Греческие заметки

Мяч

Греция, июль.
Мать-одиночка с дочерью и семейная пара средних лет из соседнего в отеля плещутся в прибрежном бульоне, играют в мяч.
Все счастливы: море, солнышко, еще не очень печет, курортная благодать без туч. И чем полнее их радость, тем вернее и случайней нет-нет да и мелькнет перекрестная мысль тихой, самой в себе уснувшей неудовлетворенности. Скачет мяч из рук в руки, вырвался и полетел в волны, мужчина устремляется за ним, и одинокая мама думает: «Эх, мне бы мужа, дочке бы отца…» Мужчина бросает мяч девочке, смотрит на смеющуюся жену: «Эх, нам бы дочку, эту девочку бы нам»...
Эгейское море и с берега на них, с Элладского берега, тихо глядит осиротевший без богов Олимп. Колыбель человечества. Компания выходит из воды и направляется обедать. Мяч брошен на берегу.
Что ты, Танечка, не плачь!

Скатерти

Легкие бумажные скатерти на пластиковых столах во дворике отеля «Лито». Здесь тенисто и ветрено с утра, скатерти не улетают лишь потому, что прижаты белыми тяжелыми пепельницами. Ветер прибавляет, и скатерти пеленами окутывают эти пепельницы – на каждом столе – ожидающий сверток, младенческий или фата невесты. Приходим мы, один за другим, потягиваясь спросонья – к завтраку. Постепенно скатерти расправляются – их прижимают тарелки с едой, бокалы с дешевым гостиничным соком, чашки с кофе – теперь скатерти ровные, расправленные, уставленные блюдами. По ходу завтрака блюда пустеют, грязные сдвигаются по краям, опорожняются бокалы, наполняются окурками пепельницы. Время от времени подходит официант, уносит стопки использованной посуды, скатерти снова задирает ветром, как поношенные подолы. Стол пустеет, посуду унесли, только пепельницы остаются посреди столов и какой-нибудь еще пустой или недопитый бокал. Порыв ветра, несвежая измятая, замызганная бумажка угрюмым саваном обворачивает пепельницу – все как в начале, только уже с иным настроением – использованности, отжитости. Сюда уже никто не придет и не развернет эту скатерть. Пепельницу вытряхнут, скатерть скомкают и выбросят. В затененный двор войдет беспощадное греческое солнце.

Лазарь Иваныч

В горах, в монастыре Иоанна Крестителя, в студеной воде святого ключа я выловил огромного мертвого жука-носорога. Он уже, видимо, давно утонул – жаль красавца. Но как он мощен, хорош! К вечеру привез его в гостиницу, дорогой в машине, не выпускал его из руки.
Утром Ира кричит: «Ожил, он ожил!»
Я в полной уверенности, что жена с жары рехнулась, бегу к пепельнице, в которую ночью бросили жука: а он стоит на лапках и тихонько шевелит огромным своим рогом – воскрес!
Я тут же бегу и рассказываю все отцу Алексею.
- Да, серьезный случай, - легко дразня, замечает о. Алексей, - и тут же окрестил жука Лазарем, Лазарем Ивановичем – в честь воскресшего Лазаря и крестителя Иоанна, в чьих водах холодного ключа жук так счастливо обрелся.

Арахна

Гуляем по Диону – древним развалинам, рощам, вдоль ручьев в зарослях ив. Отец Алексей фотографирует огромного паука:
- Арахна!
- О.Алексей, скажите, а греческие боги-олимпийцы – были они или нет?
- Конечно…
- То есть, греки их представляли?
- Они с ними жили. Эта реальность безусловно была дана им в ощущении (ха-ха), но вовсе не была материей. Была видима, слышима, осязаема, наполняла их дома. После – перестала – источник замутился и иссяк.

Разные настроения: то помнишь жизнь зимами, как Пастернак с его подшубной любовью, свечой и снегом за окном. То веснами, когда себя не помнишь, а только эту вновь чудом забурлившую жизнь; и ты, авитаминозный и сонливый, всегда не готов к ней. Объемней и глубже осень, с ее зрелой трезвостью. А летом всегда помнишь себя, лето помню, почти каждое лето, которое весь год ждешь и оно всякий раз обманывает кажущейся бесконечностью.
Но что короче лета? – вот первая мысль осени, с нее осень начинается. И осень любишь больше – она верней.