Пелена с глаз

Вчера мы с Ириной навестили наших дорогих-любимых Леонида Генриховича Зорина и Татьяну Геннадьевну Поспелову.
Леонид Генрихович подарил нам стихотворный сборник. А Татьяна Геннадьевна угощала вкусным ужином.
Вот короткая новелла, рассказанная за чаем, и стихотворение из сборника.

Перегородка между комнатами была не до потолка. И ночами, когда отец приходил с работы, я слушала, как мама рассказывает ему обо мне. Весь мой день: что я делала, что говорила. Так я узнавала о себе что-то, чего не знала сама.
Потом мы ходили с отцом на площадь, где на трибуне мавзолея стояли вожди, все вокруг ликовали, а я не понимала, почему. Пришла домой и написала себе записку: «СЕГОДНЯ Я ВИДЕЛА СТАЛИНА», долго вчитывалась, но все равно ничего не почувствовала, не поняла.
5 марта все в школе рыдали – учителя и ученики, мужчины и женщины, я одна не плакала, и думала: «Дура я какая-то ненормальная». Пришла домой, вырезала из «Огонька» портрет Сталина, зачернила тушью нижний угол, повесила на стену, долго смотрела. Я не слышала, что отец раньше обычного пришел с работы. Он стоял за моей спиной, я резко обернулась.
- Прокофьев умер, – сказал папа, и тихо ушел к себе в комнату.
Прокофьев был олимпиец, величественный! Но когда мы однажды познакомились на осенней дорожке возле его дачи, на нем была шерстяная блузка с аккуратной штопкой у левого локтя. А рука… Нас представили: «Сергей Сергеевич – Танечка, виолончелистка» – и моя ладошка утонула в его ручище.
Через день вся Москва давилась у Колонного зала; о Прокофьеве, понятное дело, и не вспоминали. А я пошла к своим учительницам музыки за нотами. В тесной комнатке в коммуналке открыто окно – настежь, в вечерний мартовский двор. На столике винегрет и шкалик водки, мне тоже налили – как взрослой. Учительница моя подняла рюмку:
- Ну, девочки, слава Богу – наконец-то!
И вот тогда я все поняла.
Поняла – какая я дура!
Дома спросила отца и маму:
- Почему вы мне ничего не говорили, и я жила как дура?
- Неужели ты сама, – улыбнулся папа, – не могла сделать элементарный вывод из того, что мы никогда-никогда не говорим про это?
А я все думала: кто такой Бог?
- Слава Богу, – сказала моя учительница музыки.
И пелена спала с глаз – я прозрела.
А Прокофьева полюбила позже, много позже. Но все равно не так, как Шостаковича.

ДЕЗЕРТИР
Опять солдаты драют отхожие места,
опять капралы лают у каждого куста,
чадят и тлеют угли, но я не обернусь,
бреду сквозь ночь, сквозь джунгли – в казарму не вернусь.

Мне пуля – не икона, и грудь моя – не тир,
теперь я – вне закона, теперь я – дезертир.
Я не герой, не витязь, меня клеймит печать,
и все ж не торопитесь столь пылко обличать.

Ведь дерзости не надо, чтобы шагать в строю,
трудней оставить стадо, найти тропу свою,
трудней бежать из плена, чем биться на кресте,
трудней моя измена, чем верность слепоте.

Ведь было два приказа, два долга – ваш и мой,
исполнить оба сразу не смог бы и святой,
мне надо было выбрать, как многим в этот век,
бьет час – примкнуть иль выбыть, решает человек.

Я и присягу помнил и жаль оставить вас,
но я свой долг исполнил, нарушив ваш приказ,
я дезертир? Возможно. Я бросил меч и щит.
Что подлинно, что ложно – история решит.