Храм и выставка

У Христа-Спасителя маршируют войска – синие, зеленые, с оружием – караул. Напротив, вдоль тротуара, одна за другой машины с бортовыми эмблемами телеканалов, большие тарелки-локаторы – обеспечивать прямую трансляцию. Я в этом огромном храме так и не был пока. Его строил Лужков. Во всех городах повсюду торчали ящики: «Народные пожертвования на храм», но строил его Лужков, и потом всю Москву искочевряжил до неузнаваемости. Конечно, в памяти народной, да еще после тысячи раз показанной хроники взрыва Собора – этот храм олицетворение общей гибели прошлого, но почему-то новый такой же на его месте болеутоляющим не стал. Я бы в тот зашел… Маршируют солдаты, разбрасывают сети кабелей телевизионщики, народ еще не повалил, да и повалит ли, не знаю. Между храмом и ТВ широкая Волхонка, по ней непривычно мчат машины.
Идем с Ирой на выставку Модильяни. Очереди нет – не в пример выходным, когда толпа, не меньше, чем сегодня будет в Христа Спасителя. Ценник в кассе на нынешний лад: «С правом посещения всей экспозиции = 160руб. обладателям права бесплатного посещения = 50руб» – вынужденная бредятина, нет бы прямо «Выставка коммерческая, цены подняты, льгот нет» – стыдятся, главный музей искусств все-таки. Бедная рукопротяжная страна, за годы, пока строился храм, нищие глаза стали жадными.
В психологии произошла перемена: деньги увязались-таки с человеческим достоинством.
- Да вы не имеете право платить мне меньше – это оскорбление!
- А сколько вы стоите?
Спрашивают, не стесняясь и уже не задумываясь. Действительно, когда-то словосочетание «рыночные отношения» не звучало столь зловеще, теперь удивляюсь, как можно было не слышать простого смысла этих слов. Человеческие отношения стали рыночными.
Бродим по выставке, вразвод, кто где. Передо мной молодые люди, возмущаются: «Да что это за художник, я так же нарисую!» – костят эскизы к «Кариатидам», не понимая, что повторить рисунок, может быть и несложно, а увидеть – вот личное движение. И сами они пока не видят, потому и рассуждают слепо. И еще, непонимание – от непрожитости. А Модильяни такой подлинный и такой тоже молодой. Вот у него искрит Пикассо и Сезан, и Африка этническая через того же Пикассо и на всех полотнах – друзья, знакомые – любил их, видел. Как грустно и очевидно, что он ушел, не зазвучав в полный голос. Во всем стиле, способе, дыхании чувствуется – был небрежен, очень спешил. Лишь в трех картинах прописаны глаза, в остальных – щели, за которыми фон – здорово! Портреты втягивают, как приглашение – смотреть изнутри, из персонажа, и взглянув оттуда, улыбнуться ему, прекрасному – привет, Амедео Модильяни!