем и идти не по своей дороге. А в Ленинграде с фамилией Злобин поступать в театральный институт на Моховой инкогнито бессмысленно: папу знали все, он преподавал у Сан Саныча Музиля на режиссерских курсах. Уже потом, когда я все-таки поступил в ЛГИТМиК, а отца вскоре не стало, для меня было сердечно важно, что меня окружают люди, которые его хорошо знали и напоминали мне о нем. Но тогда, после школы, я поехал поступать в артисты в Москву. Естественно, во все учебные заведения: я был малообразован и не имел предпочтений. В двух вузах я прошел три тура и, дойдя до конкурса, побледнел и сказал себе совершенно ненужную глупую фразу: «Вот эта минута, и теперь...» И меня зажало так, что я напрочь сорвался. Вернувшись, лег в анабиозе: я не поступил, жизнь кончена, мне больше ничего не надо. Грозила армия, а тогда вовсю шла война в Афганистане. И мама Анна Анатольевна, суровая женщина-педагог, сказала: «Либо ты сейчас идешь в любое учебное заведение, которое дает бронь от армии, либо...» Я понял, что жить хорошо мне не придется, если это «либо» произойдет, и встал, надел брюки, доехал до центра города смотреть, где ближайший институт. Им оказался Институт им. Герцена, отделение русской филологии и культуры. Я любил литературу, грамотно писал, а в тот год не надо было сдавать иностранный язык, иначе я бы не поступил в педвуз даже в брюках. Я изначально относился к «Герцовнику» как к случайности, которая просто спасает меня от армии, и не заметил, как попался на самую главную удочку в своей жизни: стал читать книжки. Мама видела неотразимую пользу от моего обучения: я перестал писать стихи и мучить ими всех, потому что начитался хороших поэтов.
Но сердце же рвется: через год я снова поехал в Москву, по мотивам лирически-ностальгическим. Стою во дворе ГИТИСа, и вдруг идет Владимир Наумович Левертов: в мое первое непоступление после третьего тура он нас собрал - домашний, в очках и джемперочке, напомнивший мне папу, - и коснулся плеча каждого с тихим спокойным словом. В ту секунду переломилось желание что-то доказывать, самовыражаться в тусовке у звездной речки, в которой то ли свои звезды, то ли отраженные. Амбиции слетели мгновенно: я понял, что простая серьезная работа гораздо важнее любых соревнований, и мне захотелось вернуться к этому человеку. И вот он как раз набирал курс и предложил мне поступать. А я просто приехал постоять во дворике: на два дня, наврав маме, что еду к товарищу на дачу готовиться к экзамену. В тот же день я прошел первый тур и «завис» на неделю. Я понял очень важную вещь: когда судьба навстречу идет – никому не рассказывай. Пока я здесь – меня как бы нет, и где я, не знает никто. И я молчал. Прошел три тура, но надо было вернуться домой перед конкурсом и сдать пару экзаменов в Герцовнике. На пороге стояла маменька: «Пока ты не скажешь, где был...» И я буквально услышал, как легко исчезает настоящее, самое важное для тебя, накопленное в тишине и тайне, закричав: «Мама, я не ерундой занимался, как ты можешь!» И шарик сдулся: «Все, Лешечка, дальше ничего не будет». Хотя я почему-то очень верил, что если сам Левертов меня позвал, то и возьмет – его же курс. На консультации перед конкурсом он не смог открыть дверь аудитории ключом. «Леша, попробуйте вы. Откроете – поступите, нет – бог его знает». Я учился в школе, где судили за разбой, и открывал любые замки – отвертками, ножами. Но в ГИТИСе открыть замочек ключом я не смог.
Владимир Наумович посоветовал мне начать конкурс с песни на мои стихи. Я взял гитару у мальчишки во дворе. На 4-м куплете я, шестиструнщик, понял, что играю на семиструнке. Степень зажима была такова, что я не то что не увидел количества струн, но даже не услышал, что все звучит по-другому. Это был провал. Ты бы стал артистом, парень, если бы тогда смог выкрутиться, но ты, будучи режиссером, мгновенно увидел драматургию эпизода - «ПРОВАЛ!»
С позором вернулся в филологи, доучился до третьего курса, а там безо всяких волнений и сложностей, как по маслу, поступил на режиссуру в ЛГИТМиК. Дома, счастливый, я сказал, что ухожу из «Герцена», ведь нельзя учиться в двух институтах. Но мама сказала: «Если только ты уйдешь...» У нее был очень важный принцип, который меня мучительно воспитал: любое дело надо доводить до конца. И я понял, что моя первая задача как режиссера – принять эту странную двойственность, которая мне всю жизнь помогала. Всякий раз, когда в процессе одного настоящего дела становилось трудно, у меня была железная методологическая подсказка: бери второе. Тогда я совершил преступление: в «Герцовнике» под паспорт взял аттестат и отнес его на Моховую, а потом вернул обратно. И вынужден был получать две стипендии.
Учась в ЛГИТМиКе, сразу прослыл за особо умного, а у меня просто уже было пол-образования. Я оказался филологом среди режиссеров, театралом среди киношников и киношником среди театралов. И тех, и тех одинаково раздражала независимость и другая группа крови. Мама советовала мне выбрать, поскольку цели надо добиваться какой-то одной. Но Ингмар Бергман ведь не выбирал между театром и кино. «Фанни и Александр» - величайший театр, снятый на кинопленку. А «Персона»? А «Улыбки летней ночи»?.. С одной стороны, меня все время в кино «относило», а с другой – я не отказываюсь ни от каких предложений.
Биться и толкаться в кинематографе было непросто. Хотя я так говорю, будто протолкнулся и пробился. Но странно поставленная цель «снять полнометражный фильм» реализовалась. Под нее, как под обманный маяк, сделалось гораздо больше полезных вещей, чем я ожидал. Ты идешь к обозначенной цели и параллельно ставишь спектакли, пишешь книжки, играешь роли. В этом году в Ханты-Мансийске я наконец-то получил ответ, что все в моей жизни случалось неслучайно: будто нарочно был придуман фестиваль с темой «театр», и у меня вдруг в Армении оказалась снята подходящая картина - «Лорик». Мой друг, Ануш Рубеновна Варданян позвала снимать кино по задумке армянского артиста Микаэла Погосяна – режиссерский дебют на двоих. Прочитав сценарий, я подумал, что это шутка: это был продукт попыток многих сценаристов, неродившееся безглазое дитя семи нянек. Ануш села писать новый вариант, а я улетел в Израиль на гастроли. Когда вернулся, Ануш ушла с картины, не поладив с Микаэлом, и я стал единственным режиссером. Мне каждый день казалось, что это розыгрыш, что сейчас закончатся деньги: одна камера на всю Армению расписана на год. Сгодился опыт второго режиссера: я сократил бюджет и 52 предполагаемые смены превратил в 25. Я не знал, получилось ли кино, до последнего съемочного дня. А после монтажа с удивлением понял: оказывается, мы сняли фильм ...
У меня никогда не получалось войти в стандарт, в правильно рассчитанное задание. Я и к Алексею Юрьевичу Герману зашел с черного хода: он не взял меня в режиссеры-стажеры, но, узнав, что я сын его однокурсника, позвал командиром на площадку. И к Петру Наумовичу Фоменко я пытался перевестись из ЛГИТМиКа, но ничего не вышло, а потом мы встретились на периферии. Это не самый легкий путь, но помогающий на пересеченной местности, понять – кто ты. А когда ты идешь по накатанным рельсам, можешь очень быстро забыть себя, все цели и девизы, которые придумал в юности. Я подчас смотрю вокруг и сильно удивляюсь: интересного меньше стало, к сожалению. После Германа было очень скучно работать в кино, все было невсерьез. А работать было надо. У меня высокооплачиваемая профессия, но все время казалось, что я второй режиссер, памятник которому стоит на могиле режиссера-постановщика. Студии звали, всякий раз суля дебют, и обманывали. Я стонал от тоски и недоумения: чем я все-таки занимаюсь? Я, как конь-тяжеловоз, привык работать под нагрузкой. И тогда Леонид Генрихович Зорин, которому я позвонил, посоветовал мне про все это написать. Так родилась книжка «Яблоко от яблони» - о моем романе с профессией.
Фоменко как-то сказал: «Леша, тебе нужно быть хозяином всего». Это нормальное положение режиссера! Будучи вторым, я все время решал моральную дилемму: что за вторую дудку я играю? Я всегда думал, что у меня нет слуха. Но моя жена, певица и актриса Ирина Евдокимова, сказала: «Ты не фальшивишь. Ты поешь второй голос». Это стало для меня откровением, я пересмотрел всю свою жизнь. Второй голос... А смогу ли я петь первый? Поставить спектакль, снять кино? Второй и первый – это не иерархии: это разные партии. В книге Котэ Махарадзе «Репортаж без микрофона» я прочел историю знаменитого футбольного бомбардира и второго нападающего – второго по определению. По дурацким политическим причинам он не вышел на поле, и бомбардир не забил ни одного мяча. Как важен тот второй, умеющий вовремя и точно дать пас, который станет голом! И я понял, про что моя профессия. И я ушел из нее, когда почувствовал, что пас давать некому.
Все, что мне в жизни далось и удалось, начиналось так, что я никоим образом не мог предполагать, будто смогу иметь к этому какое-то отношение. Самый первый спектакль, за который я получил гонорар, был еврейский мюзикл. Когда-то в Ленинграде я преподавал в еврейском лицее театральные игры, и вдруг в класс пришли серьезные дяди в пейсах и кипах и спросили, могу ли я поставить для них Пуримшпиль. Они зашли ко всем режиссерам города, и никто почему-то не согласился, хотя многие из них национально и культурно соответствовали больше. Я, не задумываясь, сказал, что, конечно, могу, а вечером полез в словарь смотреть, что это такое. Это оказалось карнавальное действо, играемое на определенный праздник. Мой старший товарищ, Володя Михельсон, мне помог и привел замечательных артистов. В другой раз Александр Павлович Тимофеевский, поэт и редактор «Союзмультфильма», предложил мне сделать мультик. А я рисовать не умею! «Какая разница, вы же можете аниматорам все сыграть». Смешно мы делали мультфильм «Так не бывает»: я показывал, как корова взлетает, как улитка бежит по крутящемуся мотоциклетному колесу. И художник все нарисовал! А Ира озвучила всех героев, даже мотоцикл, который едет по лужайке.

Но мое неутоленное – в театре. Немалую поддержку оказал мне Евгений Витальевич Миронов, с которым мы познакомились в Африке на съемках сериала «Апостол». Театр Наций проводил акцию по поддержке театральных инициатив, и, когда Ира, будучи ведущей актрисой Театра Елены Камбуровой, предложила сделать спектакль по детективу в стихах Иосифа Бродского «Посвящается Ялте», мы вошли в эту постановку с грантом, который дал Женя. Весь состав артистов, кроме Ирины Евдокимовой, был приглашенный: Саша Тараньжин из МТЮЗа, Володя Топцов из «Мастерской Фоменко», Саша Ливанов из «Эрмитажа», Леонид Тимцуник, в тот момент переходивший из «Сатирикона» в МХТ. Блистательно сработал наш друг художник Борис Петрушанский, оформивший обе мои книги, безвозмездно и бескорыстно сделал сценографию. Мы не успевали к 24 мая – дню рождения Бродского, и тогда Борис перевел на мой счет большие деньги, и наши декораторы смогли закупить материалы и построить декорации. Спектакль получился интересным и обещал очень хорошо расти. Юрий Норштейн, удивительно понимающий литературу и театр, в восторге сказал: «Я не понимаю, как здесь слово становится действием, а действие словом – не вижу швов!» Лестно слышать такие слова поддержки.
Леонид Тимцуник, его я знал по съемкам у Германа – актер замечательной пластики. Я увидел его в спектакле «№13» в роли трупа с одним-единственным словом, и, услышав это одно-единственное слово, ужаснулся: у него, скажем так, специфическая речь. Работа любого артиста – это преодоление сопротивления материала, и у Леонида все зазвучало, он прекрасно прочитал Бродского. «Леша, такой работы в Москве нет нигде!» И нет теперь... Не хочу называть причин, но я до сих пор переживаю об этой столь коротко сыгранной истории. Как что-то настоящее и живое может вдруг исчезнуть, быть отвергнутым? Это сильно укоротило мои попытки исканий в столице, а постановки на периферии – зачастую плевки в вечность. Но я – за них: какие-то вещи надо проверять на деле, и кино, которое у меня в результате случилось, было снято в Армении. Общение с Петром Наумовичем меня утешило по многим существенным вопросам. Ценность успеха? Да ну его! Не им все определяется. Хотя, если какой-то свисток прозвучит, я, конечно, отзовусь, откуда бы он ни был: из Владивостока, Москвы, Санкт-Петербурга. Недавно я получил предложение сделать кукольный спектакль в одном нецентральном городе страны. Не я выбирал материал, но с удовольствием попробую поставить «Крокодила» Достоевского.

Когда ничего не предлагается, я предложения формирую сам. В конце концов, цель – это не место, куда я должен попасть, а то, что делает меня целым. И у меня есть счастье случайной встречи в «Мастерской» с Ириной Евдокимовой, актрисой, которая может сыграть все. Она – золотая рыбка, это совершенно точно. Я часто думаю, не стал ли я профнепригоден в работе с другими актерами, ведь у нас уже выработался птичий язык: ты делаешь полжеста, а она воплощает твой замысел в развернутой форме. При этом наша совместная работа началась с моего полного отрицания. Ира хотела сделать спектакль по «Аккомпаниаторше» Нины Берберовой. К этому моменту история уже игралась в самостоятельной личной режиссуре на пару с партнершей и прекрасным аккомпаниатором. Профессиональным глазом отметив все слабости постановки, я понял, что не могу браться за эту работу: я буду спорить с увиденным, а спектакль надо всегда сочинять заново. А главное: надо было делать монодраму, Ира должна играть одна за всех, иначе получался «Москонцерт». Но моно я ставить не умел, не понимая, как можно строить конфликт разных персонажей через одного человека. И я опять позвал Володю Михельсона, потому что видел у него прекрасные моноработы с Алексеем Девотченко, выступив продюсером в этой ситуации: привел его в Театр Музыки и Поэзии и не вмешивался в репетиции. Премьера вызвала очень спорное ощущение, острое и резкое. На банкете присутствовал Петр Наумович Фоменко, он сказал Елене Антоновне Камбуровой: «Я поздравляю театр и тебя с прекрасной работой». И спектакль пошел. А я, посмотрев его, понял, как работать над моноформой: мы сделали «Што-с» Лермонтова, версию детектива Бродского и другое.
Отец говорил: «Если ты режиссер, ты и на улице видишь кадром, замечаешь жизненные ритмы, анализируешь каждую мизансцену. Неважно, ставишь ты в этот момент спектакль или нет – ты живешь как режиссер. Невозможно перейти в другое пространство и перестать им быть». Просто надо быть уверенным – то есть находиться у веры в то, что ты делаешь сейчас.