Финал "Ревизора"

На завтрак нам старый фильм-спектакль «Ревизор», где Гарин Почтмейстер. Ужасная вампука, сатирическая туфта. А Гоголь не писал сатиры, не обличительством пронизана его комедия, вернее сатира и обличительство, но по другому адресу – на строй, на взяточничество, на нравы, все гораздо, гораздо страшнее – как все у Гоголя. Он писал об аде и обличал ад. Смотрите, такая привычная, такая узнаваемая жизнь – а это ад! И нашел противоядие, противоадие, как сказала бы Вера Павлова – то самое, знаменитое, которое главный герой – СМЕХ. Ад и смех несовместимы, смех выжигает ад, парализует его. Банально, известно, но очень действенно, потому что – по сути. И, спасибо, ужасной постановке в сатирическом ключе, я вдруг просек решение главного события, пресловутой немой сцены в финале, которая, естественно, при ошибочном решении всего фильма более всего не удалась: застыли и все – а почему?
На вампиров брызнул свет? Утро в «Вие»?
И тут позвонил Саша Чутко, сказал, что нас ждет Юрий Борисович Норштейн, у которого можно купить пару экземпляров его книги по цене издательства, ибо во всех магазинах Москвы она стоит бешенных денег. Я как раз вчера подробно и с удовольствием его книжку читал.
Снял футболку, серые шорты, надел носки, брюки, свитер, пиджак, и поехал к Норштейну.
Он встретил нас в своей мастерской в серых шортах, футболке и босой.
Разговорились. Обо всем и о Германе, разумеется, материал картины которого его потряс, да он в книжке об этом пишет. Я все хочу испросить задним числом разрешения: в моих «Птицах» есть эпизод, взятый из его книжки – об ужаленной змеей птице. Ну, надо предупредить, да и хочется его как-то ознакомить со сценарием. Но разговор вихляет из стороны сторону, выходим, разумеется, и на Гоголя. Еще бы, Норштейн уже 20 лет живет в «Шинели». И я сказал, как представился мне финал «Ревизора».
Отгорев свой знаменитый монолог, Городничий бросает: «А кто первый принял его за Ревизора?» И все бросаются выяснять, уличают Добчинского и Бобчинского – готовы сообща рвать на куски. Но тут приходит чиновник: «Всех велено звать к себе!»
А догадка простая. Все режиссеры во все времена понимали, что монолог Городничего должен звучать на пределе. А что дальше?
Да очень просто: беднягу хватил удар, он умер. И никто этого не заметил, все равно ищут виновных и находят Добчинского и Бобчинского. Как страшно и точно, что это происходит над умершим человеком. И тут, сперва только одному Городничему видимый, приходит этот порученец: «Чиновник из Петербурга требует всех к себе». И это, конечно, inferno.
Все всегда чуяли, что здесь у Гоголя пахнет страшным судом, но никак не находилось точно. Теперь нашлось – смерть Городничего.
Норштейн сказал, что это – точное решение.
Хорошая встреча.