Важное

Толстенный том дневников Мравинского, прочитанный лишь фрагментами, везу возвращать Зориным. Дорогой читаю: какая подробность! Чтобы записать день жизни с такой подробностью, кажется, нужен еще день. Зачем он это делал? Зачем я сам это делал прежде? Перечитывать? Да, когда-то, возможно.
Вечерняя или утренняя сборка самого себя – что день был, его нестирание. И не важно, важное или повседневное пишется. В потоке повседневного записывается и важное. Если бы сам Мравинский готовил к изданию эти дневники – многое, большинство бы вычеркнул, оставив существенное. Но издавала вдова, а для нее каждая строчка была существенной в этом грандиозном памятнике самадисциплины. Вот проскакивает среди описаний распустившихся цветов и появившихся в лесу птиц (как знал-то все названия!) указание себе, что-то вроде: «Избавиться от окаянства и (курсивом) помнить» Помнить мне понятно – тоска в невероятном захлесте беспамятства, ускользания ощущаемой реальности. На днях были в гостях у Тани Селиховой и Никиты – архитектора. Никита преподает в МАРХИ, где когда-то сам учился. Будучи в Армении, мы с ними ездилди на экскурсию в дальние монастыри – Никита здорово рассказывал о них, именно с архитектурной точки зрения. Как средневековые архитекторы выражали свою идею массой, объемом, не заботясь о декоре – впечатляет. На горной дороге к третьему монастырю, перед машиной взлетел орел. Он только что сцапал лису, швырнул ее на дорогу с огромной высоты и спустился за добычей, а тут мы на своем микрике. Перед нами будто бомбардировщик взлетел, и долго провожал нас, паря кругами, пока мы медленно ползли в гору. На обратном пути растерзанная рыжая тушка все еще лежала на дороге – жертва была напрасной, орел не вернулся за ней.
Никита рассказал об экзамене Вадиму Макаревичу – отцу певца, тот был знаменитым архитектором и выдающимся педагогом. Взяв билет, Никита тут же попросил о пересдаче, он не знал, как когда и кем строилось уникальное сооружение, выпавшее ему в билете. Но Вадим Макаревич задержал его:
- Возьмите план здания и подумайте, как бы вы распределили в нем световой объем. Очень хорошо, что вы не знаете, как решили это древние мастера.
Никита думал двадцать минут и принес свое решение.
- Неплохо, - сказал педагог, - учитывая, что авторы ломали головы над ним несколько лет, а вы всего двадцать минут, вот, - Макаревич протянул Никите листок, - как решили световой объем они.
Никита взглянул на план:
- Невероятно – гениально!
- Хорошо, что вы это понимаете, молодой человек, дайте вашу зачетку.
Поставив оценку, Макаревич сказал:
- Вряд ли мы еще увидимся с вами, хочу кое-что пожелать. Первое: архитектору необходимо работать светом. Понимать свет – как строительный материал. А не только камни, известняк, бетон и прочее. И второе: у вас должен быть злой глаз, когда глаз станет злым – вы будете настоящим мастером.
- Злой глаз?
- Да. Это когда вы непрерывно анализируете, одновременно с восприятием виденного ставите себе вопрос: «Почему именно это нравится или не нравится, что именно и как воздействует» - злой глаз. Идите, молодой человек, всего доброго.
Никита вышел, открыл зачетку – там стояло «отлично».
Помимо того, что Никита теперь ведущий педагог в МАРХИ и автор множества значительных архитектурных проектов, мне особенно дорого, что он один из авторов мемориала Катыни.
Когда мемориал создавался там был замечательный директор. И к нему регулярно приходили активисты из местных, требуя остановки работ:
- Не было здесь никаких репрессий и невинных жертв! Все, кто здесь зарыт, расстреляны за дело!
Особенно активна была одна бабенка из ближайшей деревни. Однажды, работы еще не были закончены, должен был состояться какой-то важный митинг с участием польского руководства, наших чиновников. Директор предупредил негодующих активистов, что лучше не выступать – от греха подальше, еще загребут в ментовку. А спустя неделю бабешка эта пришла к директору и в ноги бухнулась:
- Прости, родной меня, дуру окаянную!
- За что, в чем дело?
- Батька у меня, оказывается, здесь же похоронен! В тридцать девятом он исчез, а теперь вот архивы привезли, я нашла – здесь он, здесь, родной мой батька – вывели из деревни и расстреляли в этом лесу.
Ну это так – лирика. «Злой глаз» Никиты, самодисциплина Мравинского – близко. Подумал, что надо бы вернуться к ежедневной записи всего, не утонуть бы. Но помнить – важно! Помнить одновременно с переживанием, как видеть «злым глазом»!
Еще важное у Мравинского, что основа музыки – тишина. Как важно найти эту божественную опору, из которой каждый звук происходит и управляется. Хорошее откровение для великого дирижера.
Прежде, чем заехать к Зориным, пошел на службу в Косму. В храме ремонт, главный придел затянут полиэтиленом – красят. Служат в северном приделе. Люблю ремонты в храмах, это еще от первых лет, когда один за другим они из руин и заброшенности поднимались – привет из молодости, терпкий вкус обновления, перемены.
Каждому Бог по силам дает, каждому – сколько кто потянуть может… Часто это слышим, редко утешает. И вдруг прислышалось:
- Боже, а что сверх сил, что непереносимо?
- Беру на себя.
Вот ведь, и все, чего бегу, чему «обращаю тыл» - обратно на Бога валю, мол «сам неси» свое «сверх сил» да впридачу наши благодарные отказы. Каково ему такой благодарный и приветливый мир держать?
Накануне Татьяна Геннадьевна сказала, что ЛГ депрессирует. Неважно себя чувствует и не может работать – тут же хандра. Он ведь свои мафусаиловы годы только трудом и несет, ежедневным. На десятом десятке за авторучку держится, а если не получается – тоска. А ведь это и есть его крест – работа. И если не получается нести – не по себе.
Не по себе – что это? Не по себе, когда свое не держу. А свое – что? А вот то самое – призвание, крест, то, что как бы не было трудно – по силам дано. А брошу – несет другой или Другой. И мне от того – тоска, тощею, слабею, выхожу из себя, себе не рад, себя теряю.
Но когда я пришел, Зорин был собран и свеж. Я дал ему письмо с отзывом на мою книгу – издательство попросило для получения гранта. После слов отзыва стояли регалии и ниже подпись. Зорин попросил:
- Алеша, а нельзя, чтобы подпись сразу после отзыва.
Татьяна Геннадьевна вмешалась:
- Ленечка, но это же для чиновников, чтобы они деньги дали, а они и Пушкина не всегда знают. Потерпи, родной…
- Я понимаю, - тихо но крепко возражает ЛГ, - но давайте все регалии после подписи в скобках дадим…
- Как расшифровку, - уточняю.
- Да.
Так и сделали. Потому что Зорин – скромный.
На днях с той же просьбой позвонил жене Рязанова. Сам он болен, но уже поправляется потихоньку. Эмма Валерьяновна сказала: «Присылайте текст – подпишем». А потом позвонила и отказала: «Эльдар Александрович не может, не читая… это же очень ответственно… это же…» А Зорин, Норштейн и Тимофеевский сразу дали согласие, они знали – это нужно. Про Рязанова я расстроился, не за себя – за него. Как раз хорошо, когда такой взрослый и больной крошить налево-направо добро. Но – «слишком ответственно»! Я подумал: «Зависть», вечером по телефону мама уточнила: «Ревность» - молодец, мама.
Леонид Генрихович подписал отзыв, и мы с Татьяной Геннадьевной убежали на кухню – видно было, как не терпится Зорину работать, пока есть силы и настроение. Я узнал эту волну, этот раж, эту собранную бодрость.
Дома обнаружил, что СНОБ уже выложил на сайт материал о Козине. Сократили-обкарнали, назвали почему-то «Три гвоздики», хотя была одна белая, которую за бешеные деньги купил в Магадане, и подпись: «Вадим Козин 1989 год» - грандиозно. Надо обязательно вычитывать итоговую корректуру, ведь все переврут.
Выложил на фейсбук обе версии. За сутки 30 человек отметили вниманием. А накануне я написал короткий юморной пост о том, что мы с Ириной собираемся переехать в Питер – 170 человек взволнованно бросились это обсуждать. Я потом добавил комментарий: «Друзья, там же и ролики с песнями, и тексты интересные, и замечательные выписки из Честертона – читайте!» Но всем интереснее про переезды и жилплощадь.
Вот. Оказывается, если засесть по-мравински писать все подряд, можно и не вставать.
Но надо ехать в СНОБ.
И к Тимофеевскому за подписью на отзыв.
И к Дондурею.
У Тимофеевского жена болеет.
Дондурей только что из Сочи с Кинотавра.
А в Москве – жара.