Два сна

Гнев и раздражительность – мои, пожалуй, самые... мои грехи.
Однажды весной не помню уже какого года, в канун начала Великого поста, в ночь по Прощеном Воскресении снился на удивление точный сон. Мы как раз на масленицу праздновали у Коли Лаврова, и я подарил ему стихотворение с посвящением. Он прочел, поблагодарил и сунул сложенный листок в нагрудный карман бежевой американской рубахи – к сердцу. Край листа торчал из кармана. Николай Григорьевич, дорогой, близкий, любимый – его дружбу мне хотелось заслужить, чем-то утвердиться в его сердце, потому и написан был этот стишок.
И вот снится мне, что идем мы с ним по дюнам берегом моря, в какой-то торжественной бессловной полноте. Я смотрю на него, он как ангел, как Вергилий какой-то для меня – такой красивый, седой, а лицо молодое, серьезное.
И вдруг впереди за дюной, прямо у кромки воды мы видим огромный стол, как на свадьбе, буквой «П», и за столом полно народу. Приблизившись, я холодею. Всех этих людей, многих забыл, многих знал – я всех когда-то чем-то обидел, перед всеми виноват. Причем до мелочей, кого-то когда-то толкнул и не извинился, кому-то нахамил, кому-то не ответил на письмо, не говоря уже о большем. Были там и те, с кем вместе прежде учинили что-то, от чего теперь стыдно и не дай Бог, они об этом расскажут.
Кому?
Коле, конечно, тому, чьей дружбой я так дорожу.
Два места за столом свободны, мы сели.
Они молчат и переглядываются. Ну, думаю, сейчас посыпется из рога изобилия вся красота моей жизни.
Но ничего подобного не случилось, все обернулось гораздо хуже.
Откуда-то из дальнего угла встал один, совсем незнакомый паренек, подошел и на ухо Николаю Григорьевичу шепчет:
- Ах, если б вы знали, Николай Григорьевич, как он… кричит!
И вот тут меня ошпарило – в самую точку. Остальные могут уже ничего не говорить – этот сказал гланое.
Коля, не глядя на меня, достал из нагрудного кармана листок, положил на стол, молча встал и пошел один дальше по песчаному берегу.
А я остался с этими.
Изменился ли я?
Вряд ли.
Вот утром сегодня в полпятого утра заорал кот – разбудил.
Года четыре приучал себя к мысли, что кот – животное, и сердиться на него бессмысленно. Но это нелегко, когда спросонья. Гневаться, конечно, не гневаюсь, но радости как-то не испытываю. Шлепаю босиком в ванную, пускаю ему воду из крана, жду когда напьется, снова иду спать.
Над Москвой летом светает рано, уже птицы щебечут вовсю.
Ложусь, но долго не засыпаю – заботные мыслишки: предстоящий переезд, ремонт, отдых на море, неправильно выстроенная с кем-то какая-то малозначащая ситуация. И только проваливаюсь в сон – колокол со Знаменской церкви к ранней службе звонит. Ну неужто под кота встал, под колокол не встану, все равно уже не сплю.
Бреду в церкву, потом гуляю у наших прудов, день будет жарким – ни облачка.
Возвращаюсь, открываю книжку Лествичника, и так хорошо читается:
«О безгнеавии и кротости»...
А потом снова спать ложусь. Но так много и точно все прочитанное было обращено ко мне, что не глубокий, утренний и тонкий сон – весь как кино-автопортрет.
Вот мне предложили (наконец-то, ура!) что-то снимать, какую-то серию для какого-то сериала, а я, как это ни странно – страшно рад. И вот спешу на съемочную площадку, а там еще снимают предыдущую серию, и мне надо ждать, пока они закончат. А мне, как ни странно, очень интересно походить, посмотреть, что там и как, пообщаться с людьми. Немного тревожит, что я еще не получил сценарий, который предстоит вот-вот реализовывать. И я вижу у буфета двух продюсеров – они курят и пьют кофе, иду к ним.
- Господа продюсеры, - я как ни странно, произношу эти слова без иронии и привычного поросячьего подтекста, - будьте добры, осчастливте режиссера сценарием предстоящей съемки.
А они мне, естественно отвечают, что им не до того.
А я, как ни странно, не вскидываюсь до потолка, не начинаю орать, а произношу какую-то совершенно не свою реплику, высоко задрав голову, ибо оба решительно выше меня:
- Друзья, сама мизансцена обязывает вас быть ко мне снисходительнее, видите, режиссер, которому предстоит выполнять ваше задание, стоит и смотрит на вас снизу-вверх, ответьте же что-нибудь приятное.
Они засмеялись и послали меня к секретарше Кате, которая в этот момент в другом углу съемочной площадки болтала с кем-то по мобильнику.
- Катя, а не дадите ли вы мне сценарий?
- Щас, Клава, погоди, - щебечет она подружке, и довольно резко мне, - Только старый вариант.
И я, как ни странно, не ору ей, чтобы немедленно бросила трубку и занялась мной (режиссером!!!), а улыбаюсь:
- Катя, но это же смешно, зачем мне старый вариант? Скажите, а у кого я могу попросить новый?
- Новый будет только через неделю.
Здорово, спасибо.
Я, как ни странно, не хватаюсь за сердце, не падаю в обморок, а иду на улочку покурить со случайно встретившимися приятелями, потом еду домой на Речной вокзал.
Прямо у выхода из метро совершенно естественно огромная яма, в которую прорвало канализационные трубы со всего района, и чтобы пройти к остановке – довольно хлипкая доска-перешеек.
Я, конечно, падаю в яму, весь с головы до ног вымазываюсь понятно в чем, но, как ни странно, совершенно не унываю. Просто вылезаю, сбрасываю всю одежду и окатываюсь невесть откуда взявшимся ведром воды.
И тут вижу давнего своего приятеля-однокурсника Вадима Шмелева. Он с кем-то почему-то идет (а где же его «Рендровер»?), почему-то хромая, почему-то к троллейбусной остановке (а не, например, машет рукой тачке или вызывает такси по мобиле).
- Вадик, Вадик, постой!
Я вспоминаю, что весь эпизод со съемками напрямую связан с ним – он же генеральный продюсер.
Вадик оглядывается на меня, и бежит к подходящему троллейбусу, прыгает в салон, и двери закрываются. Абсолютно голый я бегу рядом и кротко, безгневно просто рассказываю ему, как там все складывается со съемками. Но он вообще меня не слушает, а я, как ни странно, не очень-то и обижаюсь.
И тут приходит в голову счастливая мысль: поеду-ка я в театр к Петру Наумовичу!
И поехал.
В театре какая-то разруха, лестницы без перил, но все очень радостные, как будто к празднику готовятся. На одной из никуда не ведущих широких лестниц, окруженный толпой смеющихся артистов, Петр Наумович что-то уморительно смешное рассказывает журналистам.
Я, голый, машу рукой, но Петр Наумович и внимния не ображает. Зато подходит Полина Кутепова и протягивает мне принесенный из костюмерной веселенький сарафан – ну, хоть не голый теперь!
А тут Петр Наумович свое интервью заканчивает, бежит куда-то в зал на репетицию, я – следом. По дороге кто-то рюмку водки на подносе Петру Наумовичу подает, здесь-то я и догнал его.
- Здрасте, Петр Наумович!
- Алеша, очень спешу. Одно скажи – по-прежнему ли ты любишь меня?
А я в сарафане стою:
- По-прежнему, люблю, конечно!
- Ну, я побежал. Пока!
И побежал.
А я проснулся, потму что снова заорал кот, и со Знаменской церкви бил колокол окончания поздней литургии.
Воскресный день, как хорошо!
Я сразу позвони Петру Наумовичу, дозвонился с десятого раза:
- Алеша, мне сейчас некогда говорить, и весь день, и завтра тоже. Я позвоню!
Ну вот – живой, занят, все хорошо.
Ира принесла чай и кусочек шоколада – для пробудки.
Я радостно вспоминал, что там у Лествичника написано, какая-то фраза особо запала, надо ее над дверью перед входом в квартиру написать маркером.
Недавно премьера была Славы Росса «Сибирь.Монамур» в Доме Кино, мы под громкие аплодисменты вышли на сцену, Слава принялся группу представлять, дошло до меня:
- А это Алексей Злобин – на площадке он всецело оправдал свою фамилию, пауза, - Чем очень мне помог. Спасибо, Леша.
А фраза у Лествичника такая:
НАЧАЛО БЛАЖЕННОГО НЕЗЛОБИЯ
Ну совсем для меня.
Где там маркер?