Высшая шко/ала

Он выстраивал такие ряды между строк, цепляясь за какую-нибудь деталь, что уже не в ней было дело, и даже не в его воспоминаниях, а в каком-то немыслимом и властном законе языка и в темноте непонимания воспроизводимого текста. Казалось – это пишет сама жизнь – белье, что сушится во дворе на веревке, шум деревьев под окном и жара еще стоящего лета, но уже исчезнувшего навеки в тихом восторге воспоминаний. Проза смиряла его с уходившей действительностью. Смиряла, не давая утешения, это было одиночество – дар видения, лишенный дара обладания.
Есть книжки, подчас хорошие, читая которые думаешь: «И я бы мог такую книжку написать», - понятные книжки. А есть такие, что под колени бьют: «Как это? Я не могу так!» Вот от таких-то книжек и начинаешь писать. Понятное и непонятное. Смысл пронзает именно в силу какой-то неуловимой, неизъяснимой простоты. И ты сидишь с этим смыслом, как старуха с разбитым корытом, с одною неутолимой (неутолимой-неутомимой) жаждой – воспроизвести подобно.
В детстве-юности (это обозначается словом «раньше») я думал, что завидую самим текстам, восхитившим меня. А потом узнал – главное счастье: пережить создание подобного текста. Это зачастую болезненно, невыносимо, гибельно. Но в эти секунды, в эти мгновения переживаешь восторженную несомненность Божьего Промысла. Его присутствия. Это и есть творчество наше земное…