Рио-Рита

Заигрывания с прошлым, надежды на будущее, тотально декларируемая ностальгия.
Настораживает. Заходишь в магазин – повсюду «ах, как в детстве»: «Главспирттресты», «Аленки», «Госты», из динамиков «Рио-Рита» – утопия утраченных иллюзий.
Вряд ли возможно назначить свидание в прошлом, но…
а что если…
как все пульсирует, ловлю пульсирующую мысль мешком наитийного образа…
пульсирующая…
открытая вена, вспоротая артерия и, рывками, хлещет кровь.
Что мы говорим, видя такое?
Это смерть!
В то время как это жизнь, самая, что ни на есть подлинная, очевидная:
кровь-душа, толкаемая живым бьющимся сердцем,
жизнь, уходящая и в силу этого очевидная, ощутимая – вот она!
Момент пульсации – пограничный момент,
пульсация погранична,
так работает кино,
не фиксирует – запечатлевает…
Так же, возможно, пульсирует… как его назвать-то?..
Я –
из вечного бытийного в срочное здешнее…
Кинопленка может не поймать молнию,
молния мгновенна и способна проскочить между кадриками незапечатленной,
а кадров 25 штук в секунду.
Почему же мы ее видим?
Как?
Полагаю, что мы тоже ее не совсем видим,
скорее запоминаем.
Непрерывно включен и восприимчив,
если не искажен, не замутнен,
наш бытийный кадр,
но с него не всегда считаешь информацию, мы не всегда к нему обращаемся, мы подчас его вовсе не видим, не помним, однако…
такие простые, внешние, поверхностные вещи, как молния, он передает телеграфом нашему здешнему,
миллион кадров в секунду живущему,
и тем не менее все постоянно пропускающему
Я:
была молния и «я» видит молнию.
А может и проскочить.
Мысль ухватить сложнее,
молния мысли мгновенней и всегда разная,
не подготовишься,
нет накопленного впечатления и представления,
она всегда новая – ее не передашь телеграфом.
Новое «да любите друг друга» – может вообще не услышаться и не прочитаться –
выскальзывает, слишком высокая скорость передачи,
опережающее нас обновление –
все Евангелие – опережающее обновление.
Не старая добрая книга, не можем же мы сказать «старая добрая молния», нет –
идущий сквозь тебя разряд,
и нет старых частиц,
только обновление, всегда мгновенное.
И после –
долго проявляемый снимок –
жизнь.
Одномоментность.
Непрерывная жизнь во взаимном отражении представлений:
«Только зеркало зеркалу снится…»
Я – представляющий вечность, и вечность (тоже некое я), представляющая меня.
Учат: живи хорошо, и дальше все будет хорошо.
Дальше – когда?
После смерти.
Непонятно.
Вряд ли смерть, такая обыденная и повсеместная может быть границей в таком важном делении: сейчас – потом, теперь – после, здесь – дальше.
Невероятно (без восхищения).
Я здесь – молитва, моя жизнь – то ли влияние, то ли отражение, рефлекс или луч света, направленный в вечную жизнь, в вечность,
и не будем дураками, не станем добавлять: которая наступит потом,
вечность не наступает потом, она всегда,
то, что я молюсь, крошу хлеб воробьям, улыбаюсь, прощаю – вечность говорит во мне.
Прочее разрушающее – сгорающий в вечности ад.
Растление – тление – могила, смерть, гнилостный, негреющий огонь, греха.
Разжигание – процессуально синонимы, а какая разница.
От одного свет, от другого тьма.
Растлевающий, растлитель – вызывающий в другом тление, превращает другого в могилу.
Трудно держать мысль – невозможно. Она же пульсирует: жизнь – смерть, жизнь – смерть, тик-так, тик-так…
Взаимопронизывающее существование меня в вечности и меня здесь.
Лишь для удобства представления возникла беличья философия накоплений и запасов: старайтесь здесь, тогда будет там…
Орешки на зиму. Смешно.
А белки не находят своих запасов, не запоминают, где зарыли. В лучшем случае находят чужие.
Неточно: будет тогда, потом
Точнее, ответственнее, что ли: старайтесь здесь, потому что вы уже там, всегда там.
Я перестаю понимать, но начинаю жить.
Это противоречит представлениям, это не представить, но молнию тоже не остановишь.
Исторический факт, момент,
определяет не только последующее будущее, но и случившееся прошлое,
которое казалось бы неотменимо.
Нож, добивший Цезаря, не только меняет сегодняшний Рим, назначает другой Рим впредь, но и раскалывает, уничтожает Рим, когда-то Цезаря породивший.
Бабочка Бредбери наоборот,
начало рассказа: «Когда родители затеяли бракоразводный процесс, я увидел на семейной фотографии: все отвернулись и хмурые. И понял – непоправимо».
Нужно в речи все «тогда» – переводить в настоящее время:
Сеешь-жнешь-сеешь-жнешь-сеешь-жнешь – все одно и то же,
потому что время – шутит,
время – юмор вечности, тропинка красной шапочки. Кажется: идет к бабушке, а потом волк, а потом будут охотники и спасут… Все как будто решает это «потом»,
но мы-то знаем, что это не так, что начало и конец – одно:
изначально – искони – из конца в конец, из конца в конец, из конца в конец – без конца.
Так что, как вышла, так и пришла Красная Шапочка,
и либо спасена, либо нет.
Да-да, нет-нет, тик-так.