Постричься

- Лёша, своди меня постричься! Тут рядом хорошая парикмахерская, там узбеки, стригут хорошо и недорого.

Веселый дед Женя. Каждое утро выхрамывает с палкой из подъезда, приветствует меня и моих подопечных: стаю голубей, среди них Шоколад, Бруно, Гененрал, Палыч, Кабачок и Жабо, кошку Ритку – сегодня она будет завтракать на правой скамье, которую уже прогрело солнышко, и семейство Клар Карловн, в разном составе присутствующих на окормлении – им выдаются курьи обрезки, голубям – пшено с перловкой, Ритка грызет сухой корм, отсыпанный у нашего ТриКотажа.

Дед Женя машет мне рукой, садится на скамью, улыбается – он всегда радостный, каждодневно радостный дед.

В левом ухе вата – еще с войны застужены уши, с той, которая настоящая, та, что после той единственной с пыльношлемными комиссарами, а про эту дед молчит – ему стыдно, но я еще не слышал от него этого слова.

Ору в правое ухо:

- Женя, мы завтра пойдем в парикмахерскую, я увижу Вас на скамейке, и пойдем.

Назавтра увидел его уже на выходе в институт, и мысленной рукой мысленно ударил себя по бессмысленному лбу – как же я мог забыть!

А он уже вскочил, то есть активно зашевелился и с трудом приобрел вертикальное положение.

"Кроманьонцы, делайте этюды на обусловленное молчание, буду к четырем", - строчу эсемеску студентам, выкраивая дополнительных сорок минут, и мы с Женей мчим стричься.

Через дорожку перебегает муравей, я испугался, что резиновый бот слабозрячего Жени его сейчас примнёт, но муравей легко успел пересечь дорожку, и улитка бы в трех шагах от нас переползла – мы крохотными шажками, как японские актеры театра Кабуки, плывем от скамейки к арке.

- Вы что, один живете?

- Нет, с зятем, он инвалид третьей группы и всегда пьян по этому поводу, на что пьет - загадка! А дочь навещает раз в неделю, и скоро повезет меня на дачу...

- Как же вы справляетесь с хозяйством?

- Меня как-то привезли в больницу для ветеранов, тогда впервые ноги отказали. Палата на шесть коек, рядом такая же, и лежат там эти ветераны беспомощные и грустные. И я взялся их стричь и брить. Мне медсестры говорят: "Им же все равно, они тяжело больны, а вы их стрижете". "Нет, не все равно, бритые и стриженные они веселее, а Бог видит, кто за кем как ухаживает!"

Видимо, он не расслышал моего вопроса.

Выходим на Средний проспект, добрести до перехода, а там рукой подать, весь маршрут пятьсот шагов:

- Здесь была контора, в которой работала моя жена, а здесь…

Дед Женя обращает внимание на множество мелочей, он давно не выходил темной аркой на залитый солнцем Средний проспект, и я вместе с ним вижу то, на что в ежедневном пробеге не обращал внимания, наш короткий маршрут становится для меня объемной экскурсией. На ходу Дед Женя успевает здороваться с расчехленными на солнышке барышнями и молодыми людьми:

- Какие красивые!

И они улыбаются старику в ответ.

У ближайшего к метро угла Дед Женя замирает:

- Где же парикмахерская? Была здесь, а теперь нет?

Навстречу семенит аналогичная пара: мужчина ведет под руку старушку:

- Парикмахерская в ближайшей арке, - подсказывает старушка.

- Да-да, спасибо, я запамятовал, идем, Лёша, вот видишь надпись «Цирюльник» - нам туда!

Юный пышнокудрый узбек с бейджиком «Шарох» усаживает деда в кресло, а я иду курить во двор, смотрю через окно, как радуется старик своему постригаемому отражению в зеркале.

- Лёша, дай, пожалуйста, пальто – расплатимся.

Но Шарох не берет денег, Дед Женя дарит ему маленький значок – юбилейный «1945-1970»: сверху на белом фоне орден «Славы», ниже полоски Георгиевской ленты:

- А что значит твое имя, Шарох?

- Король, - смущенно улыбается пышнокудрый юноша.

- Точно, король – такая львиная шевелюра!

Подаю Деду Жене пальто, он берет палку и вдруг плачет:

- В чем дело, Женя, все же хорошо?

- Стыдно – денег не взяли.

Мне показалось, я впервые в жизни услышал это антикварное слово – стыдно.

Мы медленно выходим из цирюльни, а молодые красавцы стоя провожают плачущего старика.

Возвращаясь, присаживаемся на каждой скамье – не рассчитал Дед – ослабли ноги.

- Женя, какого Вы года рождения? - кричу в правое, не заткнутое ваткой ухо.

- Тридцать шестого. Нас у мамы было пятеро, жили бедно, образование получить не удалось, но после войны я был начальником.

- Начальником чего?

- В сельском клубе. А ты, Лёша, кто по профессии?

- Я режиссёр, - кричу ему в ухо и пол-улицы оглядывается.

- Так мы коллеги! – Дед Женя ужасно обрадовался – я ставил «Таню» Арбузова – знаешь?

Киваю.

- Шекспира «Двенадцатую ночь, или что угодно»… "О музыка, ты пища для любви! Играйте же, любовь мою насытьте, И пусть желанье, утолясь, умрет!" Что-то ноги совсем ослабли, держи меня, падаю!

Садимся на ступеньки Конки, где молодежь рядком греется на солнышке:

- Как воробушки сидят! Знаешь, Лёша, а ведь завтра день Узника, и поедет с Большого проспекта автобус в Вырицу. Там был пионерский лагерь, а когда немцы пришли – все начальство сбежало, лагерь огородили колючей проволокой. И каждый день туда приходил священник из ближайшей церкви, брал двоих детей, кормил, мыл, а на следующий день брал других двоих – святой человек.

- Вы к этому дню решили постричься?

- Да.

- Это хорошо. Пойдем, что ли, а то мне уже на урок пора.

- Пойдем, Лёша… Прости, а ничего, что я с тобой на ты? Кстати…

Он лезет в карман и достает еще один юбилейный значок с орденом «Славы»:

- Это тебе.

Узникам орденов "Славы" не давали, малолетним - тем более.

Спасибо тебе, Дед Женя, спасибо за эту прогулку.