На солнечной стороне улицы

Пилат: «Еже писах, писах»
Ин. ХХ, 22

ПОЗДНЕЕ ПОСЛЕСЛОВИЕ

Одно дело высказать свое мнение касательно предмета, другое – обидеть человека. Час назад я позвонил Валерию Ивановичу Ускову и был крайне огорчен:
– Алеша, мы бок о бок прожили полгода, вместе работали, а вы написали такую злую огульную статью!
Оказывается, он прочел вышеизложенное интервью. Конечно, оно его не порадовало. А раз прочел он, значит, прочел и кто-то еще.
Это мой сайт, мой мир, и выражает он круг моих мыслей и взглядов. Из песни слова не выкинешь, повторюсь: мой единственный трехлетней давности опыт работы в сериальном производстве решительно убедил меня в невозможности серьезного художественного высказывания в этом жанре или, как сейчас говорят, "формате". Недавно одна новоиспеченный редактор прислала резолюцию на мой сценарий: "Не наш размер". Перепутала, бедная - им нужен был сериал, а мой полный метр ну никак не рубился на восемь-денадцать частей.
Так вот, мнение о данной работе и ее результате – обобщение относительно "формата" в целом.
Но за каждой работой стоят конкретные люди и связи с ними складываются независимо от результата, успеха или неуспеха, тем более, независимо от моих художественных взглядов.

Встреч в ходе съемок фильма «На солнечной стороне улицы» было немало. Они и определили содержание жизни в этот период, и во многом оставили в моей душе и памяти то, что я склонен считать благодарностью. И с благодарностью в первую очередь я вспоминаю наше общение с Валерием Ивановичем: я трудился, как учили, а он искренне и отзывчиво поддерживал меня в работе. Не мало было сижено вечеров, проговорено тем – мне было интересно и тепло рядом с ним.
И вот надо же – обидел.

Я часто вспоминаю и при случае рассказываю его притчу о монтаже:
– Знаете, Алеша, что такое монтаж? Я на свой дебют пригласил в просмотровый зал Леонида Захаровича Трауберга, чтобы он сделал замечания относительно чернового монтажа картины. Он пришел и сказал «Я, Валерий Иванович, сяду впереди, а Вы сидите сзади; когда я во время просмотра подниму руку, значит – с этого места надо резать, а когда опущу – смотрим дальше». И вот он пришел, и на десятой минуте фильма поднял руку и минут двадцать не опускал, я думал, у него плечо вывихнулось, и он руку опустить не может – ну нельзя же 20 минут разом из картины выбрасывать! Закончился просмотр, я к нему: «Леонид Захарович, там же столько хорошего, неужели в корзину?» А он мне отвечает: «А хорошего, Валерий Иванович, нам не нужно – нужно отличное и плохое, но необходимое».
По-моему гениально.

Дорогой Валерий Иванович, завтра у Вас день рождения, и я рад, что накануне позвонив Вам, узнал, что так необдуманно и резко Вас огорчил.
Простите.
Но никогда не забуду, как во время съемок в мой день рождения по всем групповым рациям раздалось:
– Алеша, дорогой – пью за твое здоровье!
А я, Валерий Иванович – пью за Ваше. Пусть оно не подводит, ведь сколькому еще нужно порадоваться, и о скольком предстоит глубоко вздохнуть.
Отличное и плохое, но необходимое – вот наш монтаж.
Простите.
Спасибо Вам – будьте здоровы!

ТАШКЕНТСКИЙ ДНЕВНИК

9 мая 2013 г.
Пошли с Ириной к прудам проведать уток. Толпы народу, повсюду мангалы, тут и там кучками на траве пикники:
- Завтра инопланетянам будет много работы.
Инопланетянами Ира называет среднеазиатов, которые всю зиму гребли бесконечный московский снег, потом кололи лед и гнали лужи ручьями к люкам, потом собрали в тысячи черных мешков русский мусор, покрасили газонные решетки, поребрики, заборы, высадили на клумбах тюльпаны и анютины глазки – и наступило лето.
Уток на прудах нет, попрятались от жужжащих моделей кораблей и бросившихся по-пьяни вплавь отважных идиотов.
А вот и паренек-узбечонок идет, в пилотке.
Три года назад в Ташкенте мы праздновали 9 мая у Вики и Димы. Вика – фотограф на нашей картине, это ее замечательные снимки сохранили так много живого и настоящего из ташкентской телеэпопеи «На солнечной стороне улицы» по повести Дины Рубиной. Фамилия Вики – Боц, потому что ее муж Дима – венгр. Сына их зовут Карл, а белого скотч-терьера – Ганс. Вот такой интернационал. По телеку передавали парад победы, где маршировали представители бывших республик великой страны-победительницы, даже проскакал киргиз на племенном жеребце. Не было только узбеков, президенты в тот момент чего-то не поделили. Было грустно и горько, ведь мы четыре месяца снимаем кино про гостеприимный Ташкент, ставший в страшные годы вторым домом для блокадного Ленинграда.

Мы перешли в сад под окнами с маленьким фонтаном и прудом, где остужалась водка. Выпили за ферганского дедка-снайпера, встреченного на Пасху, как раз когда снимали выгрузку эшелона с блокадниками. Девяностолетний длиннобородый старик жил у станции, сидел в беседке, пил чай, рядом ходил павлин. Неподалеку в теньке отдыхала его русская старушка-жена. Медсестрой осенью 41-го под Ржевом она вынесла раненого узбека с поля боя. Его каждый год приглашали на парад в Москву, он в войну из винтовки самолеты сбивал; на заношенном чапане – ордена. А в этом году не позвали, остался сидеть в Фергане с павлином.
Возвращаемся с прудов домой, жара в Москве прямо ташкентская – зацвела черемуха, насвистывают птички. На детской площадке сидят узбеки, десятка полтора, строят игрушечную железную дорогу; в ближайшей помойке свалено несколько мешков с игрушками – строгая мамаша, видать, провела ревизию подросшему сынку: паровозы, вагончики, грузовики, танки. Инопланетяне развлекаются: тянут рельсы, перевозят беженцев. Наверное, хотят домой, у арыков посидеть под платанами за дастарханом. Но завтра на прудах их ждет большая работа.
А пока – праздник, победили как-никак!

Солнце, снег и лазурное небо
в изумрудную смотрит траву,
и ташкентская шумная небыль-
мне как сон наяву – что живу.

Февраль-март 2010 г.
Рассказали: в Ташкенте в центре города в старом квартале живет дед; во дворе стоит шкаф с вещами, в комнате земляной пол устлан ковром, голубой, набранный из жердей потолок. А под потолком ласточкино гнездо. Весной дед открывает фрамугу, и ласточки прилетают к нему, выводят птенцов, юркают из комнаты во двор, из двора в комнату.
И я понял, что хочу туда, в этот Ташкент, что я что-то пойму там, где небо живет у человека в доме.

Бреду из музея востока к Тверской, встаю на углу. Последняя минута уже весенних сумерек на изломе зимы, и навалилась косолапая память – как я любил всегда эту глубокую трепетность преддверия, останавливался в Питере где-нибудь на перекрестке Малой Садовой, напротив Катькиного сада – сумерки, лучшее время года! Вот-вот зажгут фонари. И действительно: минута – и тронулись белые чашки на фонарных столбах таким естественным еще, будто цветочным лепестковым светом, зажмуришься на мгновение, откроешь глаза – даже памяти нет – было ли это мгновенье, счастье, юность.

Накануне позвонил всем: Петру Наумовичу, Леониду Генриховичу, Александру Павловичу, Людмиле Васильевне и даже доктору-спасителю Ивану Федосеевичу – жив старик и по-прежнему людей лечит:
- Как там ваш панкреотит, Алеша?
- Спит пока.
- Не злоупотребляйте.

В аэропорту знакомое лицо – где-то на съемках вместе были.
- Тоже в Ташкент?
- Нет, в Ургенч.
- Погоди, ты что-то путаешь – фильм по Дине Рубинной, двенадцать серий?
- Нет, полный метр про Омара Хайяма.
- А, ну значит, разными рейсами летим.
- Значит, разными.
Незнакомые люди толкаются у стойки регистрации. Мне с ними жить три с половиной месяца самым интенсивным образом. А сейчас – никого не знаю, ничего сродного, только слегка бросается в глаза киношная истертость некоторых – признаки жителей малой страны, так поразившие меня когда-то на самом старте, когда еще в массовках бегал:
неужели эти люди и снимают кино, делают то, что представляется мне мечтой, счастьем – а в них так мало ангельского и человеческое непроглядно, сплошная нелепость.
Так в нас въедается цеховая копоть, постепенно вымещая и заменяя личность, становимся «киношниками», которых сразу видно.
Уже на борту запахло раем: опускаю шторки на иллюминаторах от палящего солнца; при посадке моргаю, вижу русскую надпись ТОШКЕНТ, тут же обернувшуюся английским TASHKENT на соседнем здании.
У трапа в синих спортивных куртках команда местных футболистов – встречают тренера.
Мне выдают симкарту и список телефонов группы, потом развозят по квартирам.
Персональная однушка втрое больше нашей в Москве: просторная передняя, гостиная, спальня, крытый балкон, большая кухня. Вещей мало – не обжиться. Здесь только что ремонт был, поэтому пока что не дом, а «пространство минус человек».
Ворочаюсь в огромной кровати чужой квартиры с распахнутыми в ранневесеннюю ночь окнами. Просыпаюсь от звонка в дверь: на пороге узбечка с какими-то брошюрами интересуется, когда будут хозяева.
Окна настежь, птички поют.

Горлинки на подоконнике, поглядывая на меня, клюют крошки – ну совершенные узбечки! Раннее утро. Солнце с теплым ветром гуляет по шторам спальни. Когда кто-то проходит под окнами, с резким хлопающим шумом взлетает стая голубей у подъезда. Или это афганки, которые трещат по-сорочьи?
Кто-то привез в Ташкент четырех птиц, теперь они повсюду; как говорят, я их не видел еще. Слушаю хлопанье взлетающей стаи, не спешу подниматься, пока мальчишки во дворе не начинают гонять мяч, так шумно, будто у меня в гостиной играют. Только собрался на прогулку, набежали тучи, пошел теплый дождь. По дороге два мокрых ослика везут тележку – белый и серый, а в тележке на скарбе сидит узбек, возвращается из супермаркета: хлеб, сыр, молоко…
На совещании с режиссером откусил себе роль – парня с гитарой, который поет Галича в аэропорту, провожает улетающих друзей: «Уезжаете? Уезжайте за таможни и облака…»

Блеснула нежданной встречей моя юность с гитарой и Галичем. А снимаем как раз 89 год, когда я только поступил в Герцовник, где мы в курилке под гитару прогуливали пары.
Под козырьком балкона прячется от дождя коричневая с желтыми штрихами на крыльях птица. Красивая – может, это и есть афганка?
В ночь уходим на съемку, первая смена.

Телеграфом дождь по крыше – спи, я сны твои услышу.
После ночной смены жужжит сообщение по телефону от Ирины, уже третье; до этого: «доброй ночи», «доброе утро», и вот третье:
- Погиб Юра Степанов.
Юра, ведущий актер в «Мастерской Фоменко»
В этой комнате в киноэкспедиции – помню ту комнату Юры, куда меня отнесли спать после Старого нового года у Фомы: на одной стене самурайский меч, на другой икона Казанская. После спектакля «Три сестры» Юра сел в «Жигуль» и поехал домой к жене и ребенку. На светофоре зазевавшаяся «Мазда» вытолкнула их «Жигуль» под проходившую фуру.
Юра, сибирский мужик, на медведя ходил в одиночку.
Вот горлинка села над моим окном и глядит, ждет, когда крошек брошу.
А потом еще один звонок – еще одно печальное сообщение, теперь из Питера.
В одно утро не стало двух дорогих сердцу людей.

После трех ночных смен уже непонятно «какое, милые, у нас тысячелетье», и недожитая в России зима огромными сугробами легла на ташкентские весенние дни. Вздрагиваю, как Спящая Красавица, которой мерещится: то ли время Принца давно миновало, и она, не проснувшись, стареет; то ли Принц уже уехал, поцеловал, всю измял, вбрызнул семя в непробужденную утробу и ускакал навсегда. Она очнулась – и какое сегодня число – вся жизнь будто приснилась. Все повернуто в какое-то неведомое завтра, которое я никак не могу ни увидеть, ни представить, ни захотеть.
Накануне, выпив полбутылки водки «Тошкент» (ох, и тошно), бдел, слушая, как за окном носятся мальчишки; гоняли мяч, потом играли в прятки:
- Пошел в жопу, пошел в жопу, пошел в жопу, – кричал, убегая, один.
Другой, напевая, засел где-то под моим окном, а слышимость такая, будто он в спальне, за шкафом или под кроватью спрятался и поет тихонько, слегка сквернословя. Обидно, что даже дети ругаются здесь в основном по-русски.
Я вслушиваюсь в его песенку, как в чужую сказку, и засыпаю – завтра ранняя смена. Одинокая спальня с распахнутым во тьму окном, на нем, как зубки озябшей девушки, стучат пластиковые шторы-жалюзи, отпугивая уставившуюся в меня азиатскую многоглазую ночь.

- Чтобы ни случилось, Господи, а случиться может все, что угодно, прошу Тебя, чтобы ни случилось, пожалуйста, будь со мной. Я знаю, что Ты и так всегда рядом, чтобы ни случилось, но чтобы ни случилось – пусть я об этом не забуду.
Разбужен ошибочным звонком: на часах полночь, за окнами тихо, лишь редкие машины шуршат снаружи, да холодильник урчит за спиной, полуночный чай, перекур на огромном балконе.
Звонила Ира – у маленькой Лили Лунгиной сегодня день рождения, четыре годика исполнилось. Мы с ней играем в такую игру: когда ее что-то расстраивает, я спрашиваю с предельной серьезностью:
- Слушай, Лиля, забыл, а сколько у тебя пальчиков на руках?
Лиля улыбается, раскрывает ладошки и начинает считать.
- Один, два, три.
- Как хорошо, ей еще на одной руке хватит пальцев сосчитать свои годики.

Барашки и овечки вышли на прогулку… Бабочки, пчелы, жуки, анютины глазки!
Из-под купола храма на люстру под панихидный распев в ярком луче садится горлица. Вчера в Питере хоронили Наташу Поджарову, а сегодня в Москве прощаются с Юрой Степановым. Как незримо уходит человек, оставляя нам последнюю заботу – мертвых о мертвом.

Надо же было в Азию умыкнуть от столичных градоначальников, от безумств московских лужковых и питерских матвиенок, сюда в Ташкент, в абсолютно пустую квартиру, где к побеленным стенам приставлена куцая мебель; вот на телевизионной тумбе единственная в этом доме книга: его сиятельства графа Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина в потертой обложке «История одного города».
И никуда ты от своей тени не убежишь.

В магазине народных промыслов примеряем тюбетейки, восхищаемся шитьем и тряпками, звеним серебром. Покупаю маленькую куклу-узбечку с черными косичками в красном платье. Вернувшись, вижу свет в окнах – пришла уборщица Катя вымывать мои покои, на столе появился заварочный чайник, на плите маленькая кастрюля и кружка – кофе варить.
- Приходите, Катя, почаще, а то эти полы еще никто не мыл толком, они обижаются.
Сажаю куклу у изголовья кровати, называю Шехерезадой. Может, перестану ночами простыни в ком сгребать.

Сетевые кафе по всему Ташкенту, можно легко заблудиться или спутать – одинаковые названия на одинаковых серых пятиэтажных улицах. Новая власть отменила прежнюю кириллицу – пишут узбекские слова латиницей. Узбеки, воспитанные на прежней азбуке, зачастую не понимают, где что написано. Особенно, когда видишь макдоналдс с исконно русским названием «DRUZHBA».
В ресторане «Континент», полтора часа сижу один, а узбекская обслуга пляшет под «Владимирский централ».

Прилетел из Питера художник Войцеховский. На съемке он пригласил двух юных узбечек с косичками и ослика к воротам рынка, где снимаем послевоенную барахолку; Саша рисует живописное трио. Потом красавица-таджичка Фирузка, подружка нашего ассистента Джалола, везет Петровича на экскурсию по Ташкенту – хорошо, надо сказать, устроился мой друг Петрович.
Раньше он был доктором скорой помощи. Как-то, поехав в Америку навестить друзей, задержался и устроился на работу грузить ящики с кока-колой. Погрузит и садится на лавочку с карандашом и блокнотом. Видит, что хозяина это раздражает, спрашивает: «Не надо ли еще кока-колы погрузить?» Через два дня хозяин не вытерпел, американская ментальность вступила в когнитивный диссонанс:
- Петрович, простите, а вы художник или грузчик?
- Вообще-то, - сказал Петрович, - я врач скорой помощи.
- Тогда почему вы грузите кока-колу?
- Потому, что мне нравится в Америке.
- А почему Вы тогда все время рисуете?
- Потому что мне нравится рисовать.
- А грузить кока-колу нравится?
- Честно говоря, не очень.
И, вместо того, чтобы выгнать Петровича, хозяин показал его рисунки знакомым галеристам. Через неделю состоялась персональная выставка. На фуршете шеф подошел к Петровичу с бокалом и сказал:
- Потому что каждый должен заниматься своим делом, а не быть врачом скорой помощи, который грузит кока-колу, потому что любит рисовать.
Мы познакомились в купе поезда «Москва-Петербург». И подружились.
Петрович сидит у меня на диване в Ташкенте, стучит карандашиком по листу. Во всех его картинах много персонажей: ежей, оленей, двуногих медведей и девушек, в которых беспрерывно влюбляется Петрович. Все девушки в картинах Петровича на одно лицо –влюбленность автора подхватывает неповторимые черты мимолетных увлечений, и в абсолютной своей исключительности они рифмуются.
Наверное, сейчас он выстукивает карандашиком красавицу Фирузку?
Подглядываю через плечо – нет, все еще ослик. Большие уши, хвост, вытянутая морда. Петрович никогда не знает, кто у него получится – ежекот, медвелось, или какая-нибудь восьмилапая птица на поводке. Но сейчас явно не Фирузка, уж очень на ослика похоже.
На съемках интриги и неприятности, к вечеру разболелось сердце, предстоит бессонная ночь. Но под равномерный стук-стук-стук карандаша Петровича, я забываюсь на диване, вкруг сердца заходят волны тепла и я, глубоко вздохнув, уже сплю.

У Фирузки, красавицы-таджички, недавно умер отец. В черном платке и строгом платье она волшебна. Я вгляделся в ее черные глаза и увидел застывшее в них отражение: дерево во дворе дома, под ним скамью, у скамьи на земле тень человека, только тень, а скамья пуста.

Снимаем в старой махалле Чекар.
Махалля – район, весь Ташкент состоит из махаллей. Большей частью пятиэтажки, построенные после землетрясения, когда рухнул старый город. Новая пятиэтажка вмещала целую улицу, занимая место бывших трех-четырех домов.

Большинство строивших новый Ташкент после землетрясения, остались здесь, в то время, как четверть пострадавших расселились в Москве и Ленинграде. Еще раз город принял в себя новый приток иммигрантов. Вокруг этого Ташкента – сегодняшний, высотный, яркий – рвет глаз. А в средоточии дореволюционная махалля Чекар, с кривыми улочками, пылью в сухие дни, крохотными домишками и грязными дворами.

На окраине этой махалли холм – бывшее кладбище. Когда новая власть пришла сносить махаллю, жители сказали: «Никуда не уйдем, пока не перевезете все наше кладбище вместе с нами».
Перевозят, перезахоранивают, собирают ветхие кости, но никак до конца не соберут: под одним слоем открывается другой, а там еще и еще – старый город Ташкент. И стоит посреди него махалля Чекар.

Здесь художник Константин Мельников соорудил декорацию для фильма: невысокие постройки органично вписываются в старый квартал. Один домишко с табличкой «дом образцового содержания» местные попросили оставить – «прямо как наш, настоящий!»

А главный предмет гордости – новостройка, на балконе которой героиня фильма с ребенком на руках будет требовать вселения. За фасадной стеной деревянные откосы, и четыре лесенки ведут к единственному игровому фрагменту – квартире героини на третьем этаже; остальное – бутафория. Утром перед съемкой мы любовались этим шедевром Кости, днем на балконе тренировались каскадеры, вечером подул ветер и дом рухнул. Накрапывал дождь, ветер усиливался, стуча по дороге сухими черными стручками акации. Они провисели осень и зиму – и вот их сбивает заодно с первыми цветами урюка и сливы – так встречается прошлое с будущим в лужах на мокром асфальте.

На ночь я закрываю все окна и сплю в духоте. А утром слепит даже сквозь шторы, распахиваю окно: деревья в снегу, все в снегу, и сумасшедшая капель – невероятно красиво. И кажется, что я люблю Ташкент.

Приезд Ирины

- Доча, вы едете в Ташкент? Как хорошо! Там прекрасно, там тепло! Мы были там с Папой на гастролях, он принес мне такую большую вкусную клубнику! Я так отравилась! Ира, умоляю, мойте фрукты горячей водой! Ташкент! Прекрасно! Прекрасно!

Выхожу из аэропорта – конец марта – все цветет, птицы поют, по клумбам прыгают какие-то смешные скворцы-не-скворцы, черные в желтых очках. Народ ходит без рукавов, все улыбаются. Таксисты в тюбетейках, в белых рубашках:
- Ассалямалейкем, сестра! Такси, пожалуйста!
- Меня муж должен встретить, спасибо!
Звоню Алеше:
- Где ты?
- Гуся, мы едем, едем, жди.
Жду…
Бежит Алексей Евгенич.
В тюбетейке.

Алеша улетел месяц назад.
Я доделывала что-то, доигрывала концерты и спектакли и, наконец, поехала.
Алеша сделал мне «гастроль» – в апреле «Никто», в мае – концерт в театре «Ильхом».
Купила маленький чемодан – для «Никто». В него ничего не влезает.
Купила большой чемодан, очень большой. Но и в него «Никто» не влез, и мои брюки-кофты-зубная щетка тоже.
Мама и брат Саша вразумили:
- Ты едешь отдыхать! Подумаешь, один спектакль да концерт! А столько нот зачем? А учебники? Зачем тебе французский? Зачем немецкий? Выбрасывай! Ты будешь гулять!
- Нет! Немецкий – со мной!
Наконец, застегнулся чемодан.
Французский и ноты оставила дома.
Взяла только самое-самое.

- Саиб! Алё, алё, Саиб! Это Ира и Леша! Саиб! Переходи с узбекского – это Ира и Леша! Да, дорогой, это мы! Мы тебя вспоминаем и любим! Всего тебе, всего! Целуем! Пока-пока! Хоп! Хоп! Пока, брат, пока, дорогой!
Мы привезли в Москву узбекское «хоп» – «ладно-хорошо-окей».
- В любое время! Мой дом – ваш дом! Жду вас!
Саиб – настоящий узбек, прекрасный и добрейший, и Саиб может все.
Саиб – простой узбекский Джин.

Он ни на кого не похож – волосы светлые, глаза голубые, нос с горбинкой, как у французского актера. Настоящие узбеки – они такие, потому что предок у них – Александр Македонский.
Сняли казан с огня, вылавливаем баранину, золотящийся, обжаренный в жиру картофель, достаем холодную водку. Над горами ночь, небо вызвездило, поднявшаяся луна смотрится в черную неподвижность чарвакского озера. В пламени керосинки сгорает бабочка.
- За тебя, Саиб, за то что ты на своем армейском драндулете привез нас в этот заброшенный рай.
Сидим на веранде отдаленного домика в бывшем санатории, заглохшем в дремучих акациях, с одичавшими розами перед прогнившими деревянными крылечками, с ржавыми пружинными кроватями в разгороженных поведенной фанерой комнатах, с рвотно-слезными каруселями и лошадками в зарослях крапивы – они ржаво поскрипывают то ли от ночного ветра, то ли от обильно снующих здесь призраков. Вся съемочная группа в отеле на берегу, а нас Саиб, голубоглазый сталкер, привел сюда – в свое и наше прошлое, в навсегда убежавшую сказку.
Кто-то звонит – заблудился на ночной трассе, надо пойти на перекресток подсказать дорогу:
- Пойдем, Саиб.
- Пойдем.
Над горами звезды, внизу черное зеркало озера, говорят наши шаги, прислушиваемся к тишине и прохладному ночному ветру.
- А помнишь, Саиб: «Выхожу один я на дорогу, сквозь туман кремнистый путь блестит, ночь тиха, пустыня внемлет Богу…»
- Как красиво, брат, чьи это слова?
- Это Лермонтов.
- Как красиво, брат, как красиво…
Больше Саиб ничего не говорит, в синих глазах стоят слезы.

У меня здесь друг Пеликан и друг Аист, а у Ирины большая подруга Лама: у нее торчат два огромных зуба, и когда Ирина кормит ее сухарями, она беспрерывно чихает.
В выходные, или перед съемкой, мы идем к ним в парк Улугбек, мимо аттракционов, за чайхану, по кривым мостикам через два арыка – в маленький зоопарк.

Усатая бабка в мужском зимнем чапане дежурит на входе. Можно купить билет или пакет с гастрономическим набором для здешних обитателей: ламам – лепешка и сухари, морковь и капуста для кроликов и кудрявого рыжего козла, зерна – индюкам и курам. У нас еще сыр для черно-бурой лисы, куски колбасы для шакалов и несколько рыбок – их продает однорукий рыбак на берегу пруда, по которому прогуливаются лодки и катамараны.

Аист стоит на одной ноге, он здесь один и это грустно, потому что аист – птица семейная. Прежде, чем достать рыбку, я часто-часто хлопаю в ладоши, имитируя аистиное приветствие – так они выщелкивают клювами, когда аистиха в гнезде встречает прилетевшего с лягушкой папашу. Аист оживляется, распахивает крылья и подбегает ко мне. Проглотив первую рыбку, он танцует – кружит по вольеру, взмахивает на валун возле вырытой в суглинке лужи, бьет клювом приветную дробь и снова бежит ко мне. Вторую рыбку он так же проглатывает, а третью бросает в лужу про запас.

А где же мой друг, розовый пеликан? Наверное, спрятался в сложенном из веток шалаше – только лебедь плавает по врытому в песок детскому бассейну. Прежде он встречал нас гортанным клекотом, подбегал к ограде, распахивал огромный клюв и глядел черной бусиной глаза, казалось, он улыбался – огромный розовый пеликан. И рыбка была не главным для него, он просто радовался приходу друга, и уже ни на кого не обращал внимания, хотя с той стороны вольера кто-то его окликал и даже бросали еду.
- Эй, - кричу я, - привет! Выходи!
Но он не выходит.
Я обхожу вольер ближе к его шалашу и стараюсь заглянуть, бросаю рыбку у самого входа. Из шалаша, неспешно выходит пеликан, только не мой розовый друг – а обыкновенный белый. Он съедает рыбку и возвращается в шалаш, даже не поблагодарив.
Мы уходим из зоопарка совершенно обескураженные. Усатая тетка на входе сообщает, что розовый поехал в центральный зоопарк – женится. Туда как раз прибыла юная красавица розовая пеликаниха.
Ну что ж, будем считать это приглашением на свадьбу!

Дуська

Перед началом съемки подбегает встревоженный Джалол:
- Леша, только не волнуйся!
- В чем дело?
- Лепешечник запил…
Мы полдня уговаривали его сняться в эпизоде, примерили костюм, всучили аванс.
- Не надо было ему денег давать, - вздыхает Джалол.
Бригадир Замира, широко улыбаясь золотым ртом, подводит какого-то заморыша:
- Познакомьтесь – это нашего лепешечника брат.
Стоит передо мной улыбчивый придурок, все лицо в ссадинах – били недавно, здесь вообще не церемонятся.
- А что, спрашиваю, он может сниматься?
- Может, – осклабилась Замира.
- И реплики скажет?
Она что-то ему трещитпо-узбекски, тычет локтем в бок, и он орет:
- Нон, нон, патыыыр, кому свежий патыыырр, нон, нон патыыыр!
От этого нытья подкатывает тошнота и жуть, будто он кричал еще со времен образования самаркандского царства, еще при Амир Тимуре закликал ослиным воплем: «Лепешки, лепешки, кому лепешки», и навсегда заблудился здесь в махале – горемычное дитя карнавала, злая шутка пьяного дервиша.
- Хорошо, - говорю, - будем его снимать. Очень рад, что у нашего лепешечника есть брат.

А у Дуськи, средних размеров махаллинской суки, вообще никого не было. Прошлой осенью она понесла от беглого кобеля, и зимой родила в ледяной яме пятерых щенят. Как ни старалась выкормить, все перемерзли. И двор, где ютилась Дуська, не залило слезами обитателей, тут детей на три семьи 11 штук – до собаки ли с ее щенками?
Я познакомился с ней весной, она снова была беременная и запуганная – вся дворовая ребятня играла в охоту на Дуську. Та бегала по двору, поджав хвост, пока не забилась под кровать с панцирной сеткой в теневом углу у сортира. Один из мальчишек вскочил на кровать и принялся прыгать, а Дуська дрожала, впившись в землю, в твердый махаллинский суглинок, в ужасе ожидая, когда провалится над ней панцирное скрипучее небо, и маленькие злые боги раздавят ее с ее щенками.
- Нон, нон, патыыыр, кому свежий патыыырр!
Он шныряет между нами, пока готовимся к съемке, стелим рельсы под тележку с камерой. Переодели, дали вместо деревянного лотка плетеный сават – хорош!
- Нон, нон, патыыыр!
И пылит через двор декорации по пересохшим лужам в своих драных сандалиях.
- Патыыыр, лепешки, покупайте лепешки!
И кто-то покупает, а он склабится огромным беззубым ртом, поправляя на башке вязаную шапку.
После съемки получает свои гроши и довольный бежит куда-то в махаллю.
- Ну, зачем этого придурка позвали? – пнчалится Джалол, – сбежал в костюме, где теперь его искать?
После обеда группа разбредается на полчаса в тень, все стихает, будто никого и не было. Вдруг по махалле слышится визг и лай.
Новоиспеченный артист тащит по дороге на длинной пеньковой веревке клуб пыли, из которого несется визг. Остановившись, он со всей дури дергает веревку, оглядывается, как дрессировщик в цирке, ожидающий похвалы публики. Пыль оседает, с веревки, упираясь лапами, удавленная петлей с огромным узлом, рвется Дуська. Сплюнув и гаркнув что-то, лепешечник волочет ее дальше.
- Куда он ее тащит, Джалол?
- Продаст корейцам, зарежут на мясо, денег ему дадут.
Я ору:
- А ну стой, слышишь ты! Отпусти ее, живо!
Дуська, воспользовавшись минутным замешательством, вырывается из петли и сигает в проулок.
- Еще тронешь ее, я сам тебя зарежу и съем, понял!
Джалол переводит, лепешечник угодливо лыбится.
Идем в дуськин двор. Из грязных лачуг высовываются толстые узбечки, облепленные сопливыми одинаковыми узбечатами. Они долго не понимают, что им говорит Джалол, наконец, одна мамаша кричит:
- Керак эмас!
- Что?
- Керак эмас, – переводит Джалол, – она не нужна.
И мне сразу как-то безотрадно плохо.
Можно было сказать «нам не нужна», «сейчас не нужна», даже «вообще не нужна» – звучало бы не так страшно. Но это усеченное «не нужна» без всяких добавлений, будто неотъемлемое качество, родовое проклятие вместо имени.
До меня вновь доносятся слова Джалола:
- Керак эмас – она не нужна.

Дуська оказалась сукой, а Хозяева хотели кобеля, а тут еще она начала приносить щенят.
По двору так же шныряют дети, играют в охоту, неизвестно на кого – двор минус Дуська такой же, как и прежде, ничего не изменилось.
Утром она снова лежит под кроватью с панцирной сеткой в темном углу двора. Но ни к кому не подходит, и к миске у ворот тоже – боится.
Мы с Джалолом говорим хозяевам:
- Потерпите пару дней, заберем ее.
Но за пару дней выясняется, что в Ташкенте нет ни одного приюта для бездомных собак, и в небольшом зоопарке, куда моя Ирина ходит каждый день кормить зверей, тоже отказались взять безродную брюхатую суку.
Замира улыбается, и солнце брызжет с золотых зубов:
- У меня дом в горах на Чемгане, на берегу водохранилища, и как раз нужна собака.
Операция "Спасаем Дуську".
Ночью к концу съемки объявляется перерыв. К воротам дуськиного двора подкатывает белая «Волга», ребята-рабочие с ошейником из моего брючного ремня, реквизиторы с одеялом и коробкой, осветители с фонариками, замдир Валя Денисевич расставляет оцепление и командует «Товсь!» Но Дуську не выманить из-под кровати: она визжит и кусается, очевидно, спасение для нее еще большая тоска, чем явная гибель.
- Надо Луизу позвать, - говорит Замира, - Луизу с соседней улицы. Она каждый день приходила Дуську кормить, а вдруг ее не испугается?
- Луизу, я мигом!
- Давай, Саиб!
Все смотрят на Саиба: почему-то его голубые глаза стали влажными, а щеки тронул румянец.
- Мы у этой Луизы реквизит обстановочный брали! – смущенно шепчет Саиб и исчезает в темноте.
Приходит Луиза, наклоняется под панцирную сетку и несколько раз повторяет какое-то слово, которое не переведет и Джалол, слово известное только им – Дуське, видимо, вовсе не Дуське, и Луизе, что тоже как-то сомнительно. Наверное, это никому не известное слово «нужна» – из мертвых пластов языка любви.
Выманив Дуську, Луиза передает ее Ирине, Ира тут же выдергивает из дуськиной губы клеща, Замира открывает машину, и Дуська на белой «Волге» катит в горы на дачу.
Все радуются, вздохнув с облегчением, идут, довольные, снимать последний ночной кадр на другом краю махалли.
Где я снова вижу лепешечника, в темноте даже не сразу узнаю: слышу визг – кто-то тянет на веревке собаку.

У Дуськи новый дом и мы обязательно в выходной поедем к ней в гости.
А Саиб сказал потом:
- Знаешь, ночью к ее двору прибежал бродячий кобель, уселся у ворот и выл до утра.

Воистину - молодцы!

Съемку приезда эвакуированных блокадников назначили на 24 апреля в Фергане.
В Ташкенте уже не осталось того вокзала, да и ничего подходящего под вокзал – тоже.
И вот вся группа караваном двинула через дымящий холодным туманом перевал, мимо алых в цветущих тюльпанах гор. Русских в Фергане почти нет, а нужно собрать полтыщи «изможденных голодом ленинградцев».
А 24 апреля – Пасха.
Группа бузит: «Работать в Пасху – обалдели!»
Закудахтали бригадиры массовки: «Где ж в Пасху в Фергане взять пятьсот русских, которые за копейки в 28 градусов жары будут в ватниках и шубах преть на привокзальной площади!?»
Но отменять съемку поздно – из Ташкентского железнодорожного музея уже выехали два довоенных паровоза и состав теплушек.
Я никогда не работал в Пасху.
И тем более никого не заставлял.
Есть один день, когда мне ну совсем не до кинематографа.
И в этот день…

С утра на завтрак в отеле продюсеры разложили по столам куличи-пасхи-крашеные-яйца.
Потом мы у вокзала распределяли узбекскую массовку и горстку загорелых русских, переодевали съемочную группу – всё же славяне.
В полевых кухнях забурлил плов.
Запекло солнце, рассадили людей на площади, разносили воду, уводили детей в тень.
Никто не кричал, все было тихо под синим ферганским небом.
То и дело, отовсюду слышалось:
- Христос Воскресе! Воистину воскресе!
Кричали ослики, блеяли козы, с дальней мечети ныл муэдзин.
И как-то незаметно сняли эту главную по сложности сцену.

Три месяца в Ташкенте, и до сих пор не знаю, где ближайшая помойка.

Ловим машину.
- Едем, брат, куда тебе, брат?
- Театр Ильхом.
Только сели, водитель Ирине ветку белой сирени дарит.
- Возьмите, это из моего сада, уже цветет вовсю. Еще мама сажала 30 лет назад, я ей цвести не давал, обрезал сразу, чтобы не обдирали. Теперь высоченная – вот такой ствол. Сейчас в Ташкенте почему-то всюду елки сажают, президент играется в дружбу с Россией, скоро будут березки уговаривать здесь расти. В новых домах вообще нет фруктовых деревьев, только елки. И ладно бы кедры или голубые карельские ели, нет – наша мелкорослая дохлятина. Вот, смотрите: урюк цветет, миндаль, айва – красота. И сирень повсюду распускается, скоро рвать начнут.
После репетиции она всю ночь благоухает на тумбочке в спальне.
Сейчас на рассвете – особенно хороша.

25 мая Ирине Адольфовне так много цветов подарили восторженные зрители на концерте в театре Ильхом, что нам просто ставить их некуда. Трехлитровая банка от каймака, казан, пластиковые бутыли с отрезанными горлышками, помойное ведро и даже, простите, хромированный сосуд для сортирного ёршика.
Поскольку он оказался наиболее похожим на вазу, Ирина водрузила в нем главный букет на кухонный стол.
На столе аккуратной стопкой разрезки сценария, большая тетрадь дневника и крохотная записная книжка – мое сокровище. В нее фиксируются перьевой ручкой «Parker» самые короткие блистательные идеи и вдруг случающиеся стихи. Книжечка-копилка, когда она закончится, меня ждет изумительный сюрприз – пиршество замыслов и набросков, творческих импульсов и неожиданных идей – на черный день, когда не будет работы за зарплату. Хотя правильнее назвать этот грядущий день светлым – ведь открою же я тогда мою прекрасную копилку!
Не открою. Ночью никелированный сосуд от сортирного ёршика дал течь. В черной от растекшихся чернил луже плавает записная книжка, каждый листок которой – теперь как засвеченный негатив кинопленки.
Ира расстроилась не меньше моего, утешаем друг друга:
- Ирина, в конце концов, кухонный стол – не место для дневников и записных книжек, надо было мне аккуратнее как-то…
- Угу, - мрачно соглашается Ирина Адольфовна, - зато сортирным банкам для ершей на кухонном столе самое место.
- Ну, это же ваза для цветов!
- Для книжкиной могилки.
И, просушив утюгом каждый пострадавший листок, мы полночи пытаемся как-то восстановить, вычитать в бумажной черноте недавние строчки. Что-то удалось восстановить. Или сочинить заново?

Прошел дождь, мимо окна по зеленому весеннему двору идет школьница, куда-то вперед, целеустремленно и юно. Проход в ширину окна две секунды, не более, прошла, промелькнула. Быстротечность времени, если бы не она, не было бы в мире нежности.