Чешуйки

Слепой с дворнягой-поводырем заходят в вагон метро. Я долго смотрю на них: на него, он не смущается, ведь он же меня не видит, на его дворнягу - подмигиваю ей, незаметно глажу седую морду. И прошивает жалость - это кто- то взглянул на меня, кого я не вижу.

После жаркого дня в низинах парка туман, четыре вышки фонарят на футбольное поле, где в дымке только тени игроков, перекрик их игры и звонкие удары мяча. Их нет, как будто спрятались в прошлом - не мы ли, мальчишки, шумим и носимся в этой мгле.

Вечером я снова к ним спустился - стоят обнявшись, мощными крепкими телами поддерживая друг друга - они здесь давно, ни нашего дома еще не было, ни соседних, ни толпы машин, ткнувшихся на ночь носами в газоны. Стоят, шелестят на ветру, глаза закроешь - море, и в нем плещется в просветах листвы сентябрьская луна. Вот-вот, и новое золото осенит все кругом. Стоят, обнявшись, готовятся. По периметру в землю вбито четыре колышка, натянута полосатая лента - эшафот. Кроткий дворник Абдурахмон утром сказал: "Опять кто-то жалобу написал - аварийные, видишь, растут с наклоном... Завтра пилить будем".
За ветвями на восьмом этаже светится наше окно - жена ждет к ужину, смотрит с балкона; пойду, обниму ее.