Мой Честертон

Дорогой друг, позвольте: это последняя публикация. Полгода я почти каждое утро был счастлив общением с удивительным собеседником. Читая эссе и очерки Честертона, делал выписки, и самым важным делился с вами. Остались короткие фрагменты, отдельные фразы, они восхитительны. Итак:

«Наверное, райские реки текли молоком, водой, вином и пивом. Лимонад и какао появились после грехопадения.

Только вера может со всей полнотой поддерживать природную смелость и здравый смысл. Она восстанавливает здоровье духа, едва не сломленного настроением.

Если вы хотите попасть на поезд, опоздайте на предыдущий.

Чертоги услад, которые строят богатые, носят пошлые, чужие имена.

Пошлость, о которой говорят пошловато, не так ужасна, как подлость, о которой говорят торжественно.

Что такое успех? Кто-то делает что-то лучше прочих — быстрей убегает с поля битвы, крепче спит.

Благородные люди — позвоночные: мягкость у них сверху, твердость — глубоко внутри. А нынешние трусы — моллюски: твердость у них снаружи.

Скука немногим лучше смерти, ибо тот, кому скучно, перестает ощущать жизнь.
Не льстите себя мыслью, что вы оставляете семью, потому что вас влечет искусство или познание. Вы просто бежите от непосильного познания людей и от немыслимого искусства жизни. Может быть, вы правы.

Наша новая духовность важна и уныла. Языческие боги бывали распутными, христианские святые — слишком серьезными, а духи эти и серьезны, и распутны; какая гадость!

Крутая торжественность, резкая и решительная сила — неотъемлемые качества всякого истинного города. В наше время почти никто не понимает, чем хорош город. Надеюсь, это поймут раньше, чем власти окончательно управятся с Лондоном. Когда мы сетуем, что город уродлив или скучен по сравнению с природой, мы судим поверхностно, вспоминая самые плохие, совсем не типичные примеры. Косматая чаща лучше некоторых городов; но и косматая обезьяна лучше, чем памятник политику. Всё наше дело в этом мире — мешать расползанию, ставить границы, очерчивать неназванные действия, проводить ту линию, которой нет в природе и которой обводят на рисунке человеческое лицо. Повторю: богоравный человеческий разум призван оберегать нас от того расползания, которое смешивает воедино всё и вся. Быть может, именно так надо понимать текст о нарекающем имена Адаме.

Если сбитый с толку человек хочет знать, как безошибочно отличить ложную веру от истинной, я ему скажу: ложная вера всегда называет конкретные вещи учёным, абстрактным словом. Она называет распутство сексуальностью, вино — алкоголем, зверский голод — экономическими проблемами. Истинная вера хочет, чтобы отвлечённые понятия стали простыми, весомыми, она хочет, чтобы люди вкусили истину: живая вода, небесный хлеб, таинственная манна и священное вино пестрят в каждой строке библии.

Если мы совмещаем бесконечные и безответственные домыслы со скоропалительными реформами, растёт не анархия, а тирания. Запретных вещей становится всё больше, и процесс этот идёт уже сам собой. Попытки «исцелить» всё приведут к полному разгулу запретов. Воображение учёных и действия реформаторов вполне логично и почти законно сделают нас рабами.

Все мы пытаемся влезть на небо, но как бы мы удивились, если бы нам это удалось!

Мы устали от реализма. Мы вдруг прозрели и поняли, что искусство не имеет ничего общего с копированием. Истинное достоинство не умение писать «по жизни», а великий дар живописать.

Как в природе не может существовать двух людей, абсолютно похожих друг на друга, в литературе не может быть вымышленного персонажа, похожего на живого человека.

Великая литература подобна жизни, ибо она, как и жизнь, безудержна и вдохновенна, ей, как и всякому живому существу, свойственно надеяться, вспоминать и верить в свое бессмертие. Автор преувеличивает, как преувеличивает сама Природа, заставляя птиц щебетать, а котенка гоняться за собственным хвостом. Пафос творчества — радость жизни, а художественное преувеличение — совершенно необходимое свойство великой литературы радости.

Суть сенсационной истории заключается в том, что ее секрет должен отличаться простотой. Ведь она создается ради момента удивления, и это должен быть именно момент, а не то, что требует двадцатиминутного растолковывания да еще зазубривания в течение суток, дабы не запамятовать, в чем его смысл.

Детективный роман – драма масок, а не лиц. Он обязан своим существованием не истинным, но как раз ложным «я» персонажей. До самой последней главы автор лишен права сообщить нам самое интересное о самых интересных героях. Это маскарад, где все изображают кого угодно, только не себя, и, пока часы не пробьют двенадцать, неизвестно, кто есть кто.

Отсутствие высоких художественных достоинств отнюдь еще не делает книгу популярной.

Город более поэтичен, чем сельская местность, ибо если Природа являет собою хаос бессознательных сил, то город — это хаос сил сознательных.

Нравственность представляет собой самый тайный и смелый из заговоров.

Я глубоко почитаю великих, которым хватило смелости умереть, и малых, которым хватает смелости жить.

Идея свободы, если вдуматься, имеет явно религиозную основу: недаром люди с такой легкостью отдают за нее жизнь и с таким трудом отвечают на вопрос, что же она собой представляет.

Я не могу доказать справедливость своей точки зрения именно потому, что ее справедливость — очевидна.

В наши дни возникла более тонкая и губительная лесть. Мы берем вельможу или богача, говорим о нем правдоподобные вещи — что он деловит, к примеру, или увлекается спортом, или любит живопись, или легко сходится с людьми, или умеет сдерживать чувства, — а потом дико преувеличиваем ценность столь естественных качеств.

Если вы стали первой скрипкой, то теперь вы на всю жизнь прикованы к ней и не смеете даже вспомнить о том, что вы, между прочим, кроме того, и отменная четвертая волынка, неплохой пятнадцатый кий, вполне сносная рапира, рука (в висте), перо, пистолет, а также образ и подобие Создателя.

Беда не в том, что машин всё больше, а в том, что люди стали машинами.

Преклонение перед жизнью как таковой (распространенное современное суеверие) плохо тем, что оно забывает о парадоксе мужества. Чтобы сохранить жизнь, не надо над ней трястись.

Дело литературы — кратко рассказать о длинном; вот почему наши новые философские книги — не литература».