Тьфу или спасение росгвардейца Т
петербургская повесть

Правозащитница Ю ужасно храпела, а от поэта К несло перегаром (в вагоне-ресторане водка была еще та), отчего росгвардеец Т был настолько морально изношен, что спросонья плюнул в аспиранта-востоковеда Е, когда тот ответил проводнице: «Доброе утро, пожалуйста – чай». По мнению росгвардейца достаточно было одного слова «чай», прочее он счел издевательством.
Проводница тут же подала аспиранту салфетку:
- С сахаром и лимоном? Давайте я сама… – улыбнулась стройная девушка в приталенном кительке, и тут же вытерла юноше-востоковеду оплеванную щеку.
- Не принимайте близко к сердцу, – добавила правозащитница, – наплюйте и забудьте!
Голос её показался росгвардейцу приятным, не то, что храп. И он почувствовал вдруг, как горят и краснеют его уши.
- Да не ведает твоя правая щека о плевке на левой, – мурлыкнул поэт К, – наплюйте, друг мой, право слово, не стоит огорчаться!
И этот голос как-то тронул красноухого Т, отчего предательски защипало в носу.
- Понимаю – не спалось, наверное, и служба нервная, – поддержал попутчиков аспирант-востоковед, обласканный стройной проводницей в приталенном кительке.
У росгвардейца увлажнился взор, схватив сумку, он выскочил из купе и ринулся в тамбур – благо состав уже тянулся вдоль облитой рыжим утренним солнцем платформы.
Толик бежал вдоль поезда, расталкивая неразличимых, как муравьи, китайских гостей культурной столицы, его душили слезы, будто утренний плевок отскочил от аспирантской щеки и брызнул Толику в уши, глаза и нос – это было нестерпимое чувство, назвать которое по имени Толик не решался.
Он бежал и бежал, автоматические стеклянные двери приветливо отворились навстречу, но тут же Толик воткнулся в муравьиную толпу с чемоданами – всё это множество запрудило холл и по одному сочилось в узкую металлическую рамку, а грубый протухший басок командовал: «Вещи на ленту, что в карманах – на стол, проходите по одному». «Какое хамство, какое неуважение!» – подумал Толик – спина холодела от страха столкнуться в этой толпе с недавними попутчиками.
- А нельзя ли как-то… – он вгляделся в обтянутого мышиным камуфляжем охранника, лицо которого гнойно сочилось властной брезгливостью, – как-то организовать, чтобы побыстрей!
Толик не узнал своего голоса, да и сама фраза вырвалась помимо воли. Гнойно-сочный в мышином камуфляже плюнул взглядом, но, распознав в Толике своего, тут же осклабился:
- А, братишка! Не толпись с этими… Проходи так!
И Толик, обскакав толпу, прошмыгнул мимо рамки.
- Бывай, – хлопнул по плечу охранник.
Замурашенная толикова спина дернулась будто от ожога сухим льдом. Он вспомнил, как в детстве соседский пацан прижал его руку в универсаме в отделе мороженого к белой дымящей глыбе – вот сейчас то же самое, только наоборот – чужая рука предательски ожгла плечо, и от слова «братишка» его почему-то затошнило.
Из-под бегущих по вокзальному холлу толиковых ног вспорхнул голубь и уселся на бюсте императора, основателя культурной столицы. Рыжее солнце торжественно плеснуло на бронзовые латы Петра: «Не то, что этот хмырь в камуфляже!» – подумал Толик какую-то не свою мысль, юркнул в дыру подземного перехода, задержал дыхание, пронесся мимо тринадцати зевающих охранников и вынырнул на Лиговке.
«Кто я?» – свербило в башке у Толика, но он и сам не понимал этого вопроса, такого простого и такого запутанного. Если он по-прежнему росгвардеец Т, то почему свербит в носу, слезятся глаза и красны уши – с росгвардейцем Т такого никогда не случалось. И почему так неприятно было оказаться «братишкой» этому мурлу у рамки? И почему тот, собственно, мурло, если еще совсем недавно тоже был «братишкой»…
- Толик, всегда приходится выбирать!
Толик резко оглянулся: к переходу шла пенсионерка с двумя внуками, мальчиком и девочкой.
- Вот Надя выбрала скрипку, а ты между футболом и театром не можешь определиться, надо решить – кто ты – футболист или артист.
- Я, бабуля, маленький Толик, – нараспев начал мальчик, – и хочу играть в футбол… и в театр тоже хочу.
- Но это разные игры…
Дальше Толик не слушал, в башку снова ударила мысль, чего прежде, признаться, не бывало. К вопросу «Кто я» прилипло одно слово, и все стало как-то ясней: «Кто я теперь?» Это «теперь» напугало Толика до шаткой дрожи в коленях, потому что «теперь» внятно означало «уже не тот».
Толик снова побежал – на красный, петляя по зебре, на другой берег Лиговки, и воткнулся в витрину кафе «Du Nord». За стеклом ходили барышни-официантки в белых кофточках, сидели симпатичные люди, по залу летали кофейные, карамельные, свежевыжатосоковые и круассанные улыбки. А в стекле отражался Толик – в расфокусе, глаза его слезились. За его спиной стояли Ю-К-Е – все трое из купе.
Толик оглянулся – никого, бомжи и прохожие, прохожие и бомжи – ни востоковеда, ни поэта, ни правозащитницы: «Вот напасть, вот приглючило-то!»
Рыжее солнце скакнуло за облачко, но как будто оставило мутный след на привокзальной Знаменской площади. Вокруг мемориального штыка-стамески в память о великой победе кольцом замерла крупногабаритная дорожная и строительная техника: рыжие камазы, асфальтоукладчики, поливалки, бульдозеры. При этом никаких работ не наблюдалось. «Оцепление-перекрытие, – просек росгвардеец, – но по какому поводу?» Толик зажмурился от очередного глюка: посреди площади трепыхался проткнутый стамеской грузный памятник тучного царя в ложно-каракулевой шапке и военном мундире:
- Стоит комод, на комоде бегемот, на бегемоте обормот, на обормоте шапка, на шапке крест, кто угадает, того под арест, – зажужжал в ухо незнакомый стишок из чужого детства.
Толик оглянулся: с Лиговки к Невскому медленно подъезжала колонна других крупных машин – серые автозаки. Из них выпрыгивали мальчики в мышиных маскировочных камуфляжах, разбегались цепью по левую и правую сторону Невского, вставали вдоль тротуара перед разноцветными фасадами именитых домов и дворцов.
«Опять беспорядки, опять свободы хотят» – эта мысль была Толику привычна.
В пять минут весь проспект был оцеплен, Толик взбодрился: «Свои» – ни поэтов, ни востоковедов, ни правозащитниц.
- Браток, что опять либерасты? – Толик дернул за рукав сержанта в мышином камуфляже.
- Какой я вам браток? – срыгнул сержант, – крестный ход у нас.
Толик смутился, его не признали.
- Крестный ход?
- Александр Невский сегодня, через полчаса от Казанского к Лавре пойдут. А вы проходите, граждане, не задерживайтесь.
Толик недоуменно глянул по сторонам – справа-слева к нему прилепилась вся троица утренних попутчиков. Смущенный Толик свернул на Невский и увидел казалось бы привычную картину не своими глазами. Он брел вдоль оцепления, замкнувшего проспект по случаю праздника. Но праздничным это оцепление не было – унылая полевая форма, пятнисто-мышастая, сутулые спины, цеплячьи шеи, узкие плечи и нелепые черные шевроны с желтым словом «РОСГВАРДИЯ». «Да какая ж это, черт побери, гвардия? – думал Толик не своими словами, – Гвардия – лучшие сыны лучших семей, авангард – а это что? Стоит перед дворцовыми фасадами болотной хмарью сплошная немощь, вырожденцы, кощеевы внуки! Ведь если праздник – то не оцепление, а парад – мундиры, золотые шевроны, двухрядный блеск пуговиц с гербами, мощные плечи, ровные спины!»
Толик не знал умного слова «когнитивный диссонанс», когда в одной голове неразрешимый спор, и Толик восстает против Толика, он не знал, его попросту тошнило, потому что вдоль красивейшего проспекта красивейшего города страны стоял он сам, растиражированный под копирку, умноженный на тысячу или две, и от каждого экземпляра ему было противно.
Толик свернул на набережную канала, шел, не глядя по сторонам, только на водную рябь, отражавшую небо, вышел к площади перед Исакием, померещилось, что собор еще не достроен, и вдруг раздался выстрел – там, за храмом Исаакия Далматского. Бойцовский инстинкт рванул росгвардейца Т, через несколько секунд он был на Сенатской площади.
Там парад, настоящий! Выстроилась в каре гвардия – семеновцы, преображенцы и штатские в нарядных сюртуках и шляпах. В руке одного дымился длинноствольный пистолет, и падал с коня генерал в бакенбардах, треуголка уже лежала на земле.
Толик подхватил падающего:
- Ты кто, сынок? – спросил генерал.
- Толик.
- Анатоль, всему конец… – Милорадович тяжело вздохнул – скажи, Пушкин здесь?
- Да нет, ваше превосходительство, ему вроде заяц под Псковом дорогу перебежал.
- Это славно, хорошо. Напишет, значит.
- Что напишет, ваше превосходительство?
- Оставь, Анатоль… какое тут превосходительство – с лошади свалилось превосходительство… как шут… стыдно… вешают уже…
У Толика зардели уши, защипало в носу и увлажнились глаза: «Стыдно! Вот это чувство!», Толик оглянулся: на том берегу у Петропавловки чернела виселица.
- Необратимо… Бенкендорф… Тьфу ты! – Милорадович усмехнулся и замер.
- Ваше превосходительство, ваше превосходительство!
Сифонило Толику в ухо от окна. Он вздрогнул, огляделся: тетка-попутчица храпела на соседней полке, от мужика сверху несло перегаром, из руки спящего юноши в очках выпала книжка. Толик поднял, прочел заглавие «Капитанская дочка» и эпиграф «Береги честь с молоду - пословица». Толик положил книжку на стол, тихо оделся и вышел из купе. Поезд стоял где-то в лугах, в рассветной дали темнел лес, вставало рыжее солнышко.
- Какая красота! – подумал Толик и улыбнулся, сам не зная, чему.