Потом была ментовка и заявление. Потом режиссеру в травмпункте гипсовали руку – перелом.
Молчали желтые и синие,
В зеленых плакали и пели…
А. Блок «На железной дороге»
Серебристая змейка «Сапсана» бесшумно промчит «Любань», «Кириши», «Малую Вишеру», «Окуловку», «Бологое», «Вышний Волочек»… И не заметишь ни этих станций, ни скопившихся на переездах машин, ни согнанных на запасные пути вдоль основной трассы сиротливых зеленых электричек. Все это невидимо остается где-то, и уже не догонит нас, не будет услышанным, увиденным – промелькнет и все. Трогательный стишок, запавший в детстве на долгой стоянке неизвестно где: «Маленькие станции России на пути в большие города».
И в больших городах свои маленькие станции, окраины, районы, углы, куда и милиция не суется, где царствует обездоленность и копится социальная ненависть, заменяющая веру отчаянным подросткам и отчаявшимся взрослым.
Тлеет в пухлых и пыльных папках Красноярской ментовки протокол-заявление пострадавшей от налета шпаны московской съемочной группы кинокартины «Сибирь.Монамур».
- Так, значит, на Глинской… - пыхтит толстый сержант, записывая показания, - а че вы на Глинку-то поперлись? У нас и театр оперный, и площадь Революции, набережная Енисея… А Глинка – это ж бесперспективняк.
- Что, простите?
- А то – бесперспективняк!
Нас пятеро, и все такие разные: оператор, художник, режиссер, ассистент, администратор – дорогие фотоаппараты и очки, длинные шарфы, цветные артистичные шапки, импортные пиджаки. А их восемь и все одинаковые – шпана-малолетки с белыми от ненависти и обкурки глазами.
- Что это вы тут фотографируете, высматриваете, а?
Нас обступают в хмуром дворе Красноярской окраины, где до сих пор слепые бараки с темными коридорами, и то здесь, то там кто-то без имени и внешности дергает хлипкую дверь, чтобы нырнуть в свою клетуху, либо, выйдя из нее, прошмыгнуть во двор.
Искали дом, объект, где мог бы находиться бордель – герои фильма приезжают туда за проститутками. Все дома что надо, выбирай любой. Уже собирались уходить. Через день приедет съемочная техника, артисты, буфет, кинокамера, огромный гелиевый шар – осветительный прибор, позволяющий снимать ночью, как под яркой луной.
Нас пятеро, а их восемь. Их больше, но: если мы все полетим на воздушном шаре, и тот начнет стремительно терять высоту, и нужно срочно сбросить вес, то останься мы – шар все равно упадет, а с ними полетит себе дальше. Или если мы встанем друг другу на плечи, и они сделают то же самое, наш Гулливер будет великаном, а их лилипутом. Но в нас нет ни злости, ни отчаяния, а у них есть все, чтобы задать нам вопрос:
- А?
Теряемся – столь очевидны их намерения действовать решительно, независимо от нашего ответа. Гляжу по сторонам: наглость мелкой шпаны как правило поддерживается гопниками постарше, что трутся где-то неподалеку, поджидая, когда сопляки начнут заваруху. Но вокруг никого. Один хмыреныш помахивает бейсбольной битой, ему явно не терпится её поскорее опробовать. Глупо улыбнувшись, напеваю безотказный, как мне кажется, аргумент:
- Ребята, мы здесь будем снимать кино!
Кино любят все – так думал я.
- Не будете вы здесь снимать кино!
И тот, что с битой бросается на режиссера. А мы бросаемся его спасать, а на нас бросается остальная шпана, и все мы бросаемся к дороге подальше от дворов, там хоть машины и магазин – все же безопаснее. Оборонительная тактика всегда проигрышней наступательной. Мы попеременно падаем, встаем, нас снова роняют, потом падает хмыреныш с битой, и режиссер хочет вырвать у него эту биту, а он не дает, и тогда режиссер бьет, и кто-то из нас тоже бьет, и уже понятно, что наша оборонительная тактика иссякла, и мы вот-вот перейдем в отчаянное наступление. Какая-то баба, выйдя из магазина, бросается с сумками и страшной бранью на этих, не подберу точного слова, а то, что произнесла она, не решусь повторить. Шпана ретируется, застрял только хмыреныш, которого методично бьет режиссер, стараясь отнять биту. Удар – хруст – вырвал! Хмыреныш замирает, будто в нокауте, будто у Кощея отняли иглу и вот-вот сломают. Я хочу разбить об асфальт мерзкий трофей, но отвлекаюсь: молчаливо и мирно подползает шпана, берет своего товарища и уносит. Хмыреныш оживает, просит вернуть биту, на что я отвечаю, что мне это представляется нецелесообразным с точки зрения его же пользы. Они уходят на другую сторону улицы и в нас летят камни, а сзади появляется десяток ребят постарше с арматурными прутьями, их лица кажутся неприятными. Из магазина выбегают три бабы и, размахивая шестью авоськами, бросаются на эту ораву. Отступая, один задерживается, и замахнувшись прутом, требует биту – я не возражаю, мало ли, она ему нужнее, а из-за поворота выкатывает милицейский «Козелок». Тут все бегут, а милиция строго следит, чтобы все убежали подальше и тогда уже бросается в погоню. Впрочем, нет: предварительно они решают опросить нас, в чем собственно дело, хотя все дело очевидней некуда. Мы бродим по темным баракам, стучим в хлипкие двери – никто не открывает. Из-под лестницы выныривает шкет, и, пробежав по коридору, сигает в окно. Но там на всякий случай наш художник и администратор. Попался. Тут же открывается дверь и на пороге мамаша – славянское нечто неопределенного возраста с пожилым кавказцем за спиной.
- Ваш сын? – спрашиваем мы.
- Наш, слушай! – отвечает кавказец.
- А как его зовут, – спрашиваем мы.
- Ну, допустим, Лёня, – отвечает кавказец.
- А сколько ему лет, – спрашиваем мы.
Кавказец смотрит на женщину:
- Слушай, а сколько ему лет?
Потом была ментовка и заявление. Потом режиссеру в травмпункте гипсовали руку – перелом. На Глинку снимать мы, конечно, уже не сунулись, нашли другой объект, куда предварительно вызвали взвод ОМОНа. Взвод не прибыл, но обошлось. Подрулил местный паренек «А чой-то вы здесь делаете?» и вызвался нас охранять:
- А вы меня за это в кино снимите!
- А ты умеешь правильно в кадр смотреть?
- Это как?
- Ну, сидишь вон там на корточках, смотришь в камеру, про себя умножаешь вчерашнее число на завтрашнее, потом три раза про себя говоришь «бесперспективняк, бесперспективняк, бесперспективняк», и умножаешь то, что получилось на позавчера, понял?
Да вы че, это ж…
- А ты как думал?
Все прошло мирно. Светил над слепыми бараками, как луна-гастролерша, гелиевый шар, работал буфет, толпились люди. И сидел на корточках у крыльца счастливый с бычком в зубах дебютант, что-то бормоча под нос – любят же в провинции кино.
Несется «Сапсан», промахнув и «Бологое», и «Вышний Волочек», где еще два дня назад снимали тематический ролик для Венецианского биеннале.
«Россия – страна возможностей» – прочел я перед отъездом, на ночном вокзале было светло – Питер, как-никак в июне бел. Тема биеннале «Люди встречаются в архитектуре». Россия представляет проект «Возрождение малых городов», и в конкурсе победил этот Волочек. Режиссер из Москвы, оператор, только взял приз на Кинотавре, я грешный – кто откуда понаехали славить заштатный городок.
Старик плывет в лодочке, а старуха с велосипедом прется по заброшенным путям, свистит проносящийся мимо «Сапсан» – фьють, будто и не было его, дальше плывет старик, бредет старуха. Оба оказываются у разрушенной фабрики, оба вспоминают молодые дни, когда они вместе на лодочке катались, а теперь побродили по фабрике и не встретились.
Натуры для руин с избытком, старик и старуха из труппы местного театра, долго ищем деревянную лодку, берем железную у МЧС за обещание заправить солярой – она уже две недели без топлива.
Находят тучки, мы выбираем натуру. На дальнем островке пасутся коровы, и режиссер думает, а не снять ли этих коров для колорита. Представляю кадр: плывет лодочка со стариком, а по мосту бредет стадо. Бегу искать пастуха. Стадо пасется само по себе, мужик с синим лицом лежит в траве, рядом баба – попой кверху, мордой в кочку.
- Ты пастух?
- Ну…
- Как зовут?
- Ну, Серега.
- Завтра будем кино снимать, с утра не пей, денег заплатим, хорошо?
- Ну.
Записываю для верности его мобильный телефон, вечером он трижды звонит обсудить условия договора: сперва за стольник, потом двести, доходит до трехсот, больше трубку не беру.
С ночи идет дождь, проливной, безотрадный, долгий.
Мокнет под дождем старик в лодке, старуха на железнодорожных путях, и молодые они, на лодочке катаясь, мокры насквозь. Доходит дело до пастуха. Трезвый и невменяемый, он ждет у моста, коровы, сбившись в кучу, готовы к съемкам. Снимаем два хороших дубля, хотим третий. Является прыщавый шестилетний малец, весь изъеденный комарьем:
- Батька сказал, чтобы денег добавили, иначе не поведет коров.
На другой стороне моста полный решимости пастух.
- Сергей, – кричу – договорились же за триста!
- А пошли вы!
И развернувшись, гонит стадо к лесу.
- Пусть пятьсот, – шепчу мальцу.
- Ну вот, то-то, – крякает пастух, – а то ведь и пиздюк мой мне помогал…
Это он прыщавого своего алкашонка так величает.
- Дал бы ему бутылку, и дело с концом, – ворчит продюсер.
- Ни за что. Однажды на псковщине мне тракторист Коля за бутылку огород вспахал, а я у него в тот день уже третий был. Так он с этой третьей бутылки утопил трактор, а на утро с похмелья повесился. Так что деньгами, пусть сам решает, на счастье или на беду ему гонорар.
Потом снимаем «Сапсан». Местные его ненавидят, выходят к железке бросать камни. Раньше у них электрички, и поезд «Юность» со всеми остановками курсировал от Москвы до Питера – за 300 рублей в любой конец. Теперь днем только «Сапсан» проносится мимо, а на проходящие ночные поезда плата впятеро дороже. У переезда с двух сторон «козелки» из каждого по трое охранников в рыжих спецовках стоят у шлагбаумов. Сколько переездов от Москвы до Питера? Сколько служащих в рыжих спецовках охраняют от народа скоростные поезда?
После съемки сажусь в ночной поезд. В купе на полу дрыхнет пьяный, койки пустуют, за стенкой в тамбуре вопли. Иду курить.
Хлещут водяру из горла, орут, после двух суток съемок я вряд ли посплю. Съесть что ли уже остывший ужин в коробке на столе? В тамбур заходит паренек восточного вида, закуривает:
- Братишка, откуда? – орет кудрявый в тельнике.
- Из Чечни.
- Откуда, не понял?
- Из Чечни.
Пауза, а потом:
- Ну, видишь, мы же нормальные парни, и в рожу тебе не лезем, вот так.
Он показывает, как полез бы в рожу, будь он ненормальным парнем.
- Как зовут-то?
- Ислан.
Иду в купе.
Четыре месяца на съемках в Ташкенте мы жили с такими добродушными, деликатными, гостеприимными… а в Грузии, Армении, Дагестане? Откуда только выползают кудрявые в тельниках братишки?
Как Эфрос, Анатолий Васильевич, разбирая начало «Ромео и Джульетты», когда затевается драка на рынке, в изумлении пишет, с какой страшной легкостью нынешние молодые люди хватают друг друга за лица! Как-то так, нелепо по-интеллигентски он это написал, но очень точно.
В купе с криком «не спать» вваливается один из братанов, поглядев на меня, вопит:
- Лысый, а лысый, че дрыхнешь?! Как тебя зовут-то, придурок? Лысый – оглох что ли?
Садится напротив, берет коробку с моим ужином и жрет – надо ж ему закусить.
Как там этот чеченский паренек в тамбуре? Обошлось ли?
Почему мы такие хамы?
Через пару дней звонок, знакомый номер «Пастух Сережа»:
- Да, Сергей?
- Скажите, а как будет называться фильм? Тут бабы интересуются, хотят своих коров смотреть.
- Так и будет называться «Вышний Волочек», покажут его в Венеции, а потом, может быть, и по телику.
Молчит.
- Что-нибудь еще?
- Да знаете, я вот что… тогда некрасиво так получилось, с этими деньгами…
- Бросьте, все в порядке.
- Нет, вы уж пожалуйста – простите…
- Хорошо. Привет вашим коровам, они – настоящие артистки.
- Спасибо. До свидания.
А я уж думал – бесперспективняк.
