Прости, Сань - был не прав

Сидим с мамой в больничном дворике на Песочке, кормим голубей. Перед нашей скамьей на асфальтовую дорожку села пестрая птица:
– Смотри, мама, щегол!
– Где? – мама плохо видит.
– Ну, вот, улетел, – с досадой говорю я.
По асфальту шкрябает метла дворничихи, голуби привыкли, клюют себе, а этот красавец упорхнул.
– И никакой это не щегол, это – зяблик.
– Ну что вы говорите, мадам, что я – щеглов не знаю?!
И для наглядности я засвистал «по-щеглиному», птичка снова села перед нами, защебетала в ответ, и даже мама смогла разглядеть ее пристально.
– Не щегол – зяблик, – не унимается дворничиха, – когда вы встретите щегла, первое, что подумаете – у кого-то попугай улетел. Щегол желтый с синим и у него крупный клюв. А это зяблик.
Я представляю, как мы с женой гуляем по аллеям парка возле весенних прудов, и всюду снуют и щебечут эти... неужели я ошибался двадцать пять лет? Я бы ни за что не поверил дворничихе, не согласился бы, если бы, к примеру, мог четко представить себе зяблика. Но она вот говорит «зяблик» и кого-то еще представляет щеглом. Я же не могу ей сказать: «Опомнитесь, зяблик совсем не такой, а вот такой!» Нет, не могу так сказать, потому что зяблика ну совсем не представляю. Звоню жене:
– Ирина, срочно пробей по интернету, как выглядит зяблик. Не зябликов ли я всегда называл щеглами и пересвистывался с ними вот так, – и я для верности посвистал в трубку.
Дворничиха ушуршала, а я напряженно жду ответа и вспоминаю один забавный и поучительный эпизод.
Когда-то очень давно мой приятель Сашка Шока впал в эзотерику, начитался всякой дряни и слегка сдурел. Выражалось это в том, что он спорил со всеми по любому поводу:
– Смотри, Саша – самолет!
– Ни фига не самолет.
И так далее. Это очень раздражало, с Сашкой совершенно невозможно стало общаться. И пошли мы с ним в церковь на исповедь. Саша долго собирался, о чем-то думал, а когда подошел к священнику, со второго слова принялся с ним спорить.
– Да тебя, дружок отчитывать надо! – возмутился священник – Вот что, езжай-ка ты в Псково-Печерскую лавру к отцу Александру на отчитку.
Мы поехали. Утром, когда вышли с поезда, увидели, как кот охотится за трясогузкой. Я набрал в рот воды, чтобы не назвать кота котом, а трясогузку трясогузкой – помалкиваю себе, и как-то идем потихоньку. Трясогузка садится на край огромной лужи, и как только кот собирается прыгнуть – перепархивает на другой край. Кот оббегает лужу и начинает охоту по новой. В результате кот с разбегу плюхается в лужу, а трясогузка семенит перед нами до самых ворот монастыря.
Никакого отца Александра там не было – он уже два месяца как лежал в госпитале. Но мы сходили на службу, прогулялись по монастырю, счастливые и пасхальные остановились у куста шиповника. Да, кажется, это был шиповник. Не стану сейчас у Саши спрашивать. И тут на куст садится птичка:
– Смотри, Саша – щегол!
– Это синица, невозмутимо говорит Саша.
Я чувствую, что меня мутит. Ну что он, совсем рёхнутый, синицы, они же желтогрудые в синих шапках, а это коричневый с пестрыми крылышками и поет, а не фьютькает – щегол. И вот я рот свой гневный мысленно болтами свинчиваю, аж зубы скрипят. И тут, о чудо, рядом с этим пестрокрылым садится синичка. Саша взглянул на нее, потрещал мозгами:
– Да, действительно – синичка другая.
Отчитка, можно считать, состоялась. Мы благополучно вернулись в Питер.
Больничный двор, мама кормит голубей, перед ней сидит пестрокрылый и щебечет, звонит телефон:
– Да, Алеша – это зяблик. Впрочем, если ты сказал «щегол», значит – щегол.
И через минуту снова звонок – невероятно – Сашка Шока звонит:
– Леша, что с Анной Анатольевной? Мы третий день до нее дозвониться не можем.
– Да все в порядке, Саша, ждем операции, надеемся на лучшее. Кстати, я тогда со щеглом ошибся – это был зяблик!
– С каким щеглом?
– Ну, помнишь, когда трясогузка искупала кота, а потом прилетела синичка и нас помирила?
– Совсем рехнулся, Леха!
Мимо нас снова прошуршала дворничиха, сметая палые листья начала сентября.
– Простите, – говорю, – был не прав.
Мама докрошила хлеб голубям, достала папиросу:
- Дай огоньку... – затянулась, выдохнула дым, и сказала то, от чего я ну всегда-всегда до потолка подпрыгивал и по стенкам ходил,
– Вечно ты споришь, Леша.
Но теперь я вовсе не рассердился, а подумал: Вечно... хорошо бы.