Апостол

В конце апреля Ирина купила маленький игрушечный глобус, поставила на стол. Неделю он был повернут ко мне Африкой. Звонит Николай Лебедев:
- Леша, выручай, у ассистентки нет загранпаспорта, а послезавтра надо быть на съемках!
- Куда лететь-то?
- В Тунис.

Там я утопил мобильник в море. Хлебнув огурца, он послал по всем адресам смс. А как сам писать не умел, взял последнее сообщение: “ЧЕ-ТО ГРУСТНО”. Человек триста звонили крабам на дно развеять грусть, но те не могли ответить.

Ее с утра посадили в бидон с водой и везут 50 километров – доедет ли?
Телесериал «Апостол» с Евгением Мироновым в главной роли, полный символической грусти эпизод: герой поднимает выброшенную на берег рыбу и швыряет в море.
Для съемки этого кадра привезли бидон живых дорад – на дубли и чтобы не сдохли, пока готовится съемка. Их посадили в ведра, отрепетировали, сняли общие планы и лицо артиста в трудную для его персонажа минуту. Осталось укрупнение: меченная татуировкой рука поднимает рыбину на каменистом берегу. Руку народного артиста дублировала моя, на пальцы гримом нанесли татуировку.
Первая рыбина, вторая – кадр снят. В большом пластиковом ведре томятся безмолвные пленницы-дублерши. По площадке, зевая, похаживают сорок рыбаков-тунисцев, ожидающих следующей сцены.
- Что с рыбой делать будем? – спрашивает администратор, предвкушая, как сэкономит на обеде.
- Даже не думай, – ухмыльнулся я, – эти рыбы – артистки, их касалась, пусть и самозванно, рука народного артиста! И поэтому они пойдут домой, то есть в море.
Никогда с ведром полным рыбы я не заходил в воду. Довольно долгая отмель, палящее солнце; закатав штаны, иду, достаю рыбину за рыбиной, благодарю за участие в съемке и бросаю. Уже квелые от пересидки в ведре дорады не сразу уплывают. Они и в море-то не жили, выросли в питомнике. Растерявшиеся, обалдевшие, ныряют в ямки и там сидят в привычной неподвижности. А за спиной стайкой идут рыбаки, и стоит мне отвернуться, чтобы отпустить очередную рыбу, приближаются на шаг. Я ору, отгоняю их к берегу. Вот и последняя выпущена, мужики-рыбаки, ошарашены – ну какой же болван выпускает в море дорогую еду! Хрена вам еда, эти рыбы – артистки, к тому же через мое рукопожатие – народные. Подгоняю очухивающихся в водорослях дорад и, когда последняя ушла на глубину, молча с пустым ведром шествую мимо онемевших как рыбы загорелых ребят в исторических костюмах.
Выйдя на берег, сунул руку в карман – нет мобильника! Покуда освобождал пленниц, он нырнул в море, как дорада.

Сорок лодок сонно покачиваются в небольшой бухте, окружив приколотый на рейде кораблик. То одна, то другая причаливает к пирсу, и рабочие подают из ящиков бутылки со странной надписью «Bo?a». Измученные солнцепеком скручивают крышки, жадно пьют, лодочка возвращается на исходную позицию. Уже час не может завестись бешено дорогой двенадцатиметровый кран. Он должен снять, как беженцев из России лодками с корабля доставляют на берег. В каждой лодке по рыбаку-тунисцу и три-четыре беженца – все в исторических костюмах, уже очумели от жары и ожидания. Они потихоньку раздеваются, а пять переводчиков носятся по пирсу и просят одеться. Бесполезно, потому что вежливые тунисцы кивают, но по-французски не понимают ни слова. Они уже давно не колония, язык забыли, а по-тунисски наши драгоценные выпускники университетов не шарят. Вчера снимали дедушку, который с газетой должен был сидеть у входа в отель. Поставили камеру, приготовились. С минарета Медины завыл муэдзин, дедушка снял с пояса платок и пошел в мечеть. Ни по-французски, ни по-русски, ни по-каковски он не понимал – муэдзин зовет на намаз и всё тут. Тогда я просто показал ему деньги, дедушка сразу всё понял без единого слова.
Кран, собака, не заводится, еще пятнадцать минут, они причалят к берегу и уйдут. У монитора плейбека сходит с ума режиссер, кусает локти Евгений Миронов, а рядом невозмутимый гриб-продюсер, толстый коротышка с огромной барсеткой почесывает нос о бедро склеенной высоченной блондинки, с которой проведет прекрасный вечер – ему дела нет ни до крана, ни до нас грешных. Глядя на этот этюд безмятежности, я сатанею, хватаю мегафон и грубым матом ору крановщикам, что если через минуту они не починятся… то… и… всех до единого…!!! Крановщики-тунисцы оторопели, тут же забегали, и злосчастная двенадцатиметровая стрела медленно пошла вверх. Переводчики зашипели в мегафоны, заливая бухту вежливыми французскими призывами надеть костюмы и приготовиться к съемке. Но тунисцы не понимают по-французски. Я бросил мегафон и, надрывая горло заматерил всю эту разомлевшую публику, а заодно и продюсера, который отлично понимал по-русски, но в свой адрес слышал такое впервые. Он покраснел будто от солнечного удара, в руках затряслась барсетка, включилась камера, сорок лодок с идеально костюмированными персонажами двинули от корабля к берегу, кран снял выразительную панораму.
- Стоп, всем спасибо!
Подошел Женя Миронов, пожал руку и протянул бутылку с надписью «Bo?a», которую я выпил залпом.
- Извините за грубость, Евгений Витальевич…
- Не стоит извиняться, еще воды?
И тут я понял, что на бутылке написано русское слово. Просто «д» прописное я принял за латинское «g». В этой бухте три года стояли на приколе русские корабли с беженцами-эмигрантами из совдепии, на рейде под палящим солнцем, а к ним курсировали лодки с такими же вот рыбаками-тунисцами, знавшими одно русское слово: «ВОДА».
Думаю, после этой съемки, они знают больше русских слов.

Ночь накануне возвращения не спал, читал сценарии Германа, долго ворочался, встревоженный до костей прочитанным, потом над ухом звенели комары, перебил всех меткими самопощечинами, потом взялись орать коты под окном. Чуть позже вступили птицы – рассвет. С завтрака взял жене в Москву апельсин и две ветки фиников, тарелку с круасаном и сыром оставил на столе и пошел с горкой колбасы кормить кошку с котятами, вернулся – воробьи, не дожидаясь приглашения, клевали с тарелки мои круасаны. Отель – аэропорт – самолет – Москва. Летел, нагло пересев в пустующий бизнес-класс, читал «Трудно быть богом». Когда-то я работал на гениальной картине с великим режиссером. Теперь это понимаю, теперь.
Теперь – это когда поздно.