Кислород

В клубах дыма Иван Вырыпаев и оператор Андрей Найденов висят призраками в глубоком молчании.
- Леша, оставь нас на полчаса – конфиденциальный разговор.
После обеда застаю ту же мизансцену в той же тональности. У Ивана красные с недосыпу глаза в темных провалах синяков. Догадываюсь, в чем дело. Теперь, пройдя сценарий целиком после двухнедельной проработки, он перестал его понимать, кино ушло, он его не чувствует. Так и оказалось, пошли робкие мотивации необходимости серьезных изменений – работа выходит на новый уровень. И хорошо, хотя рискованно. Хорошо, потому что легковесная и необязательная ткань вдруг озадачила автора, он ее перерос и теперь пойдет рыть другим слоем в другом качестве. Рискованно, потому что процесс вышел из-под контроля, стал игрой в темную, и может завалиться вся подготовка. Но с Иваном испуганным и озадаченным мне гораздо интереснее, нежели с бездумным, успешным и фонтанирующе-пустопорожним. Осознанное непонимание, озадаченность гораздо полезнее и плодотворнее. Он взял тайм-аут на сутки, завтра мы что-то новое должны услышать. Очередная эмбриональная затаенность. Ну что же, надо ждать и не тревожиться, или тревожиться, но все равно ждать. 
Уже в который раз я попадаю из школы летчиков в дородовую палату – те же огромные холмы животов под белыми простынями замыслов. Один режиссер затеялся пересочинять сценарий на полном ходу подготовки – его я оставил, поняв, что растет не то, не мое, не интересное. Другой, год носился со своим дебютом, вдруг решился, получил карт-бланш и позвал; с ним тоже расстались – слишком неоправданной авантюрой представлялась его затея. Третий долго не начинал, думал-доделывал, я чувствовал невостребованность при малом финансовом интересе – до свидания и вам. И вот – Иван Вырыпаев. Любопытно, что же из всего этого может вырасти? Большая, по верху амбиций зарплата, которую отрабатываю тем же ожиданием. Надеюсь, он рискнет, и тогда будет очень трудно, но интересно. Но есть еще и косвенная цель – запуститься в той же студии со своим полным метром (так пообещали продюсеры), но теперь это представляется тем более невозможным, чем более безразличным для меня становится. Я устал ждать, просто принимаю жизнь как есть, с ее непонятным законом, парадоксально замкнутым в ироничных тисках: в достижении желаемого главная помеха – само желание. Но что же определяет энергию движения, что шевелит мной, идущим к цели без желания, без этой нервной горячки овладения? Невидный мне накопленный потенциал и, хочется верить, призвание. Иду не потому, что сам хочу (безусловно хочу, но потому и хочу, что – призван); монастырское правило: сам не проси и от предложенного не отказывайся. Как взмудреть, чтобы с этим ужиться?

У входа в киноцентр «Ролан» на тротуаре три булавки – одна раскрытая и две закрытых. Вот – лежат три булавки – с чего бы? Стоим у входа втроем – я, Ирина и малютка Катя, которая хочет работать ассистентом у Вырыпаева – заканчиваем начатый в кафе разговор. Прохладно, ветерок, Катя поеживается, но старательно-внимательно меня слушает. Ира видит, что я нарочно для чего-то испытываю ее внимание. Говорим о современном кино, говорим – это значит, что я в монологе. Мне важно почувствовать Катино терпение, ей же меня терпеть до конца картины.
- А вот, кстати, обратите внимание: на тротуаре три булавки – странно, да? Может быть, девушка по бедности подколола порванную резинку от нижнего, пардон, белья?
- Ну, сегодняшняя девушка не стала бы церемониться, сняла бы трусы и пошла как есть.
- Здорово. А ты, Ириша, что думаешь.
- А я думаю, Леша, что пора отпустить Катю домой. Но если ты хочешь именно про три булавки – пожалуйста: шел огромный рекламный сэндвич и весь рассыпался, его костюм держался на булавках.
- Замечательно. Три человека – три фильма. Или один фильм: как три человека вышли из киноцентра и увидели на тротуаре три булавки.

Канарейка. Наверное, бывают птички и поменьше, чирикают, поскакивая на тонких ножках. Она пришла на высоченных шпильках, в короткой юбчонке, ярком макияже:
- Хочу быть твоим ассистентом на картине у Ивана.
- А что ты умеешь?
- Пока ничего, но я быстро учусь, и еще – я двужильная, несмотря на то, что такая крошечная.
Спускаясь по лестнице, оступилась, еле поймал.
Первое задание: внести сценарий в таблицу, чтобы из хлама случайных записей сделать режиссерский поэпизодник. Посмотрела, покивала, чирикнула:
- Я скоро буду.
И умчала с ноутбуком брать мастер-класс у кого-то из знакомых. Вернулась через четыре часа – все готово.
- Молодец! Идем обедать?
- Чирик-чирик, – прихватывает сумочку, спешит за мной.
В кафе подали суп, где  обнаруживаю стекло. Зову администратора, тот недоумевает:
- Вы уверены, что это стекло… там было?
- А, по-вашему, как?
- Ну, может быть, вы его сами случайно как-то…
Канарейка поднимает лапку и показывает администратору мизинчик:
- Или вам кажется, что мы неспособны заплатить за суп?
Администратор краснеет, удаляется и приносит счет-извинение – весь обед, и мой и Канарейкин – в подарок. На мизинце колечко, я не очень разбираюсь в бижутерии, она поясняет:
- Белое золото и девятнадцать брюликов, Злобин! Так что закажи себе десерт за их счет.
С улицы слышится визг тормозов, удар. Бодрость нашей победы сменяется печальной тревогой: у обочины сбитый мотоциклист – шлем в стороне, голова в крови. Иномарка сдавала задом, мотоциклист не успел среагировать. Держу голову, говорю с ним, Канарейка вызывает «скорую» – сработались.

А у Ивана там своя мистика – на монтаже сгорело оборудование. Всю ночь друзья привозили свои компьютеры, камеры – но те тут же сгорали. На 16-м часу приключений Иван глубоко задумался, все ли у него в порядке. Стал искать причин, назойливым клеймом торчащих на его лбу: зачем монтировать ночью на своей технике??? Но Иван обвинил продакшн, они, мол, не творчески настроены вести картину, они тупы и прагматичны. Может и так, но связи я как-то не прощупываю. Завтра у Ивана день рождения, у Сокурова однажды в его день рождения сгорела декорация.

Посмотрел «Эйфорию» Ивана – эйфории нет, скорее похмелье и в этом похмелье какой-то неинтересный мир. Все выпячено, проиллюстрирована чисто словесная образность, а слова неполны, ветрены. Если бы он рассказал словами, я бы возможно нарисовал себе сам что-то непустое – в силу своих накоплений, но мне нарисовал о?н – и это скучно, ни про что. Можно было бы сказать «фильм не удался», но точнее – фильма не было. Возможный ход – переосмыслить все в десятиминутную картину, тогда, вероятно, может возникнуть форма. Я бы даже советовал ему пойти на подобный шаг. Потому что теперь форма может возникнуть именно в силу осознания рыхлости большого метра. Я увидел не фильм, а куколку, причем не покинутую – вот улетела в мир бабочка или стрекоза – а изначально пустую, лишнюю в этом мироздании, потому что она никого не приютила. То, что он делает сейчас, возможно и скорее всего, ведет к тому же. Броский девиз сделать главным героем, основой фильма звучащий текст – не эксперимент, а та же ошибка – взять визуальную отщепленную сторону слов, иллюстрацию вне источника текста, уверен, не услышит никто.
Не могу разгадать Ваню. Он кажется человеком ищущим и искренним, но все больше склоняюсь принять это за профанацию. Пошел бы с ним, да не знаю, куда.
Эффект довлеющей периферии, этот прием за основу взял Герман. Смысл не доносится напрямую, его с ложки не едят – иначе он всегда врет. Смысл выбирается, его следует искать, он неразрывен и невозможен без утруднения, нет обретения без поиска. Сразу найти – не найти, а потерять. Не случайны все сказки про финистов, царевен-лягушек и нахождение под рукой того, что искал долго – понимание обретается путем и простите за перевертыш – обретение понимается путем. Ну и уж докаламбурился: путь обретается пониманием, путь понимается обретением – дурная бесконечность, а нужно выбрать. Для того периферия.
По дороге к метро рекламный стенд, я даже не скажу точно, что рекламируется, я даже, вчитавшись, не понял, так захватило меня вдруг увиденное и явно не специальное, не заложенное художником содержание. На запотевшем, забрызганном стекле палец нарисовал рожицу: кружок, два глаза и рот. И я, всякий раз проходя мимо этой рекламы, видел рожицу – она в фокусе, в ней идея, она несет какую-то информацию, мне не важно, какую, я стараюсь не видеть рекламы и вдруг вчера в вечерний час при легком дожде я увидел за мокрым стеклом руку, нарисовавшую эту рожицу. Она, конечно, не теперь возникла, но не на ней был фокус, ее не замечаешь, она, видимо, и не нужна автору. Но она есть. Вдруг, неожиданно, то ли реальность внешнего дождя сделал живым сфотографированное мокрое стекло, и «оживило» руку за ним – не думаю. Весь фокус в затуманенности, в помехе, скрывающей периферию и тем самым реализующей ее – периферия, благодаря помехе, делается реальной, рука оживает. Этот фокус надо искать везде – от построения сцены, определения действия до крупного плана. Не случаен и дым в кино, которым кто только не пользуется, дабы «оживить картинку». Но дальше дыма чаще не идут.
Лобовое солнце сжигает изображение, его перестаешь видеть. Это, кстати, о Вырыпаеве и его «Эйфории». Не только любовь не терпит прямоговорения, это относится к любому доносимому смыслу, который нужно строить, подавать так, чтобы человек «бежал» за ним, раскапывал, искал. А Иван всех и вся поставил на первый план, да еще и в прямом солнце – и все сдохло, не родившись. 
А «мысль изреченная – есть ложь». Нужно искать другие способы передачи. Даже собака в рывке за брошенной палкой имеет в виду добычу. А мы, почему-то гнушаемся намеками, сразу показываем добычу и зеваем от своих высказываний. И зритель отворачивается от слепящего «кодаком» экрана к мутному, в каплях дождя, стеклу, на котором рука нарисовала рожицу – живая рука, рука женщины, должно быть красивой, она кого-то ждет… – и пошло-поехало настоящее кино.

Зачем я ждал? Господи, как себя жалко-то, сейчас расплачусь.
Ждали с утра Ивана, а Иван задержался в Киеве, проспал самолет. И мы его ждем, все отменяем, переносим, переподготавливаем. А он, оказывается, даже не сегодня прилетит, завтра. А я всегда готов, всегда вовремя, все по полкам разложу, и монета всегда зарыта помню где. Бедный Сальери – нет Моцарта. Есть опаздывающий из Киева Ваня. И ему просто по барабану твои мучения и опыт всех земных ошибок.

Началось с ерунды, с зажигалки. У этого памятника «Карлики в беседке», ну где, якобы, Пушкин с якобы Натальей Николаевной – оба одного росточка на фоне огромного храма Вознесения, и фонтан тут как всегда. Стою, поджидаю тех, кто «в пробках» и не ждать нельзя. А в Москве, конечно, все всегда в пробках. Ну, думаю, чтобы не расстраиваться, надо закурить пока. Достал сигарету, а зажигалки-то и нет. И сразу вспомнил это нудное совещание, на которое опоздали те, кто всех нас и собрал, никогда не пойму, зачем. И что пока сидели и говорили ни о чем, я решил хоть телефон зарядить что ли, а потом, уже когда все расходились, дернул зарядку из розетки и она у меня в руках сломалась. Хорошо – током не дернуло. И вот я стою перед карликами Сашей и Наташей и нечем мне прикурить. Умора эта уже недельная, и не успеваю читать, сплю мало, и совершенно не понимаю, зачем я здесь стою. Когда-нибудь уйду. Не специально, не из принципа, упаси Бог, не чтоб кому-то что-то доказать. А просто так, потеряю интерес и забуду, зачем здесь стою. Так случайно падают с балкона или  переходят Тверскую в час пик, рассеянно, не глядя по сторонам.

Слово статус и слово старость срифмовались вдруг и нелепо в пьяной ночи короткой съемочной экспедиции в Серпухов. Мне предоставили полулюкс и ребята из группы пришли с водкой и лимонами ко мне. Я не успел даже понять после третьей или четвертой рюмки, пьян я или нет, как вдруг они заспешили, собрались, прихватили недопитое и ушли со словами: «Алексей Евгеньевич, мы пойдем, вы устали, вам надо отдохнуть». Ушли. И я вдруг из «ребята, давайте выпьем-посидим» превратился в «Алексея Евгеньевича, вам надо отдохнуть». Грустно. Всю ночь шел загородный командировочный дождь, который под утро прервал нашу экспедицию. Для чего же я отдыхал? Чтобы тяжело, не по-утреннему проснувшись, вымокнуть под этим дождем, что всю ночь дробил мою бессонницу отголоском сказанных веселой молодой компанией слов, вымокнуть насквозь и отменить смену. И потянулась долгая вереница машин из Серпухова в Москву, где праздник, день города, и по этому случаю, приказом Лужкова расстреливали небо, чтобы декретный дождь заливал нас, не давая снимать. Иронично, пансионат, где мы ночевали, чтобы утром уехать, прозывался Лужки. «Мэр Лужков разгоняет тучи над Москвой. Неужели у Лужков есть мэр?» Мы невесело острили, невесело, потому что неснятое кино – это печальный нонсенс, крах безобидных намерений; это была последняя ночь лета, ночь, в которую я разом схлопотал старость, обретя статус. Теперь надо бежать куда-то в обратную сторону – не оскорлупеть в новых должностях и званиях. Раньше я слишком молодо выглядел для своих амбиций – многие раздражались. Теперь терпят, просто за резкий характер, без обид.

Сыграл эпизод у Ивана: герой убивает лопатой жену и умывает окровавленные руки в аквариуме с золотой рыбкой, потом приходит мент и выплескивает аквариум во двор. В ментовской форме, глядя на золотую рыбку, загадал желание – чтоб не сдохла за три дубля. Реквизиторы расстелили брезент, налили в него лужу. Я старался, наше с рыбкой желание исполнилось. Теперь мается в банке на подоконнике что-то безмолвно вещает – «Не печалься?»

В администрации две рации – повод для анимации. Стоят рядом в зарядках, тянут, уставшие на съемках, питание-электричество. На рациях таблички: «Вырыпаев» и «Найденов». Я представил себе группу невидимок с такими рациями – люди невидимы, только рации перемещаются по площадке: хрипят, ругаются, руководят, отвечают, хихикают. Одна в кресле, другая висит в воздухе рядом с камерой, третья – за рулем автомобиля, четвертая (с надписью «рабочий») спит в кустах. Объявляется перерыв – все повисли над обеденным столом – вся киногруппа. Смешной мультик.

Поспешный бег в стоячей воде. Она не сбита в масло моими трудами и созидательной охотой, нет, скорее я просто паучок-водомерка, ношусь себе и ношусь, а воды гладки и часто гадки. Собрались в Колобовском переулке снимать одну из главных сцен картины, которую Иван задумывал сделать под Босха «Несение креста» – герои падают в рапиде, окруженные толпой, разгоняемых ОМОНом демонстрантов. В слове демонстрация есть словечко демон, но я не о том. Иван перепридумал сцену: вот массовка 200 человек, вот омон, машины «скорой» и «милиции», только теперь это не марш «несогласных», а шествие русских фашистов-патриотов с хоругвями. На хоругвях иконы. Целый день массовка марширует взад-вперед по улице и поет «Расцветали яблони и груши…» Потом на озвучке им вложат другой текст, а пока ревут хором общеизвестное. И идут с хоругвями. Содержание эпизода остросатирическое – выявление болезни общества. И вот режиссер решил схохмить. Пусть все по команде три раза подпрыгнут. Я отрепетировал, получилось смешно, чего Иван и добивался. Но в массовке начался бунт: уже вечер, они устали, и теперь прут на меня толпой с угрозами, что не потерпят глумления над святынями. Это потому что у них хоругви, не настоящие, реквизитные, но все же хоругви: вот огромный и светлый плывет над толпой Спас Нерукотворный, а от толпы веет дьявольской решимостью учинить погром. Они доигрались, разумеется, по нашей милости, до прямой и открытой агрессии, стали теми, о ком, собственно, эпизод. Иван бросился что-то объяснять, излагать смысл сцены. Слава Богу, я его вовремя остановил – они бы его порвали. Вопрос решился просто и грустно: предложение доплатить всем по сто рублей смирило бучу, и еще два часа безропотно шагали из конца в конец переулка в сопровождении ОМОНа и ментов, коих здесь пруд пруди, благо рядом Петровка 38.
А утро началось с драки, один массовщик разбил другому голову. Отсняли толпу, оставили одного мужичка бородатого – отставший демонстрант бредет со свернутой хоругвью мимо молчаливых и потрясенных героев. Ветродуй гонит по асфальту пустые пакеты и прочий мусор.
- Что играть? – спросил меня бородатый мужичок. 
- Восемь часов утра первого января, утро после карнавала.     
«Утро после карнавала» – так называлась пронзительная композиция в исполнении итальянских теноров. Мы три года ее вдыхали, репетируя с Фоменко Маркеса.
Утром звонила Ира – умер Лучано Паваротти. Закончился еще один ХХ век. А следующий так и не начинается.

Тяжело просыпаться вечером выходного дня. И день на вылет и встать никак.
Нужно протянуть руку к трубке, включить телефон, через минуту уже проснешься – возвращается утопленный бесконечными разговорами выходной. Утопленный дождем, моим недовольством – настроениями. Весело вдруг проснуться и понять – все не так. День сплющился между двух звонков – административная суетня и шелупонь картины, отмены одних смен и назначение других, поиски гинеколога застуженной вчера во время съемки артистке. Снимали на набережной против Кремля, в колючий штыковой ветер и свет уходил стремглав. А она по парапету в легкой юбочке, на шпильках, и ветер юбочкой играет, ах – мелькнули трусики, одним словом – для старичков в расцвете сил. Группа в теплых куртках, паря?т пластиковые стаканчики с чаем, два мощных ветродуя – на синие от холода ноги артистки, чтоб юбочка играла. И во всем этом какая-то отрешенная тоска, и очень спешим и стараемся, потому что свет уходит. А свет уходит не дивным закатом над пошлой кремлевской стеной, не вдруг метнувшейся от Спасской башни в небо радугой – свет уходит в наших башках, в нашем раже играть юбкой артистки, пока эти крохи такой случайной красоты еще мерцают. Не сняли. Так нам и надо.

Безоглядное доверие продюсеров к, мягко скажем, эксцентрической фигуре режиссера-постановщика обескураживало. Чем оно было вызвано? Когда актер и автор нескольких пьес, взрывной силой которых была провокация, принес сценарий «Эйфории», они отказали, о чем вскоре пожалели. Снятая за очень скромные деньги с другим продюсером, картина имела неожиданный успех в прокате и шумную прессу. Для прежде отказавших это был щелчок по носу. И сами предложили Ивану Вырыпаеву снимать «Кислород». Слегка оглушенный эйфорией, он принял приглашение фортуны взять реванш. Был ли он готов снимать эту картину, хотел ли? Это его тайна. Я же мучительно ощущал себя соучастником крупного предприятия по пошиву «нового платья короля».
Узнав бюджет картины и получив на руки сценарий, я обомлел. Передо мной лежали листки хорошо известной мне пьесы-диалога, – пять лет назад в Петербурге я видел спектакль по этому тексту, – сверху над столбцами реплик шли неразборчивые пометки видеоряда, во многом иллюстративные, а чаще никак не связанные с текстом. Через полтора месяца съемка… а как работать с этим, простите, сценарием? Ни один вопрос режиссеру не прояснял ситуации, ни одна встреча не вела к определенности. Началась странная работа в одиночку по сурдопереводу с тарабарского языка на условно кинематографический. Это «нечто минус смысл» следовало переписать в режиссерский сценарий, который заранее мало интересовал Ивана. Но группа-то должна что-то понимать, в конце концов! Иван был доброжелателен, я терпелив – это позволило как-то наладить сотрудничество.
- Лёша, это что?
- Режиссерский сценарий «Кислород».
- А, понятно… пойдем в «Чайхану» пообедаем?
- Конечно, Иван, только сперва полистаем, для аппетита, хорошо?
- Ну, давай, полистаем.
- Смотри: в левой колонке видеоряд синхронно расставлен напротив текста. И везде посчитан хронометраж.
- Ага… Пойдем в «Чайхану».
- Минутку, обрати внимание, вот здесь: «Герои бегут по мосту навстречу друг другу, пробегают мимо, оказываются на разных берегах».
- И?
- Тут монолог еще на три минуты, и никакого видеоряда!
- Да, действительно… что же делать?
- Пойдем в «Чайхану»?
- Подожди, но что же мы будем здесь показывать?
- Не знаю, ну… например… они выбежали с московского моста в Париже, потом бегут по улицам Дамаска, Рима, Гонконга, Лондона, Гаваны…
- Ты шутишь?
- Ни секунды. Тема разлуки обобщается до планетарной, съемки не дорогие – всего-то двое бегают друг за дружкой, а группа будет счастлива попутешествовать.
В «Чайхане» Иван заказал зеленый чай и позвонил продюсеру.
В результате главным счастьем картины стало путешествие по всем перечисленным столицам.

- А пусть они будут в скафандрах?
- В каких скафандрах, Иван?
- Ну, как астронавты. Побреем обоих налысо, наденем скафандры.
- А зачем налысо, если они в скафандрах? И где мы возьмем скафандры, послезавтра съемка?!
К общему видеоряду добавился новый объект – студия звукозаписи, где герои создают альбом для фильма «Кислород», в котором сами же являются персонажами. Снимать час диалога перед микрофонами скучно, режиссер мучительно ищет «интересное решение»:
- Покрасить, побрить налысо, парики, оба голые, порно, бодиарт?
И вот придумались эти скафандры. Иван звонит продюсеру, мы слышим, как на том конце человек побелел.
На следующий день Иван придумал другое решение. Стоим в студии, обсуждаем; звонок:
- Леша, не могу дозвониться Ивану, я нашел скафандры! В музее Звездного городка, их уже везут в Москву!
Я передаю трубку режиссеру, Иван слегка смущается: 
- Прости, забыл предупредить – скафандры уже не нужны:)

На шумной премьере при столпотворении московской тусовки и телевизионщиков в роскошном центре «Европейский» забыли представить съемочную группу.
Потом мы долго искали Ивана, нашли в дальнем дворе на Спиридоновке под звездным небом на скамье.
Выпили по полстакана коньяку, поблагодарили режиссера и разошлись.
Кажется, навсегда.