"Некрасовка", или место последних желаний

Привет, Маша, привет, Коля – мы едем давать концерт в хоспис. И Наталья Леонидовна, привет.
Когда-то я не знал, как пишется это слово, в 2002 году, навещая уходящего друга, строчил дневник – писал с заглавной буквы, думая, что это официальное название учреждения, и через «е» – на слух. Интернета со словарями еще не было, а специально не проверял – думал, что пишу правильно. Из этих дневников потом собралась повесть «Оплошность». Она начинается посиделками в мастерской художницы Натальи Клеминой в доме Боткина у Таврического сада в Ленинграде. Там актер Николай Рудик за староновогодним борщом рассказывал свою новеллу «Хинкали». Потом узналось, что Коля болен, и я писал в дневник это слово с двумя ошибками. Знакомство наше было давним, а глубокая серьезная дружба началась 13 февраля в конце девяностых.
Дата запомнилась – это был день рождения дочери Николая, ради которой он и позвал меня: у ее класса уже полгода некому было преподавать литературу. Я учился в Театральном, был занят по горло преддипломной постановкой, но Коля уговорил. Аргументов было два: интереснейший разговор о Гоголе – захотелось регулярного продолжения, и дочь Александра, в чей день рождения мы встретились. Полгода я счастливо общался со старшеклассниками, после каждого урока прибегая к Николаю на обед и захватывающий разговор о литературе. Из встреч этих вырос театральный отрывок по «Игрокам» Гоголя и так до сих пор не поставленные «Маленькие трагедии» - отложенные и дразнящие по сей день.
В московском хосписе на Спортивной время от времени находилась Наталья Леонидовна Трауберг, дочь своего отца, знаменитого кинорежиссера, выдающийся переводчик и христианский деятель. Виделись мы однажды – незабываемая встреча; а с дочерью ее, Марией-Франциской тепло дружим и поныне. Хоспис находился между театром Камбуровой, где служила Ирина, и городской больницей, где скончался ее отец, Адольф Николаевич. В дни болезни отца, мотаясь ежедневно между больницей и театром, Ирина приняла решение уйти из театра, и началась наша новая интересная жизнь в свободном полете. В какой-то дождливый первоапрельский день мы спешили в театр играть нашего Бродского (кто бы знал, что это будет последний спектакль), и у метро почувствовали тяжелый неприятный запах, мысленно ударивший словом «хоспис». В тот вечер предпоследней великопостной недели шло Стояние Марии Египетской, когда во всех церквах полностью читается покаянный канон Андрея Критского. Я несколько грустил, что не стою в храме, а бегу в театр. На следующий день зашел в Успенскую церковь в Газетном переулке и увидел на кануне фотографию с подписью «Вчера, 1 апреля в хосписе скончалась Наталья Леонидовна Трауберг».
Начавшийся год мне снова напомнил это слово – в одном из московских хосписов ушла тридцатисемилетняя Маша Саакян – режиссер из Армении. Она была первым автором сценария, по которому я снимал свой полнометражный дебют.
И вот Иру позвали выступить в хосписе, в дальней дали, в сорока минутах езды от унылой станции «Выхино». Автобус тащился между деревянными развалюхами по одну сторону и уродскими новостройками по другую. Слева держит оборону нахлобученное снегом недавнее Подмосковье – домики-дачки, палисадники, реечные заборы; справа – ипотечная новая Москва, детище государственного кризиса, всасывающее в нежилую тесноту многоэтажек обездоленные провинции РФ. Ярчайшее февральское солнце и сугробы скрашивали этот кричащий контраст. На конечной остановке кирпичное здание, полукруглое двухэтажное – красивое. Вокруг елки, внутри в холле зимний сад, клетка с шиншиллами, попугаем, аквариум с черепахами, старый слепой кролик в коробке, фонтан, много света от больших окон.
Прекрасная Татьяна, куратор волонтерской группы, принесла на подносах пироги, расставила чайники – масленица, как-никак. Зрителей было девять человек – все, кто смог. Двое прямо на кроватях въехали в холл. Всего в хосписе тридцать пациентов, за месяц через это учреждение паллиативной помощи проходит шестьдесят человек, только десять-пятнадцать из них выписываются – до следующего раза.
Ира пела Вертинского, Высоцкого, романсы, французский шансон… Под «Девушку из Нагасаки» трое стали танцевать, и Ира танцевала с ними. Мужичок в тельняшке хитрым глазом глядел на Иру и как-то интересно щелкал пальцами в ритм. Я подумал про Ириного папу Адольфа, замечательного танцора и педагога. Потом Ира сказала:
- Представляешь, он щелкает пальцами, а я вижу папу в его любимом калмыцком танце «Чичирдык» – он так же щелкал, и мама его дразнила «Калмык».
Утром перед поездкой мы смотрели передачу Паолы Волковой о «Тайной вечере» Сальвадора Дали. Там в большом застекленном пространстве за большим столом – известная мизансцена… И этот холл мне очень напомнил картину Дали – такой же свет, такой же простор, и то же присутствие Человека среди нас.
После концерта Ира сказала Татьяне:
- Женщина в пестром халате спросила, нет ли у меня записей Бориса Штоколова…
Татьяна взяла карандашик и записала: «Штоколов – Наталье». На столе лежало еще несколько записок с разными пожеланиями обитателей. И все будут исполнены.
- Знаете, одна из наших пациенток обожала Цискаридзе, он был ее кумиром! И мы как-то через знакомых сообщили об этом замечательному танцору. Николай Максимович приехал, они познакомились – это был последний день ее жизни, счастливый день…
Мы долго возвращались мимо уродских новостроек и засыпанных солнечным снегом домиков старой Москвы:
- Остановка по требованию, следующая – кладбище, – бодрое объявление.
Ира сказала:
- Почему кругом так некрасиво, здесь же столько людей живет!
А у меня перед глазами кирпичный особнячок в елочках с просторным светлым холлом – для людей и зверей.
Этот день был по-настоящему полный. Солнцем и встречей, радостью важного дела – концерт для девяти человек, радость для девяти человек, в доме, где все так ненадолго.
13 февраля – я снова был на уроке.
Вечером совершенно неожиданно с лавиной добрых слов позвонил из Швейцарии Василий Васильевич Боткин, внучатый племянник врача-страстотерпца и прямой потомок того Боткина, в доме которого у Таврического сада в Ленинграде мой друг Коля рассказывал свою новеллу.
Красиво.