О новых жертвах попытки прорубить коридор от восточных границ Украины к полуострову «Крым-наш»
Прощай, свободная стихия…
Прощай, немытая Россия…
Пушкин-Лермонтов
Накануне Ирине был сон:
- Алеша, огромный вихрь, смерч в горах, бушует, все забирая и снося, так страшно. А потом кончилось, и чей-то тихий голос: «Почему ты не в Праге?»
Ира сильно тревожилась, не хотела лететь в Крым, меня не отпускала – каждый день приходили сводки о новых жертвах попытки прорубить коридор от восточных границ Украины к полуострову «Крым-наш». Приближалась осень, все меньше оставляя шансов Керченской переправе – к концу сентября должны начаться шторма, а на маленький аэропорт Симферополя надежды мало.
У нас были взяты билеты в Чехию, намечался концерт в Карловых Варах. Билеты были невозвратные. Но, как говорится, мы предполагаем, а у Бога иные планы. И если еще в начале лета я был уверен, что до конца года радостно потружусь в качестве сценариста, то уже в июле вдруг оказался без работы, а в начале августа получил предложение пойти режиссером на полный метр. К исходу лета махина киногруппы вознамерилась лететь в Крым на съемки фильма, и гастроли в Чехию были отменены, а невозвратные билеты превратились в напраслину. Утром 2 сентября я сел в самолет «Москва-Симферополь», чтобы после съемок уходящей натуры первого крымского блока вернуться 17 сентября снимать уходящую натуру в Москве, а потом снова лететь в Крым на весь октябрь, и снова в Москву – завершать интерьерные съемки, не связанные с погодой. В результате мы вернулись в Москву 23 сентября, не сняв ничего, истратив бюджет картины и остановившись до весны или навсегда.
Что это было, для чего?
Какое странное лето с небывалым по объему присутствием моря и солнца, и такое бесплодное, если считать плодами достижение поставленных целей. Поле засеяли пшеницей, но выросло что-то совсем другое – а что?
Пока не знаю.
В первых числах июня, закончив театральный сезон, мы улетели на остров Кифера, где писали с другом сценарий про хорошего разведчика по заказу телеканала. Для начала требовался план-эскиз на десять страниц, но мой друг так увлекся, что в положенный срок на страх редакторам послали двести листов фактически готового сценария, а предполагаемые полмесяца курортной работы обернулись почти двумя. Аванс был полностью истрачен, но мы надеялись получить сразу за два последующих этапа работы, и в конце августа вернуться на благословенный остров любовных грез, где родилась Афродита. Однако аванс обернулся единственной выплатой, я пошел искать другую работу, а друг мой уже три месяца переписывает наш труд, стараясь угодить переменчивым и нескладным пожеланиям семи нянек-редакторов, которые мечтают получить «американскую» схему, один в один соответствующую семи разным, полюбившимся каждому по-своему сериалам. Обидно – в кои веки, продавшись госструктуре и предав свое перо теме, ласкающей душонку охранных служб двора воров, я ничего не заработал! И два месяца на сказочном острове весь был погружен в проблемы советской разведки, спасающей мир от катастрофы.
Зато Ирина в полной мере вкусила моря на Кифере…
Не мало.
9 августа мы пошли на Ваганьково к Петру Фоменко – вторая годовщина. Знойную кладбищенскую тишину прервал звонок:
- Алексей, вам интересно пойти вторым режиссером на полный метр?
- Интересно.
- Спасибо, я перезвоню через полчаса.
- Жду.
Такие звонки радуют. С портрета на могиле смотрел Фома, будто спрашивая:
- Алеша, сынок, когда же, наконец, ты закончишь свои киношные шашни?
Пока он был здесь, вопрос звучал актуально, было из чего выбирать. С его уходом театр стал нашим с Ириной хобби, а кино – заработком, и выбирать не приходится.
Неподалеку от Ваганькова, за зоопарком в Грузинских улицах, при храме Георгия ютится кафе. Там мы с Ириной любим съесть хачапури, закусить фасолевым пхали и выпить домашнего тархуна или грушевого лимонада. Сделав заказ, я зашел в храм Георгия, где прежде не бывал. За гущей строительных лесов в углу у окна церковная лавка. Дородная грузинка вязала на спицах шапку-мегрелку, а я рассматривал иконы и книги, исписанные затейливыми грузинскими червячками. Среди книжек нарисованный дяденька в грузинской шапке, узорчатой рубахе с кинжалом на поясе: в левой руке он держит цепь с кандалами, а правую с крестом мученика прижимает к груди.
- Что за икона? – спрашиваю.
- Это святой Евстафий, на, возьми, - женщина протянула мне открытку с иконой грузинского святого.
Тут же раздался звонок:
- Алексей, режиссер ждет встречи с вами в понедельник, приезжайте на «Мосфильм».
- Спасибо, приеду.
В понедельник утром открыл церковный календарь, среди прочих святых значился Евстафий Мцхетский: персидский жрец-огнепоклонник, он был поражен красотой православия, принял крещение, потом, как водится, его насмерть замучили соплеменники. Иконку я положил в нагрудный карман и отправился на «Мосфильм».
Встреча с режиссером открыла перспективу провести конец лета и бархатный сентябрь в Крыму. Через два дня я полетел на выбор натуры.
Самолет забит битком, лица пассажиров решительно отличаются от тех, что в начале июня летели с нами в Грецию, поведение – тоже. Я в совке, и лечу в откушенный под шумок «Крым-наш».
Спускаясь по трапу, чувствовал себя оккупантом. Влажная жаркая ночь, Симферопольский аэропорт, в пустой цветочной клумбе, вздрагивая, спит одноглазый щенок, у веревочного заграждения толпа с табличками, на табличках – русские имена. Мутноглазый поток прилетевших россиян вливается в прозрачную крымскую ночь. Меня тоже встретили с табличкой, и везут за сто километров в Судак, где предстоит выбирать натуру.
Так начался тот ироничный смерч, круживший меня полтора месяца и бросивший в вопросную тишину холодной позднесентябрьской Москвы.
«Крым-наш»:
Грязь – окурки, пластиковые бутылки, пакеты – мусор, которым забросан весь полуостров.
Грязь – нищенской и убогой по замыслу архитектуры почти всех городков и поселков – так застраивались шестисоточные наделы в дачных садоводствах эпохи 90-х.
Грязь – орущих блатным шансоном и дешевой эстрадой приморских променадов – где не слышно ни штиля, ни шторма поющего древнюю песню моря.
Грязь речей, говоров, жестов, походок, одежд.
Грязь бесконечных границ, режимов, приказов, слежки.
Мы жили в Гурзуфском санатории Минобороны. Корпуса с именами: «Пушкинский», «Шаляпинский», «Ривьера», «Альянс» – их строили в середине ХIХ века – царский курорт. А теперь – охрана на всех воротах, ночные патрули с фонарями в лицо: «Предъявите пропуск», жуткая мебель восьмидесятых из прессованной стружки и ядовитого клея, пропахшие пылью ковры, вылинявшие занавески, горячая вода два часа утром – два вечером. Берег Гурзуфа изрезан бетонными границами, разделяющими одинаковую гальку берега и воду моря – ведомственные пляжи, министерская селекция.
Грязь, грязь, грязь – хочется цунами, которое смоет весь этот «наш» и оставит просто Крым, в котором томился Овидий и тосковал Одиссей.
Или – бежать в греческую деревушку на берегу волшебного острова, там нет границ и удушающей пыли мертвого времени, а только прозрачность воды, синь неба, чистота земли и приветливые люди.
На горной вершине рядом с беседкой «Роза ветров» построена наша декорация – дом с окнами в небо, куда героиня фильма привозит своих детей. Мы не попали в сезон, осень пришла в Крым не по календарю. Смену за сменой ждали солнца и безветрия, а нас все гуще накрывало туманами, заливало дождем, сдувало. Дважды решительно закрывали съемки, дважды начинали снова в надежде на обещанное лесниками и метеослужбами бабье лето. В результате этой колбасни у меня в брюхе что-то надорвалось и угрожающе заболело. «Скорую» ждали три часа – а их только две на всю Ялту и Гурзуф – в результате помчали сами на директорской машине в местную клинику. Я был уверен, что это моя последняя в жизни поездка. Вид ливадийского госпиталя уверил в этом опасении окончательно – запущенность гибельная, невозвратная. Доктор пощупал брюхо:
- Спайки.
У доктора хорошие уставшие глаза, теплые большие руки.
Рентгеновский снимок подтвердил диагноз.
Отправили в шестиместную палату, где девять мужиков койка к койке скорбели животами и стонали во сне. А за дверью в коридоре маялись те, кому не хватило мест в палатах, а мне повезло – за полчаса до прихода кого-то увезли в подвальный этаж навсегда, и койка освободилась.
Шесть уколов внутримышечно, две капельницы, две больных как пули инъекции в плечо, затем последовало приглашение в клизменную.
- Да не напрягайся ты так! Надо расслабиться, иначе придется резать, а наркоз у нас плохой и реанимация безнадежная, расслабься давай, попробуем промыть тебя…
Сестра старалась, ей было не наплевать, кружку за кружкой лила в меня воду, стараясь распаять слипшиеся на нервной почве кишки.
- А как расслабиться-то? Хорошенькое дело, вы могли бы расслабиться по приказу, по необходимости? Я вот – режиссер, не могу представить, чтобы артист, например, мог расслабиться при команде «расслабься».
- А какое кино вы снимаете?
- Сказку.
- Я люблю сказки…
Зажурчала очередная кружка, вливаясь в клизменное жерло.
- Да, сказку.
- Расскажи…
- В доме на горе жили добрые белые люди, дедушка и бабушка. И вот их дочка Мария повезла к ним детей. Ей сказали, что жить осталось совсем немного, отец одного мальчика сидел в тюрьме, а другой даже не знал о существовании ребенка…
- Это точно сказка?
- Конечно.
- С хорошим концом?
- Все зависит от того, смогу ли я расслабиться.
- Продолжай.
- Одного ее сына звали Яков Аронович, а другого Джафар Джафарович, и вот, когда их мама умерла, папа-еврей и папа-мусульманин в одной машине поехали за детьми в дом на небе. Папу-еврея по дороге убили, а другой папа понял, что потерял брата. Потом приехал в дом на небе и взял обоих детей к себе – это хороший конец?
- Да, потому что ты расслабился и у нас, кажется, есть надежда.
Потом я долго не мог уснуть и смотрел, как полная крымская луна гуляла в перекрестье за тусклым стеклом больничного окна. В шесть утра сделали повторный рентген:
- Как я рада! – смеялась сестра Яна – Ты здоров, пойдем курить!
На огромном балконе отгороженный шкафом дежурный диван. Мы курили, стряхивая пепел в банку от кофе.
Уже рассвело, внизу, за крышей императорского Ливадийского дворца шелестело в утренней тишине прозрачное море. Когда-то в этих волнах остановилось сердце прекрасного и доброго Бориса Викторовича Томашевского – знаменитого ученого-пушкиниста. Его дочь, Зоя Борисовна, рассказывала мне, как Борис Викторович поплыл утром в море, а спустя час его нашел Николай Трегубов, возвращавшийся с утренней рыбалки. Этот Николай Трегубов всю войну оберегал в Гурзуфе маленькую дачу Чехова. Я встретил на набережной его дочь, девчонкой она носила Томашевским рыбу, она и отвела меня на гурзувское кладбище к могилам ее отца Николая и его друга Бориса Викторовича Томашевского. Так история, рассказанная одной дочерью, продолжилась в рассказе другой – истории встретились. В гурзуфском домике Томашевских зимой 69 года гостил Бродский, там он написал поэму «Посвящается Ялте», по которой мы с Ириной сочинили спектакль. Эту сказку я тоже рассказал медсестре Яночке, затушил окурок и вернулся в прохладный номер Шаляпинского корпуса гурзуфского санатория Минобороны.
Через день картину закрыли: на горе начались ураганы, море штормило. Группа ждала билеты на самолет – все продано, отдыхающие толпами валят из Крыма, Керченская переправа закрыта, а через Украину наши поезда не пропускают. Мы с режиссером и оператором поехали в Судак на довыбор натуры – не сидеть же без дела.
Судак опустел, в туманной дымке висела на горе старая генуэзская крепость и здесь, в безлюдье сквозь «Крым-наш» проступила когдатошняя Таврида. По дороге мы заезжали в Севастополь, искали место для съемок на старом еврейском кладбище, но не нашли – кладбище разрушено, разломано, на осколках памятников нацистские свастики и антисемитские угрозы разной давности – все по-русски. На обломке камня с выгравированной менорой лежал осколок черепа, я бросил его в яму и присыпал землей.
Гостиница «Бригантина» в Судаке с трех сторон омывается морем. На втором этаже номера, на третьем – ресторан. Заказывая ужин, разговорились об истории:
- Как бишь звали этого султана, основателя османской империи, у него еще жена была Роксана…
Никак не могли вспомнить. Светловолосый официант Ярослав робко уточнил:
- Султана звали Сулейман, у него было три сына и дочь.
- Образованный какой, а вы откуда?
- Из Донецка, беженец.
Ужинали перед отъездом в татарском шалмане на краю мыса. Стройный юноша-официант Асан, читал нам свои стихи и рубаи Омара Хайама. Наверное, официанты Ярослав и Асан могли бы рассказать друг другу много интересного, а мы бы с радостью послушали. Но они работают в разных кафе.
Заштормило, начался дождь. Из-под моста на променаде потекла мутная река, и прозрачное у берега море побурело. Я вспомнил, как в Симферопольском аэропорту вливался в «Крым-наш» поток российских туристов.
Обратной дорогой хотели заехать в Симферополь. Там в кафедральном соборе покоится архиепископ Войно-Ясенецкий Лука – гениальный врач и подвижник, лауреат сталинской премии за книгу о хирургии, по которой до сих пор учится весь мир. Лука полжизни провел в сталинских лагерях и ссылках – лечил людей, служил литургии, проповедовал. Его книгу воспоминаний мы с Ириной все лето слушали по радио и удивлялись – как мощно подчас является Бог в своих исповедниках!
Но в Симферополь мы не попали – погода ухудшалась, шоссе набухло автомобильной пробкой.
В аэропорту ветер уже хлестал вовсю, и дождь лил стеной.
Стюардесса по ошибке объявила посадку, пассажиры, взбегая по трапу на борт, вымокли насквозь. Все расселись и дрожали от холода и тревоги – как взлетать в такой шторм? По салону хромал высокий человек и просил бортпроводника пересадить его:
- Мне не сесть, там очень тесно, а колено травмировано…
Но никто из двух рядов перед широкими аварийными выходами не уступил ему место.
Я сидел в первом ряду у перегородки. Пилот объявил:
- А теперь из-за одного пассажира, который почему-то не хочет лететь в Домодедово, мы все встанем, возьмем вещи и пойдем под дождь.
Я подумал: «Какой дурак этот пилот! Нет, чтобы попросить кого-нибудь из пассажиров уступить, а он вместо этого пристыдил ни в чем не повинного хромца».
- Послушайте, - сказал я инвалиду, - а здесь вы поместитесь?
Он, осторожно сгибая больную ногу, сел в мое кресло.
Восторженная стюардесса объявила на весь салон:
- Благодаря этому пассажиру мы теперь полетим!
И раздались удушающие аплодисменты. Было очень стыдно.
Я еле втиснулся в пустующее кресло в последнем ряду у сортира. Оказывается, в последнем ряду расстояние между кресел уже, чем во всех остальных.
Еще полтора часа в духоте без кондиционеров и света мы ждали вылета.
Взлетали враскачку под штыковым ветром в проливной дождь при вспышках молний – в Крыму начинался ураган.
Теперь все стихло.
Вчера с Ириной пошли на прогулку, забрели в храм поставить свечки – годовщина Ириного папы. На празднике икона – Архиепископ Симферопольский Лука.
Все-таки встретились.
Второй день смотрю на московский дождь за окном, вспоминаю сон Ирины:
- И почему ты не в Праге?
Почему?
Может быть, ради того, чтобы в Ялте побывать в доме Чехова? Там огромный красивейший сад, посаженный Антоном Павловичем – сотни роз, гималайские и ливанские кедры, старые шелковицы и окруженный этой зеленью дом. Дом Человека, в котором все было прекрасно – и лицо, и одежда, и душа, и мысли.
Или чтобы уступить хромому пассажиру свое место в первом ряду…
