Социально значимый фильм

Чечерина О. Б.
Интервью с режиссером Алексеем Злобиным
Электронный журнал «Практика социальной работы. Открытый методический ресурс».
Алексей Евгеньевич Злобин –– режиссер театра и кино, актер, педагог. Поставил ряд спектаклей в разных театрах страны. Автор фильмов, сценариев, книг.

Мы встретились с режиссером Алексеем Злобиным, чтобы поговорить о его новом фильме «Лорик». Разговор получился не только о кино. Наш журнал –– профессиональное издание специалистов социальной сферы, и публикаций, подобных той, что вы увидите сейчас, у нас еще не было. С одной стороны, нам важно ориентироваться на своего читателя, с другой –– хочется разнообразить контент и предложить свежий, нетривиальный взгляд на волнующие нас сюжеты. Среди множества номинаций, в которых была отмечена картина, есть и такая – «Социальная значимость фильма».

Спасибо, что согласились на интервью. «Лорик» –– гуманистический фильм, хочется поговорить именно об этом. Однако мы понимаем, что наши читатели сейчас вот так просто –– в интернете –– его не посмотрят…
Есть временные сложности, я надеюсь,они скоро прекратятся.

Об этом я тоже обязательно расспрошу, а пока из первых уст –– о чем кино? Вероятнее всего, люди еще фильм не видели и ничего о нем не знают.
Про что история Лорика? Актер-эгоцентрик живет исключительно в мире своих персонажей, толькоролями, которые он играет в театре, это его кредо и ни до какой другой жизни ему дела нет. Его назвали в честь Лоуренса Оливье, великого артиста. Но в детстве он не сыграл одну роль –– Кролика в сказке «Алиса в стране чудес»: он заболел, родители-актеры отправились на спектакль –– катастрофа, и Лорик остался без первой роли. Казалось бы, жизнь состоялась, но, по сути, Лорик предельно истощен, и жизнь, по большому счету, давно прекращена. Ведь никакие живые люди, его окружающие, не волнуют его, он живет в иллюзорном мире, и нужно было оземь грянуться, как в русской сказке, чтобы вдруг открылся мир других –– живых, настоящих. Дается шанс попытаться исправить, допрожить свою историю. Фильм сказочный, наш Лорик проходит ряд превращений, примеряя чужие жизни, чужие судьбы. У каждого свои особенности, своя серьезная проблема. Выгрываясь в них, вживаясь, понимая –– он же артист –– Лорик вочеловечивается. Главную свою роль он все-таки сыграет, без пафоса и без зрителей.

Какую роль?
Самого себя. Он принимает правильное, как мне кажется, решение. Мы думаем, что всегда властны распорядиться своей жизнью, хотя это большое заблуждение. Меня волновало, насколько можно распорядиться своей смертью. Лорик играет финальный акт, который никому не виден.

И никто не поаплодирует…
Да, об этом никто не узнает. Он перед пустым залом, где нет ни одного зрителя, что является метафорой того, что это произошло незримо для людей. Физически –– на руках женщины, которая всегда к нему относилась тепло, понимала его трудности, проблемы, особенности его характера и его жизни. Он на руках у нее –– такая пьета. Специально строили мизансцену, чтобы это напоминало Микеланджело и другие сюжеты на эту тему. Он играет главную роль, указывает больному ребенку выход из параллельного мира, а сам остается.

Сам остается… В том смысле, что сам уходит?
В физическом плане он перестает жить. Лорик умер. Как правило, на тех показах, где я представлял картину, где встречался со зрителями, после просмотра –– минут 5–7 тишины. Все тронуты, взволнованы, и о чем тут говорить? И вдруг какая-то прекрасная девушка: «Ну зачем же вы его убили? Зачем вы убили Лорика?» Я говорю: «Никто Лорика не убивал. Конечность этой жизни для всех нас совершенно ясна, известна, хотя мы и не понимаем до конца, пока это не свершается». Главный вопрос –– сбылся ты или не сбылся, сыграл свою главную роль или не сыграл. Как ты распорядился этим последним актом своей жизни, который, наверное, и сводит все концы такой разбросанной и странной жизни? Лорик становится целым. Это такой парадокс. Он обретает настоящую жизнь. Когда смотришь вместе со зрителями, открываешь смыслы, которые раньше не вкладывал. Ты вроде сам это снял, но есть тонкая вещь: какой сегодня зритель в зале, как он воспринимает. Будучи режиссером в зале, ты как локатор. Это несознательно происходит, просто всем нутром, всей своей физикой ты воспринимаешь фильм вместе с этим залом совершенно по-новому. Я довольно долго не видел картину, а потом мы показывали «Лорика» на фестивале в Барнауле, и я вдруг увидел, что герой совершенно не растерялся и не растратился: в каждом из тех, в кого он зашел, он остался. Как Пастернак писал: «Душа моя, печальница о всех в кругу моем, ты стала усыпальницей замученных живьем». Люди, которых мы любим, остаются в нас. Так и Лорик, совершенно точно просквозив, остался в каждом и в этой девочке. Он передал ей все самое лучшее, что в его жизни было. Поэтому, конечно, Лорик никуда не исчез, не умер. Для меня это абсолютно ощутимо, точно ясно. С нами бывают минуты, когда вдруг, входя куда-то, в то место, которое нам что-то или кого-то напомнило, вдруг начинаешь говорить с человеком, которого давно уже здесь нет. Я убежден, что это общение является подлинным продолжением той встречи, которой мы жили. И поэтому я считаю, что наш фильм заканчивается положительно.

Зерно, которое упало в землю, если не умрет –– не даст жизни. В данном случае зерно, пав в землю, погибло, но дало свой колос.
Безусловно. Только этой ценой, на самом деле, проверяется содержание поступка. Поэтому во всех трагедиях, начиная с греческой, все решало это последнее движение: Ромео не может жить без Джульетты, Гамлет не может остановиться в своем искании. Это предельное выражение жизни. В нашем случае –– уже за рамками физической возможности это увидеть. Если бы не фильм, мы бы, конечно, никогда не увидели, как это произошло. Мне очень дорого, как точно сыграл Микаэл Погосян. Девочка, с которой они встретились в этом параллельном мире, думает, что он смертельно ранен, а ему очень важно сейчас отпустить ее с ощущением, что он жив. Ее представление о цене ее жизни не должно быть омрачено, ни в коем случае! Тогда он, показывая ей куклу, говорит: «Я Кролик, я просто Кролик, с которым ты всегда играла, которого ты всегда воспринимала как живого». Ну конечно он живой! «Я остаюсь с тобой, мы не прощаемся! Ты же будешь держать его в руках, беречь…» Я почему-то в эти сказки верю.

Предполагается, что наши читатели еще не видели фильма. Сейчас мы этим рассказом, с одной стороны, раскрыли, чем закончится фильм…
Не надо рассказывать ничего…

С другой стороны, у меня нет ощущения, что мы предвосхитили какие-то впечатления. Я фильм посмотрела два раза подряд, что крайне редко со мной бывает. Для меня это фильм-состояние. Хочу спросить вот о чем. Вы уже сказали, что Лоуренс Александрович (Лорик) –– эгоцентрик. Считается, что в норме эгоцентризм проходит к семи годам. Когда ребенок вырастает, мозг его созревает, и он выходит из этого состояния. Мы очень часто встречаемся с обратным –– эгоцентриками люди остаются очень надолго, порой навсегда, и это печально. Почему Лорик так долго оставался эгоцентриком? Он боялся чего-то? Боялся истинных отношений?
Вы говорите –– семь лет. У Лорика было две агонии, как видим в фильме. Первая, когда он, ребенок, с высоченной температурой не едет играть спектакль. Как бы дальше строилась его жизнь, сложись все по-другому, мы не знаем. В момент, когда не стало его родителей, он навсегда остался артистом, не сыгравшим роль. В его представлении родители остались артистами, и он –– я сейчас так думаю –– хочет вернуть родителей, а их нет. Они для него кто? Король и Королева из «Алисы в стране чудес». Вот он и живет в мире этих ролей. Психологически очень просто: человек никогда не видел своего собственного лица. Мы строили фильм таким образом, что поначалу, до падения и до сцены первого превращения Лорика, когда в зеркале исчезает его отражение, он еще нигде не является самим собой. Кто он? То Сирано де Бержерак, то Ричард III, то еще кто-то. Мы все так живем: зачастую, подходя к зеркалу, занимаемся просто соотнесением себя с социумом как мы его себе представляем. Мы себя зачастую мыслим набором определенных социальных масок. Я –– режиссер, я –– еще кто-то. И в какой-то момент человек вдруг видит, что его, по большому счету, нет. Первое потрясение Лорика: его нет! Он никогда себя не видел. Заканчивается наша история тем, что он видит себя раненого, со смытым гримом. Наконец-то он увидел, какой он. Поэтому, конечно, это возвращение к себе самому: успеть войти в реальность, стать самим собой.

Получается, это был его шанс? Он, оставаясь так надолго ребенком –– недоигравшим, недожившим с родителями, вдруг получает шанс и его использует. Другими словами, эгоцентрист Лорик сумел выйти за собственные границы. Что в нем такого особенного, что он заслужил свой шанс на изменение? Или он лишь сумел этим шансом воспользоваться?
А что такое шанс? Вокруг нас эти шансы шуршат огромными потоками, а мы их не слышим. В какой-то момент мы приходим к абсолютной пустыне, или к точке невозврата, или к смерти, потому что актер Лорик –– Лоуренс Александрович умирает, так как умирает театр. И более того, если размышлять о смерти этого театра –– это что такое? Один театр заменяется другим: был театр искусства, а стал театр политических игр, и пришли точно такие же лицедеи. Он играет роли из пьес, а они играют роли из большой политики. Если в твоей жизни нет самой главной ценности –– конкретного человека, к которому ты обращен, которому ты можешь помочь, которому ты можешь что-то сказать, –– то чем ты отличаешься от них? Нет того зрителя, которого ты восхитишь, ответишь ему на какие-то вопросы посредством своей игры. А чью жизнь ты умножишь своим присутствием сейчас и здесь? В данном случае, Лорику просто представился шанс. Шанс какой? Несомненно, повышения статуса игры. Никакие прежние механизмы –– разучил роль, надел костюм, вышел на сцену –– уже не работают. Нет! Человек к человеку –– просто, напрямую, непосредственно. В фильме это выражено через игру и сказку. Конечно, это шанс, но здесь вопрос: когда мы эти шансы слышим? Мы начинаем слышать их, когда вдруг понимаем, осознаем, что наша жизнь, какой она была до этой минуты, претерпела полное исключительное фиаско. Как с полводы не оттолкнешься –– до дна надо дойти. И в фильме этот удар очень важен. Оземь грянулся, и что? Он в пыли, с нелепым носом, весь засыпанный грязью, над ним проносят, как небо, перевернутый макет не сделанного им спектакля «Алиса в стране чудес». Можно бесконечно трактовать эти нехитрые кинематографические метафоры. Директор театра Лорику говорит: «Постарайся теперь быть кем-нибудь другим». Кем-нибудь другим –– это просто; постарайся быть кем-нибудь. Кем-нибудь, потому что сейчас ты абсолютный никто –– и в этом надо убедиться. Подойти к зеркалу в страдании, в брошенности, в отсутствии социальных масок, и вдруг увидеть, что у тебя никакого отражения нет, что тебе оттуда, изнутри самого себя, сейчас никто не отвечает, что того маленького, живого, настоящего человека, который был открыт миру, будучи ребенком, нет. Ты его задушил, закрыл, спрятал, и теперь он должен выпрыгнуть. А без него ничего не живет. Просто источник Лорика закончился в этот момент, и дальше можно было помереть, а можно было жить. Он выбрал жизнь, и это правильный выбор.

То есть он ударяется о дно и понимает, что собственного лица уже нет, оно не отражается. А выныривает он, выходит из этой темной Алисиной норы, уже самим собой?
У человека есть два вопроса с двумя местоимениями. В первом случае это местоимение первого лица единственного числа: «Кто я?»

А второй?
А второй о том, к кому этот вопрос адресован. Без этого адреса на первый вопрос ответить невозможно. Нам долго может казаться, что мы понимаем, кто мы. Долго не во времени, а в бесконечности, повторяемости наших собственных сюжетов, их зацикленности. Но когда вдруг мы оказываемся вне понимания этого, мы осознаем, что есть Тот, кто смотрит на нас, Тот, кто от нас чего-то ждет, Тот, к кому и должна быть обращена жизнь. Иначе она вне живого источника, вне живого потока. Если я понимаю, что есть Ты, к которому я обращаю свой вопрос «Кто я?», то этим «ты» становится любой находящийся рядом человек. Сосед Лорика Джоник даже для своей жены просто пьянчуга, но в нем есть еще что-то. Когда-то они с друзьями были хулигански талантливейшими музыкантами, а теперь он тот, кого запирают на ключ, чтобы за бутылкой не бегал. Но в нем есть мелодия, она еще звучит! И когда Лорик ударяется об этот вопрос «Кто я?», в ответ приходит та пустота, в которой можно только крикнуть: «Кто ты?» Тогда в Джонике, встающем перед ним, он видит лучшее. Он слышит эту мелодию, потому что взглянул в этого человека. Потому что на этот вопрос можно ответить только глядя, входя в других людей –– в живых, настоящих, конкретных. Не в придуманных литературных или театральных персонажей, а в живых людей, потому что в каждом есть огромный запрос на жизнь, на востребованность самой своей глубокой драгоценности. Он есть в Джонике, он, безусловно, есть в Чинар, которая полна чувств, им не хватало только формы Шекспировского монолога. Она нашла себя, потому что в ком-то одном свершилась, как мы говорим церковным языком, метанойя, случилось обращение и возвращение. Это невероятно заразительные вещи. Глубина возникает с этого вопроса –– «Кто я?». Это вопрос, к которому пришел Иов многострадальный, и его «Кто я?» ударилось в «Кто ты?». Дальше он стал получать ответы.

Иов получает ответы от Ты с большой буквы. Мы здесь видим, что для Лорика «ты» –– это простые люди, «ты» с маленькой буквы: Джоник, Чинар, Асенька.
Это называется глазами любви, а до этого были никакие глаза.

До этого было –– из центра себя ничего не видать.
До этого было –– все глаза вовнутрь, а теперь –– глаза любви. А как возникают эти глаза любви? Вот помните, когда Аврааму обещается бесчисленный народ в его продолжение? Он выходит под звездное небо. Нужно в какой-то момент увидеть это звездное небо, оказаться у этого ви?денья, чтобы оно вдруг тебе предстало и захватило тебя. Как только ты сознаешь безмерность окружающего, когда ты становишься самозабвенен, в этот же момент окруженное твоими пустячными хлопотами твое «я» начинает наполняться смыслом. Смысл –– это смотрение на другого, внимание к другому. В нашей земной жизни оно воплощается только через людей, которые нас окружают, но импульс и уда?ренность наша происходят от того, что вдруг безмерно и безгранично раскрывается масштаб Вселенной, в которую Кто-то всех нас вселил. Иначе не случатся «глаза любви», не откроются глаза. «Лорик» –– это комедия по способу изложения, рассказывания этой сказки. Очень хотелось, чтобы не случилось, как сейчас в нашем интервью, раскрывание смыслов: серьезное через серьезное.

Я совершенно этого не планировала, но разговор ушел в эти глубины, и это тоже важно. Хотела бы спросить, почему жанр фильма – семейное кино, и что для Вас семейное кино? Взрослые садятся вместе с детьми, смотрят серьезный фильм, там такая глубина. Предполагается, что потом они обсуждают увиденное? Как Вы себе представляете такой разговор после просмотра «Лорика»? О чем они говорят?
Поскольку это фильм про превращения, про то, не потеряли ли мы что-нибудь, став взрослыми, рядом с детьми себе на этот вопрос очень интересно отвечать. Насколько детская сказочка может быть делом весьма серьезным и настоящим, оказаться подлинным и полновесным содержанием жизни? Этот фильм не задумывался как семейное кино, а когда он уже сложился, нужно было определять, к какому он обращен зрителю. Самое лучшее, когда вместе. Нам иногда нужен этот декокт, нам, взрослым, необходим контакт с детским. Вместе смотреть на то, что совершенно по-разному воспринимается детьми и взрослыми, пережить это вместе. Взрослые видят все свои нажитые вопросы, смыслы, образы и так далее. Ребенок воспринимает непосредственно историю. Мы это видели и удивлялись. Во время монтажа фильма было несколько этапов, когда мы в зале Чесменского дворца у большого экрана собирали фокус-группы в 20-30 человек, и обязательно там были дети. У одного друга семейно смотрели еще черновой вариант монтажа, с нами сидели его дети Лева и Лиля, и я следил за ними, потому что мне было очень важно, чтобы не нарушилась и не порвалась история рассказываемой сказки. Для них она была абсолютно цельна, ясна. Я-то боялся зауми и совершенно не хотел никаких ребусов. Что такое семейное кино? Побыть вместе, наверное. Это важно. Далеко не всегда это удается.

Высокие смыслы не обсуждаются?
Нет. Просто присутствовать в одном пространстве. Мне интересно было бы подслушать такой разговор. Что ребенок, посмотревший с мамой и папой это кино, расскажет об увиденном? Или что скажет их взрослым друзьям о том, какое они все вместе посмотрели кино? Ребенок начнет апеллировать к родителям, родители будут поддерживать, соглашаться. Завяжется разговор вокруг, по-моему, довольно благодатной темы: кто мы друг другу и насколько ценна и наша игра, и наша жизнь?

Мы подошли к серьезной теме, которой мне бы очень хотелось коснуться. На Вашей странице в первых же строчках сказано о том, что Вас взяли из дома ребенка. Родители –– люди высокой культуры, петербургская интеллигенция: папа телевизионный режиссер, мама музыкальный педагог. Вы говорите, счастливый билет, но это еще и билет, который задал Вам определенный вектор в жизни. Стали бы Вы режиссером? Можете об этом что-нибудь рассказать? Ситуация совершенно нетривиальная. В советские годы усыновление ребенка было непопулярным шагом. В Вашей жизни произошло событие.
Ну, событием был не сам тот факт, что меня взяли из дома ребенка, а узнавание о нем в 15 лет. Как раз это и было то, вокруг чего мы крутились в нашем разговоре: «Кто я?» У меня не было вопросов к себе, я не рефлексировал на тему того, почему со мной происходят те или иные события, почему я совершаю поступки, которые даже в простом социальном плане могут быть весьма порицаемы. Это было такое полухулиганское детство. Интересное было открытие о самом себе, когда произошло очередное в моей жизни разоблачение, поверить в реальность которого было совершенно невозможно: один из близких приятелей мне сообщил, что я усыновлен. Но я не очень-то этому поверил. Надо сказать, память устроена таким странным образом. Время от времени, еще в детстве, мне про это сообщали разные «доброжелатели». Мама была большим руководителем серьезного музыкального учреждения, там все было сложно, и были такие «добрые» люди, которые, например, звонили в дом и говорили: «А ты знаешь, мальчик, что твоя мама не твоя настоящая мама?» Я этого ничего не помню. У меня все сложно с детскими воспоминаниями, потому что, когда мы боимся помнить, мы выбрасываем огромные пласты из своей жизни. Для меня как раз началась большая серьезная работа в 15 лет, а потом уже в зрелом возрасте, когда ушел из жизни отец. Теперь, когда не стало и мамы, хочу попытаться по-настоящему, честно, не по рассказам, вспомнить, восстановить это прошлое. Для меня, наверное, самая большая и главная тема в работе, в постижении, в понимании –– это тема памяти, потому что мне очень хочется вспомнить, кто я и что я, дослышаться и достучаться. Само по себе оформление моей жизни – в этом сюжете о приемном ребенке, который в 15 лет узнает, что он приемный. Родители очень опасались, что если я узнаю, то начну искать физических родителей и так далее. А случилось наоборот: для меня возникла зона огромного взаимопонимания с ними, потому что, оказывается, я все получил в подарок. Интересный сюжет. Мне трудно сейчас об этом непосредственно размышлять, потому что меня это долго волновало. По этому поводу я написал уже несколько историй. Всю эту ситуацию подробнейшим образом изложил в новелле «Большая тайна», которая есть у меня на сайте. На моей странице есть раздел, который называется «Слова, слова», и там две книги, одна по отцовским дневникам, другая про Петра Фоменко и Алексея Германа, а дальше идет проза, где первый раздел –– все, что связано с детством.

И все же, если можно, о родителях, об их влиянии.
Во мне всегда спорили папа и мама. И продолжают, наверное, спорить и сейчас, когда не стало уже и мамы. Книга об отце по его дневникам «Хлеб удержания», а «Яблоко от яблони» посвящена маме. Не только потому, что сын посвящает книгу матери, а потому, что она была набрана ею, весь текст, как и «Хлеб удержания», потому что я не разбирал почерка отца, да и своего почерка не разбираю. Маме спасибо, потому что все мои дневники, записки мучительно неразборчивым почерком она набрала на компьютере, и это стало материалом, возможным к работе. Все это сделала мама. Я очень долго отслеживал в себе, где папины проявления в моем характере, а где мамины, и папины для меня всегда были в зоне положительного, потому что они все были художественные, игровые, всегда касались фантазии, сочинения, преображения этой реальности в какую-то более счастливую реальность. А мама –– это человек дисциплины, человек правила, человек фразы: «Нужно делать не только то, что хочется, но и то, что необходимо! А ты через не могу». Она сама была очень мощно самовоспитанным человеком: по 6 часов в день заниматься фортепиано, к 11 годам прочесть все, что в списке филологического факультета института Герцена. Вся зарубежная литература была прочитана ею, она великолепно ее знала. Она была невероятно требовательна к себе: носила один костюм, и когда ей подарили на юбилей чайный сервиз –– сбросились все педагоги вместе с учениками –– подарок был отринут, никаких подарков вообще не допускалось. Все суровое и строгое, что я в себе, кстати говоря, очень стараюсь микшировать, но не получается, –– от мамы.

Замес глубоко проник?
Да, и они все время во мне спорят. Их продолжение зачастую приносит мне большие сложности в общении с людьми. Я произвожу впечатление резкого, жесткого человека, слишком принципиального, максималистского –– это, конечно, мамина линия. А папина линия всегда была помягче. С другой стороны, воля –– это не только сумма дисциплинарных упражнений, качеств, и так далее. Воля –– это выражаемое в поступках желание. Я хочу так, и добиваюсь этого, и, приняв решение, иду до конца. Мамина жизнь была служением, и это тоже довольно серьезное постоянное мое размышление. То, как она работала с учениками, как она их любила, как жила их жизнями, как жила моей жизнью, –– абсолютно жертвенно, до конца. Это, конечно, огромный человеческий пример.

Вы пытались поступать в театральный. Там человек триста на место, но ведь при таком папе… Вам не помогали поступить? Это была принципиальная позиция?
Не то чтобы не помогали, а я сам убегал от этого, потому поступал в Москве, где Евгения Павловича Злобина никто не знал лично, а в театральный институт на Моховой идти не хотел, потому что Евгения Павловича Злобина там знали все. А я хотел быть не Злобина Злобин, а тот, кто я. Это мне было важно. Другое дело, что я бился в артисты, а это было заблуждение.

Вы прежде всего режиссер?
Наверное. По крайней мере, в этой профессии инструменты миропознания, способы приспособления к этой реальности гораздо более явлены, нежели в профессии актерской.

Можно поговорить о встречах? У Вас сплошные удивительные встречи в жизни, начиная с родителей, и потом вся плеяда режиссеров, с которыми Вы работали. Моя мысль была такова: все, что происходило, все удивительные подарки судьбы, а у Вас они просто уникальные, все это –– своеобразная генеральная репетиция к полнометражному фильму? Это не стало дополнительным грузом ответственности? Когда я читала в Ваших интервью о том, сколько всего в жизни поместилось, я думала как раз о грузе ответственности – столько было дано, и как-то это нужно было воплощать?!
По поводу встреч. Чем определялась изначально вся адресность этих встреч? Почему я шел таким путем? Потому что очень высоко в семье стояла планка в представлении о профессии. Отец был педагогом, режиссером. Я считал, что сначала нужно многому научиться, многое узнать и прочее, прочее. Сейчас я бы скорее сказал любому начинающему режиссеру: «Что касается практического, то ты бери и сразу начинай снимать. Осваивай саму профессию, потому что твое высказывание не должно умножаться на чье-то мнение, на чье-то отношение». Время сменилось, все уже не так. Хорошо сказал Норштейн, что автор в этом смысле всегда дебютант, он всегда идет на открытие, а если не идет на открытие, то это и не нужно. Поэтому лучше начинать, когда есть бодрость, легкость. Другое дело, что существует и обратная сторона этого вопроса –– много дилетантизма. Очень важна скромность. Скромность –– это не про то, что я стесняюсь что-то говорить. Скромность, это когда в тебе что-то скрыто – кром, хранение, хранилище. Удерживать первоощущение. Что бы ты ни делал, соотносить с этим чувством и ви?дением –– это похоже на то, что ты видишь, закрыв глаза, или не похоже? Я не могу оценивать свой опыт, у меня другого не было, и мне далось так. Для меня в результате содержанием жизни и стали эти встречи, хотя в ходе них я ставил себе вопрос о профессиональной реализации, а они оказывались содержанием сами по себе: эти люди, эти миры, эти темы, эти задумчивости. Пока снято одно кино.

Сняты короткометражки…
Ну, короткометражки… Сейчас мы говорим о полном метре, потому что это было большое интересное приключение. Вот снялся «Лорик», сделался, выпустился и пошел своей фестивальной жизнью, а ты долгие годы формулировал все свои задачи в адрес этой большой настоящей реализации. И вот она случилась, эта большая настоящая реализация. Дальше что? И вдруг ты понимаешь задним числом, что под эту задачу делалось множество периферийных, как тогда казалось, вещей, которые потом оказались главными. Написана одна книга, другая книга, написано вообще много, снято вот это, поставлен такой-то спектакль. А впереди все маячило: «Снять полнометражную картину, снять полнометражную картину!» Я себя абсолютно отпустил от этой тревоги, что уходят годы, я не успеваю, один за другим заканчиваются уже дедлайны, последним был Куросава, который дебютировал в 42 года. Все, я прошел 42 года, и Куросава уже моложе меня в этом смысле. А потом просто пришло фантастическое стечение обстоятельств. Ты вдруг получаешь запрос из Армении на, казалось бы, несерьезную поделку. Я не обобщаю этот опыт на других людей ни в коем случае. У каждого свой, а у меня такой. Я не получал ни одного настоящего серьезного предложения, которое не было бы облечено в невозможную к принятию форму. Я думал, что это шутка, насмешка, улыбка, и вдруг это оказалось серьезно и стало полнометражным фильмом. Вдруг через это абсолютно периферийное предложение и реализовалась та задача, которую ты так долго ждал, лбом пробивая стены и ища случаев подать заявку в Министерство культуры, получить грант, поработать у большого мастера в мастерской… К чему-то все было, но ничего не сработало, а сработало по щелчку, неожиданно, от друга пришедшее предложение, и закрутилось, завертелось, и получился «Лорик». А встречи оказались просто главным содержанием самих себя. Вспоминаю этих людей. Рядом с ними я думал, что занимаюсь профессией –– на самом деле, решались какие-то самые главные человеческие вопросы. Вот, собственно, и все. Те, кто отобран мною, –– не на полку, а в самый кром, в скромность, в схороненность –– дорогие и драгоценные люди. Это, в первую очередь, масштаб личности. Знаете, как Зорин говорил: «В России гораздо проще встретить человека талантливого, нежели умного». А мне как-то везло.

И талантливые, и умные?
Да. Масштаб личности –– что Герман, что Фоменко. В Балабанове тоже эти качества конгениальны: и масштаб личности, и невероятная одаренность. Он, собственно, этими органами и творил. Абсолютно был искренним и подлинным художником, в жертвенном плане. Алексей Октябринович всегда приносил жертву и был совершенно искренним. Рязанов, Масленников –– это другое, другой ряд, но это большие профессионалы, серьезные.

В завершение нашего разговора хочу спросить о том, что особенно важно для читателей нашего журнала. Среди всех многочисленных номинаций и премий –– «Социальная значимость фильма». Это очень впечатляет. В чем она, социальная значимость? За что фильму дали именно эту премию и что Вы можете сказать специалистам социальной сферы?
Я не знаю конкретно насчет этой премии, потому что даже сейчас не помню, где она была дана. Не премия, а просто приз. Если бы премия, я бы сейчас счастливым сидел, угощал Вас хорошими напитками. Никаких премий не было, ни одной, но были эти бесконечные призы. На этом фестивале, видимо, социальная значимость считалась каким-то серьезным достижением. В чем социальная значимость фильма? В том, что он, как мне кажется, удобряет публику.

От слова «добро»?
Конечно. Вот почва, ее надо сделать добрее, чтобы на ней лучше росло, понимаете? Я не ставил себе таких задач. Искренне хотел рассказать про то, что меня по-настоящему волновало. Все вопросы, которые в этом фильме ставились, меня, по большому счету, всерьез волновали: «Чего стоит моя профессия, если я с моей профессией конкретному человеку не могу принести радости?» Лорик такой же, собственно говоря. Он, конечно же, мое альтер-эго, если я режиссер всей этой истории. Весь сценарий, полученный от Микаэла Погосяна, переписывал под себя, все слова там поменял, я их по-своему переосмыслил. А на сегодняшний день меня больше всего беспокоит: если моя профессия не несет добра конкретному человеку, чего она стоит? В чем ее смысл? И бесконечные у меня по этому поводу тяни-толкайские рефлексии: нужна ли кому-нибудь наша режиссура? Нужен ли кому-нибудь этот наш театр, если человек, придя туда вечером или сев в кинозал, не вздохнет, бытием этой минуты не отодвинет, не забудет о проблемах. Мы должны жить не проблемами, а задачами, мы должны понимать, что мир –– это подарок, и мы счастливы только в благодарности. Если произойдет самозабвение у человека в зрительном зале, и он вспомнит свои чувства, переживет что-то, придет домой и теплее поговорит со своей женой или с кем-то еще… Хотя это все слова. Я могу испытать нежнейшие переживания на природе, а потом вдруг, чем-то смутившись, абсолютно резко повести себя. Меня эта тема очень серьезно заботит. Я часто разговаривал с кем-нибудь из друзей-священников и говорил: «Я не понимаю, чем я занимаюсь. Давайте, может быть, супруга моя запишет 100 дисков, мы их подарим храму, вы их продадите и сделаете на эти деньги что-нибудь хорошее?» Такого очень хочется, вожжи в руках держать. Хотя я прекрасно знаю, убежден в этом, не сомневаюсь ни секунды, что слабыми связями и тонкими невидимыми вещами формируется не меньше, а гораздо больше. И не на уровне участия в благотворительной организации или конкретного социального служения. Социальная значимость фильма говорит о том, что если в основе любой социальной организации, структуры, нет молекулы –– главного человеческого запроса и человеческого тепла –– остановите все механизмы, остановите все правила! Если человек не улыбается человеку, никакая социальная система, никакое социальное служение не нужно вообще. Это точно.

Спасибо! Где и как можно посмотреть «Лорика»?
Он в пандемию остановился.

Но купить-то его где-то можно?
Нет.

И что делать теперь?
Когда в пандемию все бросили в эфир свои спектакли, фильмы, я сказал продюсеру, что мы сейчас должны открыть шлюзы, понять, что никакой прибыли мы не соберем с этого фильма, и не нужно. В него не заложено никакого коммерческого успеха. На волне потребности человеческой нужно просто сейчас выбросить это в открытый ресурс. Это не было сделано… Я не вижу его нигде в сети.

У фильма есть продюсер…
Конечно. Я предлагал: «Давайте, я буду ездить по городам, представлять картину, встречаться с людьми, еще что-то…» Писала женщина из Екатеринбурга, очень хотела, чтобы у них в «Ельцин Центре» фильм посмотрели. Она написала трем сотрудникам Центра и не получила ни одного ответа. Я говорю: «Видите? Все просто. Все очень просто».

Что просто?
А просто то, что людям абсолютно все равно.

Ну, не всем же!
Конечно. Вот мы сейчас новый спектакль делать хотим. И нам нужны средства на постановку. Хотите, могу «Лорика» персонально каждому посылать за какое-нибудь пожертвование на нашем сайте в поддержку нового спектакля?

А как?
Очень просто, на сайте есть кнопка «поддержать» и есть почта. Так что я легко могу прислать «Лорика» всем желающим –– режиссерскую, так сказать, версию –– для приватного просмотра. За любую посильную сумму –– цифра не важна, важно участие. Вот и проверим социальную значимость.