Есть нельзя

или одиннадцатая заповедь для апостола Фомы

Фома же… не был тут с ними…
Другие <…> сказали ему: мы видели Господа
Ин.20;24-25

Тело – телец.
Его закалывают, приносят в жертву, жрут.
Жертва.
Компанией выпускников-филологов, 94-й год, собрались у профессора обмыть дипломы. Профессор сказал:
- Все вы одаренные, талантливые, прекрасные и пока еще молодые, в силу чего талантливые и прекрасные. Но что из каждого получится – определит жертва. Любая победа, достижение, состоятельность – все будет соразмерно принесенной вами жертве.
Жертва.
Что я принесу в жертву Тебе? Свою лень, обиды, привычку к праздности и богемному разгулу, ночи застольных бесед, зависть и досаду?
Жертва. Немаловажно – кому, чему. Проверочные слова дательного падежа.
Вот, к примеру: «Искусство требует жертв!»
Все чаще отмечаю с грустью, как оно требует жертв от зрителя. Пришел, посмотрел – изнасиловали – ушел опустошенный и бессмысленный.
Едем по трассе Москва-Петербург. За Новгородом у Малой Вишеры, Киришей и дальше – братские могилы Второй мировой, что в границах пространства и времени тогдашнего СССР звалась Великой Отечественной. Это жертвы – да. Каждый из них мог не быть там, не ложиться безоружными в Синявинские болота, под Ораниенбаумами и на Невских пятачках. Могли, но – не могли. Не смотря ни на какие приказы, пропаганду и прочее – это был их выбор. Абсурдный, бессмысленный – выбор. И тысячи якутов, что полегли за Ржевом и лежат теперь под поминальными колоколами православной церквухи – они не могли иначе. Почему? В силу выбора. Это – жертвы.
У нас на курсе в театралке игрался спектакль «Синяя, синяя речка» по повести Бориса Вахтина. Там была сцена боя. Висел канат, к нему вели какие-то нагромождения из кубов: в сверкании стробоскопа под музыку Гаврилина по кубам бежали режиссеры-второкурсники в гимнастерках из костюмерного цеха, прыгали на канат, эффектно спускались, бежали куда-то дальше, залегали на авансцене. Жаль, не пришло в голову другое решение: висит канат, и на него один за другим забираются солдатики, и никто уже не спускается; а потом общий свет, и на сцене под канатом ворох гимнастерок и сапог.
Так, собственно, и случилось со всем нашим курсом, конечно не в трагически-прямом, а в переносном, смысле.
Не принесли достойных жертв? Отчего же: тщетные попытки, годы обманутых надежд – карабкались, цеплялись – но растворились тенями в темноте.
И только Везунчик оказался на высоте.
Везунчика с четвертого курса исключили за несданный преддипломный спектакль. Он думал взять с кондачка, нахрапом, неделю что-то репетировал с приглашенной актрисой, для подкрепления организовал достойный фуршет. Этот фуршет и взбеленил комиссию –даже пересдать не позволили. А зря, парень был не безголовый, что и доказал, с лихвой огребя в космосе успеха и респектабельности.
Я как-то с мрачной иронией поведал о нем Леониду Зорину:
- Алеша, это же прекрасная новелла «Полет Везунчика» – напишите непременно.
Поленился.
Позавчера вновь я посетил Везунчика в его киностудии на набережной Москва-реки:
- Леха, привет! Заезжай ко мне, покажу студию, поболтаем.
- Да я же был у тебя год назад.
- Все равно, заезжай, давно не виделись.
Ну, я и заехал.
Уже все помещения большого офиса обжиты: монтажные, гримерки, костюмерная, администрация, буфет, просмотровый зал. Повсюду плакаты снятых фильмов и высокорейтинговых сериалов. В его кабинете на стене аж два диплома: «За лучшее отражение в литературе и искусстве (sic!) деятельности ФСБ РФ» – молодчага! В том спектакле по Вахтину он как раз играл роль майора НКВД, дознавателя в трибунале – доигрался.
Это наша третья встреча за восемь лет, проведенных мною в Москве.
Первая была случайной и смешной, как рассказ Антоши Чехонте «Толстый и тонкий». В теплый майский денек на крыльце Мосфильма покуривали режиссер Володя Михельсон, он ждал какой-нибудь халтуры, чтобы не умереть голодной смертью, оператор Петя Духовской, на костылях с загипсованной ногой – его собрали по кусочкам после автокатастрофы, и я – с незаметным бандажом под пиджаком, после тяжелой операции. К крыльцу подкатывает большой зеленый джип, и из него выходит большой представительный Везунчик:
- Привет, Леха, как жизнь? – и, не дожидаясь ответа, – Я тут совсем замучился, дали крутой блок-бастер снимать, а сценарий – говно, надо проработать по глубине.
- И как же ты собираешься говно по глубине прорабатывать?
- Тебе бы все шутить, а мне знаешь – какой головняк! – Везунчик для убедительности потряс кудлатой головой с уже пробивающейся сединой, – Ладно, бывай, пойду мучиться.
Потом я не однажды слышал о гиперпроекте, что снимался по всему миру за бешеные деньги и обещал быть чем-то, чего еще никогда и т.д. Так и случилось, и отзывы достойных внимания были соответствующие: невиданное говно за неслыханные деньги. Зато Везунчик весь мир облетел и выскочил в форварды коммерческого продюсерского кино.
Что такое продюсерское кино, я узнал на съемках другого титанического проекта, когда в горячий момент перед режиссером выстроилась тявкающая шеренга распоясавшейся администрации:
- Это продюсерское кино, а вы тут режиссуру разводите! – вякали они.
Особой режиссуры, надо сказать, там не было, но шавок этих хотелось порвать. Тогда режиссер нашелся:
- Послушайте, продюсеры чертовы! Кто из вас хоть копейку вложил в этот фильм, а? Деньги дали под меня и на мой проект, так что либо работайте, как полагается, либо валите всем отрядом на другую картину.
Увы, это был последний контрудар режиссера по баблогадам, после, кажется, уже никто не рыпался. Хотя «продюсерского кина» я все равно не признал, логически: без них кино может быть снято, без нас – нет. Либо кино, либо что-то продюсерское. И настоящий продюсер это, кстати, понимает. Было время, когда Тонино Гуэра мог прийти к продюсеру с салфеткой из кафе «Париж», на которой три строчки: из Неаполя плывет лайнер с прахом оперной дивы, по палубе слоняются ее друзья и поклонники, жизнь кажется прекрасной. А тем временем в Сараево убит эрцгерцог и вспыхивает Первая Мировая». Продюсер не смутился странной формой подачи заявки, только спросил: «Скажи, Тонино, а кто это будет снимать?» – «Кто-кто – конечно, Федерико! Он сидит в кафе и ждет твоего ответа». И корабль поплыл – вот вам продюсерское кино.
Но триумф Везунчика срезал меня со всеми моими принципами однажды в Петербурге. Тогда в кинотеатре «Родина» крутили фильм «Изгнание» Звягинцева, признанного уже мастера авторского кино. От густоты авторства меня вынесло на воздух через пятнадцать минут просмотра. К чести сказать, я был последним, кто покинул зал – седьмым. И вот, в тоске и недоумении, я побрел по Караванной и врезался в стеклянную тумбу с плакатом блок-бастера «Конец света» – режиссер Везунчик. Я посмотрел налево-направо – десятки тумб торчали в ряд от Адмиралтейства до Московского вокзала, все – «Конец света».
Я подумал: «Надо спасать кинематограф!» Но понял: «Уже поздно».
И все же решил попробовать.
Пришел в известную компанию к известному продюсеру:
- Здрасьте, хочу дебютировать как режиссер.
- Ваше резюме?
Я протянул листок.
- Ого, с кем вы только не работали, какой опыт!
- Дайте мне дебют!
- Пожалуйста. Но для начала помогите нам. Мы только что запустили проект «Душняк» с режиссером, который снял «Мрачняк», вы знаете его?
- Разумеется, дайте мне дебют!
- Да-да. Но только, пожалуйста, помогите нам с «Душняком», а потом мы дадим вам дебют.
Продюсер был серьезный, вызывал уважение, уважение вызывало доверие – я согласился, пошел ассистировать на картину «Душняк».
Главной мукой там была не сама духота бессмысленных понтов режиссера-авангардиста, а то, что продюсер этот чуть что нахваливал невероятные заслуги уникального Везунчика. Он и не подозревал о нашем знакомстве:
- А вот Везунчик, он такой классный, он такое делает – молодец Везунчик!
Запахло катастрофой: авторитет Везунчика намекал, что мы можем не сойтись с продюсером во взглядах на искусство. Что, собственно, и произошло. По окончании работы на «Душняке» после трех месяцев переговоров и напрасных проб мне сунули сценарий и спросили:
- Хотите снимать молодежное кино?
- А что это такое?
- Ну, это, про молодежь?
Я уточнил:
- Мальчик и девочка любят друг друга, а семьи смертельно враждуют – это?
- Да, супер, круто!
- Тогда снимаем «Ромео и Джульетту».
Они не поняли шутки. Я прочел их сценарий: секс, мат, душный сленг и ноль любви. Спрашиваю:
- Что вы хотите от этого фильма?
За длинным столом трое продюсеров: Главный, Хитрый и Тупой. Напротив – я. Секретарша разливает чай.
Главный посредине в кресле утонул, над столом одна башка в очках торчит, и вещает:
- Это очень крутой молодежный сценарий, в нем есть главное!
- А что главное, – спрашиваю.
- Вот, хороший вопрос! Одному английскому продюсеру принесли сценарий, очень хороший, но он прочел и говорит: «Нет главного!» А знаете, что главное?
Башка обводит всех интригующим взглядом, улыбается. И все замерли, ждут ответа. А он легко так отвечает:
- Мальчик… хочет…
Не может быть, думаю я, нет – может:
- Мальчик хочет девочку. Вот – главное!!!
И все сразу все поняли, кивают. А я не знаю, куда глаза девать, боюсь заржать, Башка продолжает:
- Мы хотим… ммм… снять коммерческую картину.
Хитрый уточняет:
- Но качественную.
Тупой поддакивает:
- Чтобы хорошо продавалась.
Башка идет на новый виток:
- А хорошая картина, это когда герои харизматичны!
Тупой комментирует:
- Чтобы их полюбила страна.
Хитрый поясняет:
- И зритель идентифицировал себя с ними.
Тупой резюмирует:
- Да-да, чтобы платили деньги.
Я слушаю то одного, то другого. Кружится голова. В чертах продюсеров мелькает что-то монструозное.
Башка:
- Чтобы эти дебилы смотрели и выли: «Это про нас!»
Тупой:
- И платили деньги.
Как зашло о деньгах, все трое галдят наперебой и страшно улыбаются. И я подумал: кажется, эти парни не знают, чего хотят. Предложу-ка свое. Снял пробу, принес. Включаю монитор, все трое замерли, внимательно и тягостно. Башка берет сигарету, Хитрый подносит зажигалку, Тупой подставляет пепельницу. А Башка хмурый, у него только что проект, как раз про молодежь, провалился со свистом. Посмотрели пробу мою, сперва очень хвалили, потом запричмокивали, и Хитрый, косясь на Башку, осторожно хрюкнул:
- Никуда не годится: какие же это герои-харизматики?
Башка ударил кулаком по столу:
- Дебилы денег не заплатят!
Повисла тягостная пауза. Я растерялся и сник. И тут Башка сладострастно улыбается:
- Важно не ошибиться в героине! Героиню надо… (щелкает пальцами) …хорошенькую ее надо, чтоб…
Снова щелкает пальцами. Хитрый и Тупой напрягаются.
-…не ошибиться – вот! – заканчивает Башка.
Хитрый и Тупой облегченно вздыхают.
Ну, думаю, открыл Америку, говорю:
- Согласен, в героине ошибиться нельзя.
Башка:
- Вот, правильно! Помнишь фильм «Продувка» – почему он провалился?
Возражаю:
- Разве провалился? Вовсе нет…
Тупой и Хитрый укоризненно кивают. Башка:
- Нет, провалился, тем и запомнился!
Хитрый и Тупой согласно кивают.
Башка:
- А все просто – ошибка в выборе героини, все просто – героиня не та: маленькая, кривоногая толстушка с большим бюстом.
Возражаю:
- А по-моему, очень хорошая актриса, и на эту роль в десятку ложится.
Тупой и Хитрый гневно смотрят на меня. Башка тихо истерит:
- Хорошая да не та – фильм провалился!
Ну, думаю, держитесь, ребята:
- Если так все просто и понятно, то почему ваша картина «Миска», как бы это сказать, не возымела коммерческого успеха? Да, почему «Миска» провалилась? Тут все просто, по-вашему?
Хитрый и Тупой хватают чашки и нервно, обжигаясь, прихлебывают чай. Башка глядит то на одного, то на другого, раздражается и сопит:
- А это, это, это… СЛОЖНО! Я же проблему поднимаю, я же им гадам, дебилам этим говорю: «Жрите, жрите, сволочи, свое говно! Миску своего говна жрите, гады!» А они, почему-то, не хотят.
Соглашаюсь:
- Кто ж захочет.
Тупой и Хитрый ставят чашки, говорят одновременно:
- Да-да, правильно, кто ж захочет, не захочет никто, понятно – не захочет.
Башка:
- Вот! Так что это сложно, не поняли, дебилы, всей глубины моей «Миски».
И, торжествующе, залпом выпивает горячий чай.
На этом можно было бы успокоиться, но тут Тупой, коммерческий продюсер, решил Башку поддержать:
- Есть еще одна причина, непредсказуемая. Мы плакат выпустили и по всей Москве расклеили, а на плакате название художник изощренно так вывел, все в огнях каких-то, буквы неровные. И вот, многие вместо «Миска» прочитали «Писька», пришли в кино, а там не про то.
Я остолбенел:
- Не про письку, то есть?
Тупой:
- Да, вот именно, ну и – коммерческий провал.
Снять дебют они мне так и не дали. Зря я с режиссером Пропащим снимал великую по своей бессмыслице картину «Душняк».
Подходил Великий пост, мне стали сниться однокурсники, которые кто где оказались нигде и никто, и рвал сетчатку души выразительный кадр с Везунчиком в главной роли.
Я припомнил, как успешно он умел в голодно-счастливые годы нашей учебы, взяв в одном обменнике доллар, в другом превратить его в три – никто не умел. Как успешно он умел заводить «нужные» знакомства – никто не умел. Как однажды он шел по Моховой, а я стоял в рюмочной, незамеченный им, потому что он, не замечая никого, шел с папочкой под мышкой, слегка наклонив голову, уверенно следуя к своей абсолютно сформулированной цели, и шаг его был мелким, легким, ничем не загруженным.
И я понял – меня душит зависть. Разросшаяся до кошмара зависть. Я осознал, что уже давно и тщетно веду бессмысленную заочную войну с Везунчиком, о чем он и не подозревает даже. И я понял – это надо рвать, иначе – задохнусь.
Надо встретиться и увидеть, что он живой, реальный, обыкновенный. Что просто ему повезло – виновен ли он в этом?
Застило глаз бревно ревности и зависти, а стало быть, все что я вижу – обман. И с обманом этим пора кончать.
И тогда я вспомнил вот еще что.
Мы с Везунчиком жили в Питере по соседству, я часто бывал у него – пили, болтали.
Когда у моего отца случился инсульт, а у меня родился сын, я ушел с курса. Невозможно было заниматься непонятно чем, когда у тебя в жизни происходит понятно что.
Везунчик пожал мне руку: «Молодец, старик, понимаю тебя – давно пора валить из этой самодеятельности».
А через два месяца я вернулся, потому что невозможно ничем не заниматься, когда у тебя в жизни случается понятно что. Мне нужно было репетировать, спасаться профессией. Курс к тому времени совсем развалился, никто уже ничего не делал, три месяца аудитория была в моем распоряжении и мы жадно репетировали с приглашенными артистами «Игроков» Гоголя. Когда я вернулся, Везунчик сказал: «Не понимаю тебя, старик, совсем не понимаю».
- И не поймешь, – грубо ответил я.
Но.
Когда однажды утром отец оступился на костылях и сломал ногу, а наряд «скорой» отказывался его госпитализировать, пришел Везунчик, мой сосед и однокурсник, мы взяли носилки и отнесли папу в машину.
И вот это «но», перевесив все прочее, показалось мне шансом к спасению. Мне просто следовало попросить у Везунчика прощения. За что? Понятно, за что.
Он приехал на «Рендж Ровере» в бизнес центр «Европейский» и не понял, зачем я его позвал. Мы посетили его студию, обменялись парой условных воспоминаний, выпили чайку. Я напомнил ему случай с отцом, он искренне удивился – было ли. И это тоже – к его чести.
Одним словом, моя само-война закончилась примирением. После был ряд «любезных» созвонов, один мой съемочный день в одном из его сериалов – выручил деньгой, необязательные приветственные эсемески, в ответ на одну из которых он через год и пригласил снова заехать к нему «поболтать».
- Студия завершена и можно самим гнать продукт, у меня новая жена – ждем ребенка, купил несколько квартир под сдачу – старость обеспечена, себе купили роскошную-стометровую напротив Мосфильма, только что закончил восьмисерийник для первого канала – супер, пойдем, покажу фрагменты.
Фрагменты, восторгавшие Везунчика, убедили, что это – не мое. Роскошные «BMW» и «Hammer», красавцы Федоры Бондарчуки и звезды первого ряда, сногсшибательные эффекты и компьютерная графика – все на мощном «как-голливудском» уровне:
- Старик, продюсеры ссут кипятком, и хвалят: ты снял шедевр, мы видим в каждом кадре все вложенные нами деньги – молодец!
Везунчик неостановимо жужжал в похвальном слове самому себе, даже не предполагая, что кино «про деньги» может быть кому-то не интересно. За его спиной на подоконнике стояла кукла, подаренная ему на юбилей съемочной группой – Везунчик в полный рост с мегафоном в руках. Я смотрел на куклу, мысленно вставляя в игрушечный мегафон его победную речь. О чем еще мечтать?
Я вынужден был перебить его, спешил на выступление. Друг-балетмейстер поставил оперу, пригласил нас с Ириной почитать стихи перед началом. Вся эта затея – самоотверженный энтузиазм тридцати бессеребреников – певцов, балетных, художников, музыкантов.
Уже опаздывая, я выбежал на набережную, надеясь поймать маршрутку – все мчали мимо. У парапета стоял рыбачок, незадачливо зацепивший снасть за корягу, арматуру или мертвого водолаза – что еще может быть в Москваречке? На поясе у него болтался пакетик с тремя дохлыми рыбками в палец размером. Вдруг лицо мужика приняло выражение религиозного экстаза, снасть повело в сторону, он потянул и вытащил из мутной водицы огромную рыбину. Ее зацепило за спинной плавник, она даже не трепыхалась особо.
Ого – подумал я, и отправил Везунчику смс: «Рыбак в Москве вытащил рыбищу, тебе тоже повезло, каждому – свое». Пришел ответ: «Завидую рыбаку».
Была прекрасная премьера оперы, и чудный самодеятельный банкет – сбросились и выпили, как в лучшие студенческие годы.
А вчера мой истосковавшийся по работе друг-режиссер Евгений позвал на премьеру фильма «Парень с Марса». Войдя в зал, я разволновался – столько знакомых милых лиц. И кино – милое, приятное, талантливое даже. Но было грустно, почему было так грустно?
Мы шли с Евгением по бульвару, я пытался сформулировать:
- Понимаешь, это все радости для себя. Шутки для себя, тема – для себя. В какой реальности они все живут? Сами – люди с Марса. Никому это не нужно. Жаль, такие милые люди, не то, что Везунчик. Но с кем и о чем они говорят? Ни о чем и ни с кем – печально.
Я рассказал Евгению о встрече с Везунчиком и его сериалом, таким крутым и таким ненужным, потому что – не про людей.
Мы шли и молчали.
Я вспомнил – Евгений заядлый рыбак:
- Представляешь, мужик в Москваречке поймал огромную рыбину, правда, сам видел! Значит, кому-то везет?
- Но есть нельзя.
- Не понял?
- Рыбу поймал, а есть нельзя – река-то отравлена.

Жертва.
Напрасно пойманная рыба.
Время, лишенное достоинства и счастья.
Чем жить?
Господи, что я принесу в жертву Тебе, чтобы жить?
Фома пришел к остальным, и они сказали, что видели Господа воскресшим.
Фома не поверил им.
Он верил только Ему:
- Пока свои пальцы не вложу в Его раны!
Не потому, что он был такой уж эмпирик и такой уж неверующий. Просто не может быть Бог, который пришел к ним и не пришел к нему, к Фоме.
Наверное, поэтому Фома так сказал.
И Господь пришел:
- Фома, – вот ребра мои и раны мои.
Фома не стал тыкать пальцем в раны от гвоздей и пихать руку в дыру под ребром, он сказал:
- Господь мой и Бог мой!
Мой, мой, мой!
Потому что не бывает Бог чей-то, и вера – чья-то.
Он всегда – твой Бог.
И твоя вера.
И Господь сказал:
- Ты поверил, Фома, потому что увидел.
И дал одиннадцатую заповедь:
- Блаженны не видевшие и уверовавшие.
Все зависит от жертвы.
Позже в Индии Фома погиб, его проткнули копьями.
Он стал мучеником – свидетелем.
Знал – за что.
Ради чего –
знал.