Драконоборец

Самые изматывающие, бессмысленные и беспощадные войны – какие? Гражданские? Нет – фантомные! Причем и самые частые, всецело распространенные – они. Я уже год веду непрерывную фантомную войну в обиде на тех, кто даже ввиду меня не имеет, не знает о моих переживаниях, кому просто пофиг, че там со мной происходит. И вдруг проблеск: да ну их совсем, я-то все равно при своем, свое – неотъемлемо.
Гляжу – скачет вдаль всадник в золотой кольчуге, копьецом помахивает – узнаю: Ну здравствуй, Егорий, спаибо – в который раз уже!
Была у моей жены миниатюрная и добрейшая тетя. С ней жил упырь Виктор, бывший узник нацистских лагерей, с которым она давным-давно развелась, а он все не съезжал с квартиры, бил Шурочку, к батарее наручниками приковывал. Она бежала в милицию, но потом из жалости заявления забирала. Так и терпела, пока не ушла, оставив любимой племяннице в наследство маленькую двушку с прижившимся там упырем Виктором.
Погрустила жена моя, попереживала, что могла быть Шурочкина жизнь не такой горькой, а потом пошли мы упыря, узника нацистских лагерей, из двушки выкуривать.
А надо сказать, что у Виктора в ближайшем подмосковье дом, где детки его, упыревы, живут. Но такая у них семейная мирная жизнь, что ни они овдовевшего холостяка не ждут, ни он к ним особо не стремится. Еще у него под окнами Шурочкиной квартиры в центре Москвы личный гараж-ракушка, Шурочкин подарок, и автомобиль – это с повышенной пенсии узника нацистских лагерей, свое добро.
Виктор в больших очках и вежливый такой чаёк на кухне попивает из Шурочкиной кружки:
- По закону, - говорит, - вы в права наследства только через полгода вступаете, потому прошу меня эти полгода не беспокоить.
- А по закону, - бормочем мы в негодовании, - вы здесь вообще не прописаны, а только зарегистрированы, и потому будьте добры!
И что нам делать – судиться? Платить адвокатам, тратить время и силы, а он не будет являться на слушания дел, и поди попробуй тронь его, узника несчастного.
Вот с этого момента и началась моя фантомная война – ему что, а я ночей не сплю, все его про себя уговариваю не быть таким нацистом, одуматься. Стала наша жизнь тощать, а его – живет себе спокойно и в ус не дует, стекла очков не запотевают ни от стыда, ни от жалости о безвременно ушедшей Шурочке.
Тут я на хитрость пошел, созрел у меня план.
Сидит упырь, из Шурочкиной гжельской миски пельмени наворачивает.
- Послушайте, Виктор, мое предложение.
Он сметанки ложкой навернул, пельмени сдабривает:
- Ну?
- Через шесть месяцев вы ведь по закону все равно отсюда съедете, так вот считайте: есть у меня заначка – тысяча долларов.
- Ну?
- Съедете завтра – получите все, через месяц – восемьсот, через два – шестьсот, и так далее. А через полгода просто уйдете и ничего не получите. Интересно?
Он сметанки навернул и ничего не ответил. И три месяца еще шла моя еженощная фантомная война с разрастающимся до чудовищных размеров упырем-нацистом, оккупировавшим нашу двушку.
А весной вдруг звонит:
- Я тут в санаторий подлечиться на недельку, так если желаете цветочки полить – пожалуйста, ключи у вас есть.
Через неделю: все вещи упыревы собраны в мешки, а вместо прежней хлипкой деревянной двери стоит железная с тремя замками. За дверью мы: жена моя, Шурочкина наследница, я и друг-кинооператор с видеокамерой для докуметального репортажа «Возвращение узника из санатория». Звонок в дверь, приникаю к глазку: огромная широкоформатная морда чудища, буркалы хлопают за толстыми стеклами вперившихся в глазок очков. Бледнея, отпираю первый замок, второй, третий, выщеливаемся с другом-кинооператором в приквартирный тамбур, железная дверь захлопывается, лязгают замки. Стараюсь не перекрывать глазок, чтобы жена моя все видела и нас морально поддерживала – за нее ж, воюем.
- Ну? – говорю, и дрожащие руки на груди скрещиваю, понаполеонистей чтоб.
- Дверь новую поставили, молодцы… А я вот вернулся.
- Ни-ик-ик-ик, - я заикал-зазаикался, - никуда вы не вернулись!
Смотрю в его морду драконью, в буркалы его, очками обогромленные, чувствую – упаду сейчас, как семнадцатый съезд партией перед «тулкой» Вождя народов. Но, тем не менее, паузу длить нельзя, лепечу из писка в хрип:
- Вещи ваши я сейчас вынесу, в квартиру вы не войдете…
- По закону полгода…
- Подавайте в суд! До свидания!
- Ну хорошо, - моргнул Виктор Александрович, - давайте вещи.
В приоткрытую дверь один за другим выпрыгнули три больших мешка. Пенсионер, бывший узник нацистских лагерей, поправил очки на переносице. Камера друга-кинооператора снимала, как стихший дедуля в очках взваливает, кряхтя, мешок на плечо и, невзрачный такой, удаляется по межквартирному тамбуру – к лифту.
Только очки и остались большими в моем воспоминании, а сам дедок – обычный такой, никакой – одиннадцатый в очереди на прием к участковому в районной поликлинике. Еще полчаса мы смотрели в окно, как укладывал в гараж-ракушку три своих мешка с барахлом бывший насельник Шурочкиной двушки, как выкатил из гаража поезженный опелек и исчез за Трехгорным валом, попердывая выхлопной трубой, наш кошмар.
Никакого боя не было. Длившаяся несколько месяцев фантомная война – фьють и нет как нет.
Жена полила Шурочкины цветы и принялась мыть посуду – чашку, гжельскую миску, кастрюли…
- А знаешь, что я делала за дверью, пока вы боевой репортаж снимали? Молилась Георгию Победоносцу.
И вспомнился мне рассказ экскурсовода Саши у монастыря Георгия Хозевита в палестинской пустыне: «Горожане дрожали Чудища, вздыбившегося над болотами, а Георгий поскакал туда, и чем ближе, тем Чудище становилось меньше. Вернулся Георгий, таща на веревке небольшого варана: «Его вы боялись, граждане?»
А писатель Пруст, узнав, что смертельно болен, стал непрерывно изо дня в день писать – наперегонки. И все дописал, точку поставил первым. Очень дорожу одной его фразой:
- Если не знаешь, куда идти – иди в направлении страха. Это – путь возрастания, это – путь.
А упырь наш, как позже выяснилось, фантомным узником оказался - не в оккупации, а в эвакуации провёл он своё драконье детство и много благ стяжал у героической родины поддельным удостоверением жертвы, фу!