Спектакль
Што-с

Через год снова наметились гастроли в тот же Энск, предстояло явить скорую премьеру по незавершенной повестушке Лермонтова. Месяц мы репетировали где придется, в несколько смен Ирина с аранжировщиком записала фонограмму, коллеги с «Мосфильма» дали костюмы, друг-режиссер сваял два прекрасных звуковых фрагмента дуэли из своего фильма «Печорин» для начала и финала спектакля, бессребреник-художник сделал замечательный портрет из фотографии Ирины, который должен был сыграть мечту героя о прекрасной даме, а художник по свету села в поезд «Москва-Энск», чтобы одарить будущий спектакль светописью.
Фестивальная премьера – это счастливая возможность для бездомного театра собрать спектакль там, где есть цеха (свет-звук), гостеприимные помощники (костюмеры, художники, монтировщики и завпост), а главное – зритель, которого не надо сотней писем и рассылок по интернет сетям собирать в тревожном трепете «придут ли?» – фестивальный зритель приходит сам, исполненный доброжелательности и долгожданности.Только такому зрителю можно доверительно показать не премьеру, не прогон (не мышонка, не лягушку), а безымянную еще первую сборку спектакля, когда актриса, наконец-то, от начала до конца пройдет текст автора и режиссерский рисунок, осваивая на ходу сложную музыкальную-шумовую партитуру и драматургию светового решения.
В Энске было назначено сыграть дважды – большая удача: возможность после первой пробы внести необходимые поправки и проверить их на втором показе. Представьте младенца, который только что родился, не обмыт еще; и его же на следующий день, когда уже узелок пупка и первый крик и молоко матери…
Одну особенность я совсем не учел – фестиваль в Энске оказался конкурсным, было жюри. И все оно в полном составе заняло два первых ряда кресел в крохотном зале. Для огнеглазой молодежи пришлось доставлять скамьи и табуретки – аншлаг.
Жюри – это критики, а критики – это я давно уже не знаю, кто. Наверное, их призвание освещать теплым светом участия все лучшее в каждой театральной работе, чтобы прорастало и радовало зрителя, чтобы добра, любви и смысла было побольше. Наверное, главной заповедью они по-прежнему считают первую из гиппократовой клятвы «Не навреди» и изо всех сил хранят в своих душах то, чем так дорожил, к примеру, Анатолий Васильевич Эфрос – первоощущение художника, безусловный рефлекс на живое, незамутненность источника восприятия. Недаром жюри – это обязательная гонорарная составляющая многих фестивалей, где самим участникам редко что-то платят, а чаще и дорога идет за свой счет. Эфрос, кстати, оберегая редкие качества доброжелательности критиков, не приглашал их на свои премьеры раньше восьмого спектакля, чтобы не дай Бог, не расстроить чем-то незавершенным. Однако в нашем случае жюри назначил фестиваль, и не в наших силах было спасти их чувства от непредсказуемых огорчений.
Первый показ на удивление состоялся. Удивил он в первую очередь нас: оказывается, короткий текст последней повести Лермонтова, котрый в неспешном темпе прочитывается за 15 минут, просторно расположился в почти полутарочасовом спектакле – это было неожиданно. Ирина мужественно и ярко сыграла все, обозначив большое поле для дальнейшей плодотворной работы. Зрители ликовали и с благодарностями ломились в гримерку, жюри, сохраняя профессиональное молчаливое достоинство, поспешило на следующий спектакль, задержанный из-за нарушенного нами регламента. Мы, вымотанные и счастливые, после недолгого роздыха забежали на банкет по случаю открытия фестиваля, узким кругом обмыли премьеру и отправились спать – на завтра предстояло много хлопот.
Одной из решительных поправок после первого показа было «сокращение звона». Дело в том, что на шинель персонажа и жилетку мы нацепили бубенцы. Когда герой расспрашивает прощелыгу-дворника, кто живет в загадочной квартире, он расплачивается с ним «целковыми», срывая один за другим с шинели бубенцы – целковые звенят, и это забавно. Но когда герой, подкупив дворника, заходит в дом и снимает шинель, то звон продолжается – бубенцы на жилете чуть позже должны сыграть ставки в карточной игре. Бубенцы звенят – и это отвлекает. Проверить эффект бубенцов мы могли лишь непосредственно на показе, и приняли быстрое решение убрать их с жилета. Стало – как раз, и на втором спектакле «звенела» лишь короткая встреча Лугина-героя с Хароном-дворником.
Во время репетиции перед вторым показом я вышел в коридор. За дверью стояла юная особа в очках и с тихой улыбкой:
- Простите, пожалуйста, а можно мне поприсутствовать на репетиции?
- Зачем?
- Я из молодежного жюри, и должна написать про все спектакли, но многие совпадают по времени.
Девушка трепетно и трогательно стеснялась. Я на минуту задался вопросом, а смогла бы такая «ужиться» в Москве? Никогда – исчезающе-прекрасный персонаж, блаженно пропитанный давно умершими за ненадобностью этому миру добродетелями. Ее беззащитность пугала – слишком света и воздуха, цветок – пропащая, как бабочка-однодневка.
- Давно дожидаетесь?
- Уже час сижу у двери.
- Что ж вы, постучались бы… Заходите.
Полтора часа она мышкой сидела и что-то записывала.
Второй показ был короче первого, зрители не отпускали, за кулисами сотрудники театра, наши новые друзья-помощники уже разливали шампанское – расходиться не хотелось, все были воодушевлены. Позвонил организатор фестиваля, добрый и талантливый АА:
- Ребята, я послал за вами машину, здесь обсуждение – ждут только вас.
- Нам скоро на поезд, а еще надо поужинать.
- Приезжайте, здесь все и устроим.
Лучше бы не приезжали. В битком набитом театральном кафе мизансцена суда: вдоль стен столы, за столами жюри, перед столами придавленная застольцами безмолвствующая молодежь из публики и участники фестиваля. Я прошел к барной стойке, Ирина осталась у дверей.
Из-под экспрессивного макияжа коротко стриженой дамы-модератора угольками сверкали глаза, крашеный рот одаривал приговором только что сыгравших спектакль гостей из Германии:
- Поверхностно, не серьезно, слишком много пластики, слишком мало смысла.
Я вспомнил гофмановских крыс из «Щелкунчика»: «Слишком мало сала!»
Дама вела дискуссию, в которой, кроме нее никто особо не участвовал:
- И почему полуобнаженный герой так странно себя ведет?
- Но там же сказано, что он явился своей возлюбленной после девятого дня, – робко заметила режиссер из Германии.
- И что?
Добрый АА, хозяин фестиваля, уточнил:
- Девятый день – это день прощания души с миром после смерти, поэтому в пластике героя имеет место намек на инфернальность.
- Девятый день? Я не поняла.
-Там весь спектакль про это говорится, и все на этом построено.
- Все равно, это очень легкомысленно и не выразительно…
- Давайте перейдем к спектаклю «Што-с» театра «АртГнездо», им через час на поезд.
- Давайте, – модератор зашуршала блокнотом.
Предчувствуя недоброе, я упредил:
- Дорогое многоуважаемое жюри! Прошу обратить внимание, что вчера вы были участниками показа первой технической сборки спектакля – это далеко не премьера, а очень доверительный акт с нашей стороны. Давайте, как в старой сказке, позовем двенадцать добрых фей, чтобы они пожелали новорожденной всех возможных даров, не забудем пригласить тринадцатую фею, дабы не случилось беды. Вы сейчас, не жюри даже, а узи – плод во чреве не до конца распознан и взывает к трепетному отношению. Все, что считаете полезного для его развития – милости просим, говорите, от прочего – по возможности воздержитесь.
В результате моего обращения все жюри, кроме опытной дамы и экстравагантного мужчины в очках исполнилось глубочайшего молчания. Начал мужчина в очках, он восхитил сдержанностью:
- Коль скоро это еще не премьера, то и говорить особо не о чем. Отмечу только, что многие эпизоды спектакля пока еще эмбрионально свернуты и просят развития, но это естественно. Актрису Ирину Евдокимову я видел не однажды, верю в ее уникальное вокально-драматическое дарование. Желаю удачи.
Опытная дама в макияжной маске снисходительно взглянула на мужчину в очках, еще раз прошуршала блокнотом и начала:
- Этой повести Лермонтова я не читала, но, по-моему, она слабая – какие-то нелепые заимствования из гоголевкого «Портрета», из Пушкинской «Пиковой дамы». Совершенно не понятно, от чьего лица ведется рассказ, актрису вижу впервые и, не смотря на хорошие вокальные данные, тембр голоса неприятен. Непонятно, почему она выходит на сцену без грима, впрочем, мне сказали, что она всегда без грима – странно. Каждый эпизод слишком разыгрывается, все суетно, и очень раздражают без конца звенящие бубенцы. Подытоживая, скажу: для меня спектакль не состоялся.
Фамилия критика больше походила на псевдоним – фамилия была доброй. Но абортарность ее тона была столь исчерпывающей и категоричной, а последовавшая тишина удручающей, что из слова «фестиваль», тихонько скрипнув дверью, ушло содержание – веселье и праздник.
Я попытался задержать приятного гостя:
- Друзья, краткий отчет о втором спектакле: мы срезали бубенцы с жилета, и теперь звону меньше. Мне жаль, что компетентный модератор не успела ни до, ни после спектакля прочесть шутку Лермонтова в 13 страничек, где так игриво пародируются популярные в его время «Портрет» Гоголя и «Пиковая дама» Пушкина, и бедняге автору тоже перепало на орехи. Жаль, что в спектакле, где на сцене одна актриса, невозможно определить, кто рассказывает историю. Актриса играет все свои спектакли без грима, при этом с явным клоунским темпераментом – возможно, это интересная тема для психолога творчества. Жаль, что Ирину Евдокимову модератор увидела впервые, когда только в Энске она уже пятый раз, а в Москве работает 25 лет в известных театрах и гастролирует по всему миру… Да, эскизно сыгранный спектакль еще не распределился и эпизоды зачастую «торчат» – но это естественно выстраивается только в прогонах, дайте время. Жаль, что в дружеском обсуждении звучал только один доминирующий голос, и он не был доброжелательным. Но, по-моему, не нам одним повезло, коллеги из Германии тоже, вижу, не парят от счастья.
Потом вышла Ирина, она была очень огорчена, чуть не плакала:
- Знаете, а у меня праздник! Была такая недолгая, но невероятно напряженная и интересная работа. И вот у меня – премьера! Большое спасибо фестивалю, что дали возможность сыграть, и зрителям, так горячо и искренне поддержавшим нас – спасибо! А вы… я не знаю, почему вы такие, отчего наглухо закрыто ваше сердце? То ли слишком много всего посмотрели, устали – тогда лучше выращивать цветы, кормить птиц в парке, если театр вас уже не радует…
Я вспомнил Петра Фоменко, представил, как он сейчас бы поддержал Иру, и, подражая его интонации, громко зашептал на все кафе:
- Осторожнее, Иринушка, осторожнее, чш-чш, «Молчание»!
И тут из зала поднялась девушка, которая приходила на репетицию:
- Простите, но бубенцы… неужели непонятно – это тема безумия, она так важна – герою звенит его иллюзорный мир, и звоном уводит из реальности…
Это был единственный робкий голос возражения – не смыслу, а тону и манере, и, теперь уже не сдержусь – серой неуместности критического высказывания, в котором не было ни милосердия, ни любви, ни внимания. Я помню Льва Гительмана и Евгения Калмановского – первого обожали все артисты и режиссеры – скольким помог своим советом и взглядом, и никогда ни о ком ни одного дурного или резкого слова; а второй, Евгений Соломонович Калмановский – уровень у глубина анализа были такие, что любая поверхностность и некомпетентность «Я повесть Лермонтова не прочла, но, кажется, она слабая…» – просто не имели голоса. Когда не стало Калмановского – с цепи сорвалась орда критиков без критериев и метода, ушел Гительман – и серая унылая дикость запахла серой в тесноте безвоздушного неулыбчивого мира.
Эта девушка, как Корделия, говоря свихнувшемуся отцу о соли, говорила о любви:
- Простите, но бубенцы… неужели непонятно – это тема безумия…
Боже, что тут началось! Компетентная дама двинула лекцию о безумии на театральных подмостках, о том, как ни в одном хорошем спектакле «Записки сумасшедшего» актер не играл сумасшествие – все это было страшно интересно, но совершенно не о том. Девушка говорила не о существовании актрисы, а только о бубенчиках.
Но она произнесла это слово, отзеркалившее тезеевым щитом эту дичайшую нелепость, безумие происходящего. Она его услышала, распознала, проявила.
Потом я прочел ее очерк о спектакле, там были замечательные свои слова: «самая загадочная повесть Лермонтова», «элегантный и насмешливый парафраз «Портрета» и «Пиковой дамы», «актриса играет все, даже потускневшие монеты», «искреннее отчаяние и безысходное одиночество героя среди людей – за холодом насмешки скрываются страсть, боль, страх. Одиночка сам себя пугает, сам себе ворожит», «зажигается свет, отступают иллюзии, и остается «человек-невеличка», без грима, без маски».
Удивительная, настоящая, беззащитно-подлинная Евгения… не буду называть фамилии – никчему.
Но я вспомнил: та же фамилия стояла на двух тонких поэтических сборниках, привезенных Ириной из Энска в минувшем году.
Спасибо за встречу, Женя!

закрыть

СТЕНОГРАММА ОБСУЖДЕНИЯ СПЕКТАКЛЯ «ШТО-С» НА ФЕСТИВАЛЕ «РОЖДЕСТВЕНСКИЙ ПАРАД» 17 ДЕКАБРЯ 2014 ГОДА

Председатель жюри Михаил Морозов, актер БДТ (остальных членов жюри по именам не называю – им еще жить):
Я к чему это сказал, что я этим сам занимаюсь, моножанром, совсем по-другому, конечно, совсем: я просто стою столбом на сцене, и никаких приспособлений. Но это неважно.
А важно то, что у меня, как у артиста, всегда вызывает, без кокетства(!) – когда я вижу то, что я не могу – у меня это вызывает искреннее желание в своем деле, в своем жанре делать больше и лучше, в своем, как говорил Тригорин: «Зачем толкаться, всем места хватит».
Вот, ей-богу, братцы, я клянусь вам, я так – не могу! Молодцы! И за это вам огромное спасибо. Огромное!
Потом, я все думал: «К чему же все идет?» У меня есть работа по Лермонтову, называется «Весело и больно», все по стихам. Там понятно, свой сценарий, откуда куда приходит… Но мне тоже хотелось «Штосс» сделать! Не стал, не нашел «про что». Там же нет финала! Скажите, а фраза: «Этого взгляда было довольно, чтобы проиграть душу» – это оттуда?
Алексей Злобин. Да.
Михаил Морозов: О, проглядел! Понимаете, проглядел… Я думал, куда вы ведете? Думал… да, задача театра и в том, чтобы удержать внимание… В какой-то момент я подумал, а нет ли здесь только этой задачи? Только удержать внимание? Хотя прекрасно все. А потом понял, куда это идет, и все вопросы были сняты. Тут еще так случилось, я был в Пензе и в Тарханах… ребята, Лермонтов там похоронен, там его история с бабушкой… «Мишенька…» Тут для меня все сошлось…
В общем, большущее вам спасибо. Что-то нам везет, господа члены жюри нынешнего фестиваля: мы уже не первый раз, пройдя треть пути, как мне кажется, имеем дело с произведением искусства. Я не знаю, что скажут мои коллеги, если скажут что-то критическое, не налью им коньяка дагестанского. Огромное вам спасибо, Ирина, дайте, я вам ручку поцелую! Вызывает колоссальное уважение, колоссальное.
Коллеги… Вот есть произведение, в нем есть закон… надо не «судить», надо иметь ввиду то, что предлагается и видеть то, что есть. Прошу, кто начнет?
(Михаил Морозов очень спешит, и в ходе обсуждения «по-английски» покидает зал).

1-ый критик достает блокнот, листает записи.
Мне уже вчера Михаил Морозов сказал, что не нальет коньяка, поэтому позволю себе некоторые критические замечания. Во-первых, вы обещали смешную историю, она не смешная.
Алексей Злобин. Сегодня не вышло. И, кстати, там где Лермонтов пишет “шутка” – далеко не всегда смешно…
1-ый критик. То есть во второй половине вы начинаете форсировать смешное, но вы его обозначаете, да. История от этого смешнее не становится. Но вообще, как бы, история такая, прямо скажем, тут вообще и Михаила Юрьевича можно пожурить. Не слишком оригинальная, скажем так. То есть на тот момент уже все это написано, и «Портрет», и «Пиковая дама».
Алексей Злобин. Поверьте, он это читал, и не скрывает.
1-ый критик. И это очень заметно.
Алексей Злобин. И, прочитав, написал “Штосс”.
1-ый критик. Не дописал.
Алексей Злобин. Дописал.
1-ый критик. Почему, как бы вот, в какой-то момент…
Голос из зала: Так дописал или не дописал?
Алексей Злобин. Конечно, дописал!
1-ый критик. Вот, потому что ну, в общем, понимаете (долгая задумчивая пауза) либо это стеб, на что вы намекали, либо это не то что вторично, а третично, по отношению, как бы, к первоисточникам, с которыми он был знаком.
Алексей Злобин. Это сейчас к Михаилу Юрьевичу или к спектаклю претензия?
1-ый критик. К Михаилу Юрьевичу.
Алексей Злобин. С ним разберутся специалисты другого профиля.
1-ый критик. Это я понимаю. Пусть они, соответственно, и разбираются, вот. Дело в том, что тут (пауза) как бы это сказать, понимаете, тут есть для меня какое-то (пауза) странное (пауза) расслоение, в этом спектакле. То есть, актриса с одной стороны, с одной стороны замечательно существует как бы в своей вокальной ипостаси, тут появляется и выразительность, как бы, и настроение, вот, и заразительность, вот и какая-то вот, какой-то надрыв, вот; когда переходит актриса к речи, вы как-то начинаете пробалтывать всю эту историю, да? Вы ее как-то начинаете тишить, вот, вы как-то вдруг речево зажимаетесь, то есть, не знаю, в чем тут дело. Может быть, как бы вокал у вас, как бы происходит органичнее чем э… вот это вот э… речевая часть, вот, ну, в общем, историю вы как бы начинаете тишить, приземлять, э… так сказать, какие-то вещи пробалтывать. И, во-первых, я не вижу границ между персонажами, да? То есть, вы их как-то вот всех вместе сминаете в одного, то есть я не понимаю, кто здесь кто, прямо начиная с первой сцены, да?, где есть четко два персонажа, у вас как бы вот переходы между ними, для меня они как-то вот не ощущаются. И еще у меня есть как бы такое ощущение, возникает, что в первой половине вы эту историю как бы немножечко размазываете, вот, то есть, она, мне кажется, все-таки должна быть динамична…
Алексей Злобин. А можно сразу задать один встречный вопрос?
1-ый критик. М-м-да-да?
Алексей Злобин. Дело в том, что кроме пользы растущему цветку, а ради другого мы не собрались здесь, – скажите, что вам дорого в увиденном? Мы будем это проращивать! Зажимы, размазывания и так далее, – это зачастую эффект одного, сегодняшнего, спектакля. А в другой раз, глядишь, соберется, разожмется, сфокусируется. И, все профессионалы, друг другу спокойно скажем за сигаретой или чашкой кофе: «В этом месте лучше сократить, а здесь сделать подробнее»… и прочая. Так ведь спектакль и растет от показа к показу. Что нам в «плюс-то» вынести из сказанного сейчас вами, чем горячить сердце и расти на будущее в этом спектакле? Вы же для этого сюда пришли, не правда ли?
Голос из зала: Кто сказал, что для этого?
(Смех в зале)
Алексей Злобин. А для чего тогда?
1-ый критик. Ну, как бы наговорили много «плюсов» уже, да? Я должен прибавить плюсов, да?
Алексей Злобин. Нет, не про комплиментарность я говорю, не похвал прошу; а что – действительно важно для пользы спектаклю?
1-ый критик. Мне кажется, да, то есть, если нужно плюсы, то, наверное, действительно, не ко мне. А… значит, мне кажется, что в начале вы эту историю несколько размазали, а потом, во второй половине, резко ее форсировали. Как бы и то и другое на пользу не пошло.
Алексей Злобин. Профессионально делюсь в ответ – эффект сегодняшнего спектакля. Так бывает: сложно входишь, а потом все двинулось. А бывает: легко входишь, и тяжело продолжаешь – по-разному. Это ведь пятый спектакль за полгода. Представляете, играть такую моноработу с паузами в два месяца? Еще не накопили, не распределились.
1-ый критик. Наверное, все, потому что я э…, давайте про «плюсы» кто-нибудь другой.
3-й критик. Давайте все жюри по-быстрому выскажется, Евгений!
2-й критик, молодой в очках. Вы знаете, вот с «плюса» я, пожалуй, начну.
Алексей Злобин. Мы плюсов не взыскуем! Как вы не поймете, о другом речь! Лекарство может быть горьким, но, главное – полезным должно быть!
2-й критик. Вы знаете, я сразу к этому спектаклю, вот как-то пошло, открылся к нему, как зритель, я увидел на сцене женщину в мужском костюме. Мне кажется, что я приготовился к тому, что, я понял, что это здорово, это выразительно, и дело не в том, что… не в костюме, а именно в самой актрисе, была такая, как-то ощутилась стильность, ощутилось то, что предвещало, мне кажется какое-то интересное взаимодействие, когда актриса читает «Штосс». И как бы я с самого начала нас вводят, что это Лермонтов. Но дальше, вот просто мое внимание, оно к финалу утрачивалось, потому что э…, по-моему из этого не было извлечено… Вот эти отношения, именно почему актриса читает «Штосс», почему актриса от лица Лермонтова выступает, вот эти отношения они, ну не э…, не показались разработанными, может быть поэтому у меня внимание и терялось. И возникал вопрос, вот такой, иногда у меня как бы утрачивалось, собственно «про что», про что вы решили это играть? Я понимал, да, что по сюжету, конечно, вам важна эта мистика, эта мистичность этой истории, и наверное поэтому в финале, да вот, у вас так обрамлено, это как-то связано с, и с жизнью Лермонтова, со смертью его, да? И как бы внешне эту мистичность да, но мне кажется, что в самой истории, в самом «Штоссе» мистичность эта пропала, может быть потому, что, знаете, вот в «Штоссе», и это как бы сразу было обозначено в самом спектакле, эта история она как бы поврежденная, она незаконченная, она не зафиксированная. И нам есть, да вот у нас есть какая-то загадка перед этим текстом. А может быть, в самом актерском исполнении мне показалось, что вот какие-то моменты, они были удачные. Вот как раз, например, да вот, скажем, ну, вот вокал, почему опера так хорошо звучала? Не только потому что это вокально было сделано прекрасно, а просто потому что вот в самой опере, вот да она предполагает какой-то непрямой подход, то есть вот через это пение, само пение давало ощущение вот этого отрыва от земли, какой-то мистичности. А потом получается этот текст, открытый сам по себе, незавершенный, он иногда, мне кажется, читался очень прямолинейно, то есть вот он как бы распадался, действительно вот в самом «Штоссе» как бы не было этого объема, как бы «а про что эта история?» и он, получается, как-то вот распадался на отдельные реплики, и эти реплики, они как бы сами по себе вот так вот проигрывались. То есть да, то есть, например, в пределах одной реплики вот так, мы сейчас это прочитаем вот как-то вот что-то изобразим. Вот это, может быть, конечно, это эффект вот этого представления, как сказали. Вот, но в це…, и потом, вот все-таки да, и за счет того, что эти отношения актрисы с текстом, со «Штоссом» актрисы, именно с Лермонтовым, да, остались не проясненными, я все-таки, то есть да, все-таки я думаю, что вот, что мне было дорого в этом спектакле в начале, оно предвещало какое-то именно остранение от этого текста, а было ощущение, что вы наоборот, вы, вот актриса этот текст очень м… приблизила к себе, и вы пытались очень, ну то есть как-то через себя пропустить. А у меня от этого как у зрителя не было от этого ощущения веры. То есть, когда вы, например, играли что-то любовное к портрету, я не чувствовал, да вот, что женщина, да вот, я не чувствовал в любовь женщины как бы к женщине, да, вот в этой истории. И мне наоборот, как зрителю, хотелось остранения и хотелось, а вот, то есть мне кажется, что…
Алексей Злобин. Дистанции вам не хватило?
2-й критик. Да, дистанции! То есть, если бы здесь была дистанция и, кажется, какие-то вещи, они были бы более выразительными, вот э… И вот поэтому вопрос, например, все-таки я понимаю, наверно, да, то есть как-то логически, почему вам понадобился Лермонтов, почему вы его связали со «Штоссом». Но опять же, вот честно говоря, по-актерски, не совсем понимал, почему, то есть, почему все-таки Лерм…, если, то есть, если вы подчеркнули, что действительно есть какая-то мистическая взаимосвязь этого сюжета и самого Лермонтова, почему все-таки он написал именно вот этот сюжет? То есть, почему он перед смертью выразил себя в этом? Да? Почему мы должны все-таки, м… пове…, м… почему мы должны все-таки поверить в то что это Лермонтов, и вот голос, да, вот который, я понимаю что вот голос «Миша, Миша», то есть это такой вот голос детства, да, голос вот какого-то утраченного рая, который зовет человека к себе. Вот, честно говоря, то есть, вот у меня почему-то не связался с самой этой, этим «Штоссом», вот. Ну это вот такие впечатления со спектакля, но я думаю, что если бы здесь появилась дистанция и отношение именно индивидуальности актрисы с этим Лермонтовым, может быть были более уточнены, я думаю, что эти смыслы сработали бы иначе, но…
Голос из зала. Спасибо!

3-й критик. Я понимаю, что сейчас скажет женщина и тем более блондинка…
(никто не засмеялся)
Это будет воспринято с большой иронией. Вот. Но я, тем не менее э… скажу. Ну, понятно, что Лермонтов это все равно романтизм, и, в общем, у меня не вызывает э…, как сказать, сомнений в том, что это произведение дописано, потому что это общеизвестный романтический прием, да? То есть писатели как бы оставляют, типа незавершенным, да, чтобы оставить читателя в каком-то, в общем, неудовлетворенном состоянии, да, по хорошему, вот. И я, наверное, немножко в парафраз 2-му критику скажу, что э… мне кажется, что для именно, исходя из лермонтовского приема, исходя из природы романтизма, этой мистической, а… вы, все-таки перегрузили спектакль подробностями, а актрису заданиями, которые она блестяще великолепно выполняет все там, от оперного вокала и до, значит там, пластического, как бы это сказать, я не знаю под…
Алексей Злобин. Ее оперный вокал – не моя заслуга.
3-й критик. Я не про это говорю, я говорю не про ваши достижения, а про достижения актрисы. Я не сомневаюсь, что она еще и больше даже умеет, и что все, что вы ей дали… Но вы не дали ни ей времени отстраниться, или нам дать вот этот люфт, понимаете, который дает Лермонтов своему читателю, обрывая свое повествование, да? На самом интересном месте… Не нам. Потому что, понимаете, как будто вы боялись, что либо мы заскучаем, либо актрисе будет нечего делать на сцене, если вы ей каждую секунду не дадите то свечечку, то там, значит, тетрадочку, то перышко, то еще что-то. Вот э… мне кажется, вряд ли со спектаклем что-то произойдет еще, но мне, вот с таким, вот таким вот такусеньким режиссерским образованием…
Алексей Злобин. Ох!
3-й критик. Да, мне хочется взять и от этой глыбы, как Микеланджело, отсечь все лишнее, вот. Вот я остаюсь с этим ощущением, понимаете, после вашего спектакля. Возможно, а понимаете, вот когда в финале вы показываете выстрел, ну это, извините, ну совсем для дураков, кто совсем не слышал, что Лермонтова убили на дуэли. Но я в курсе! Вот оборвите вы там, понимаете, сделайте так же, это будет только вам в плюс.
Алексей Злобин. То есть, решиться закончить, как у автора написано?
3-й критик. Решиться! Это будет только вам «в плюс». Ну, не говорю, что, конечно, для меня это был удар ниже пояса, потому что м… с самого начала, когда появилась актриса, такая фактурная, такая темпераментная и вот в этом романтическом мужском антураже, это мне сразу же напомнило мой любимый спектакль «Грезы», и, в общем, я была как бы, ждала, может быть даже большего, чем, ха-ха-ха, чем было можно. А в общем, было безумно любопытно за этим наблюдать, спасибо!
Ирина Евдокимова. Я скоро уйду на пенсию, а все «Грезы» эти несчастные будут вспоминать.
3-й критик. Ну, видите, ха-ха-ха, а что ж делать?!
Ирина Евдокимова. Я могу вам сказать…
3-й критик. Это великая вещь, понимаете, от нее не отвертишься!
Ирина Евдокимова. Не надо, я не буду сейчас с вами спорить по поводу «Грез», это мне неинтересно…
3-й критик. А зачем спорить?
Ирина Евдокимова. Да, и не надо спорить, я в них участвовала.
3-й критик. Я вас узнала.
Ирина Евдокимова. Спасибо, я там в главной роли была… то что вы говорите “Што-с” «перегружен перышками» и прочая… я плохо сыграла, значит. Потому что…
3-й критик. Нет-нет-нет!
Ирина Евдокимова. Подождите! Минуточку. Я плохо сыграла, потому что все, что сделал режиссер – я с этим согласна. Может быть, действительно, сегодня неудачно. Вот и все.
3-й критик. Можно, я тогда одну вещь добавлю!
Алексей Злобин. Давайте без дискуссий. Не нужно рассусоливать по поводу режиссерского приема. «Выстрел лишний» – мнение человека, что здесь обсуждать?
3-й критик. Нет, театр, это искусство, помимо всего прочего биологически обусловленное, да? И есть такая вещь, как, например… люди, которые изучают особенности почерка, да? Уже научно доказано: если писать больше 60-ти знаков в минуту, почерк красивым не будет, в любом случае, да? У вас тут случился, ну, на мой взгляд…
Алексей Злобин. Значит, немножечко не хватило. Значит, шестьдесят оказалось мало. Будет восемьдесят – будет как раз!
Ирина Евдокимова. Значит, не хватило моего мастерства и игры…
3-й критик. Да хватило вам мастерства! Его было слишком много. Иногда знаете, когда слишком много хорошего бывает плохо.
Алексей Злобин. А все ли члены жюри высказались?
-Нет!
4-й критик, с глубоким низким голосом. Давайте я попробую снять это возникшее, потому что я ребят очень хорошо знаю, я сниму слово «жюри» с себя, да? Только скажу ощущение просто. То есть, все хорошее, Ира там филигранно работает и все такое – это все замечательно, спасибо. А вопрос в том, что, вот по поводу, что женщина, «женщина-мужчина», мое ощущение просто, что на самом деле там есть какой-то порог, ну к финалу, да? И он связан не с дуэлью и не с «Мишей», да? А…, наверное, ну это порог его какого-то предела что ли, ну безумия финального, предсмертного, когда человек понимает, что «все – крышка!», и весь живет этим предчувствием, да? То вот это вот цитирование, о котором говорилось сегодня… что здесь и Гоголь, и Пушкин во всей этой истории, имеет какой-то, на мой взгляд, я не знаю, я не настаиваю на этой позиции, на мой взгляд, какой-то дикий сарказм какого-то провального проекта, что ли жизненного, ну какой-то, какая-то, ну в этом смысле трагичного, не мелодраматичного как бы да?, а трагического по-настоящему, какого-то страшного; и я не знаю, то есть, ну вот это вот как бы, вы в этом смысле это как бы, вот в этом смысле как бы, это мужская история, что ли, я не знаю, потому что у женщин немножко другой, что ли взгляд на жизнь, по-моему, по моему ощущению. То есть как бы вот эту вот катастрофу, да?, то есть на мой, вот опять же я говорю, мое ощущение, подойди вплотную к этой катастрофе его, то есть вы хотите рассказать о Лермонтове через героя, то, и это тогда не шутка, ирония, как бы шутка-игра, а шутка какого-то гротескного стеба и издевки над собой, да и в какую-то последнюю секунду переворачивание своих смыслов жизненных, да? Чем человек жил. И это тогда как бы не шутка-ирония, как бы шутка-игра, да? А это шутка какого-то гротескного стеба, такой издевки над собой, да? И в какую-то последнюю секунду переворачивания своих смыслов жизненных, да? Чем человек жил, а и вот, мне кажется, там есть куда еще в этом смысле и, а… Вот, а так – спасибо большое, большая сложная работа, а…
Иван Стависский, режиссер: Скажите, пожалуйста, все члены уважаемого жюри высказались?
– Да все.

(Зрители опасливо поеживаются, переглядываются. С робкой надеждой смотрят на элегантного седого режиссера и поэта Ивана Стависского)

Иван Стависский. Я просто тут сижу, как на иголках, мне хочется сказать, но я, слушая ваши высказывания, уже наполовину все растерял. Ребята, я вам скажу – спасибо огромное. На мой взгляд, это – безусловный факт искусства. Потому что то, что вы делаете, пусть сегодня это «неудачный спектакль», как вы говорите, пусть сегодня чуть хуже. Мне очень дорого, что вы ставили перед собою задачи, которые непросто решать, до которых нужно расти. Вот существует мнение, что артист на площадке, на сцене, может играть только что-то одно, я думаю – это чушь, артист должен играть сразу десять вещей, и Ира как раз из таких артистов, кто способен на это. Потому что Ира артистка чрезвычайно многоплановая, а Леша очень многоплановый режиссер. В данном случае мы имеем дело с парой, где у исполнителя не только актерский, исполнительский талант, но еще и фантастическая режиссерская голова, и мы имеем режиссера, который является еще и замечательным писателем и поэтом. Вот они – в четырех ипостасях. Мне это очень понравилось, мне очень понравился этот, научно выражаясь, гендерный ход, когда женщина, очаровательная, играет мужчину. И мне очень понравилось, как это связано с самим Лермонтовым. Я имею ввиду и его «некрасивость», и сложности с женщинами, параллельность или многопараллельное его существование в жизни – не то он в любви объясняется, не то стихотворение сочиняет. А здесь эта параллельность чрезвычайно интересна! Попытка ваша мне дорога – как осуществить это параллельное проживание разных миров единовременно. И вот это мне иногда мешало. Потому что, мне кажется… когда мое внимание ослабевало? Когда… потому что к Ире у меня претензий по ее правде существования нет. Мне казалось, что мое внимание ослабевало, когда вот это сложное многоплановое существование артистки было малым. Я вижу, что там правда, что все польза, но вдруг пространство этих событий сужается, и так хочется «крупный план, крупный план, крупный план!» Как бы для камеры – там вообще гениально все было! А нам не хватает этого крупного плана. Может быть это есть, может быть сегодня только случилось с этой площадкой, новой для вас, но мне так хотелось, чтобы за моей спиной заканчивалось событийное поле. Мне очень понравилась эта работа! Как бы банальный ход дуэли, он мне дорог тем, что он такой… простой… и вот это «Миша, Мишенька!» – это так просто! При всей сложности спектакля самые простые вещи: родился, влюбился, крутился – помер человек, да? И вот там как раз – больше всего. И еще одну вещь скажу, где я путался. Может быть, это связано со мной. Я, а может это так должно быть, я путался: где Ира оркестр, а где дирижер? Потому что явно там разные заложены модели исполнения…
Алексей Злобин. Я понял.
Иван Стависский. И еще, два слова по поводу того, что артистка играет. Понятно, что Ира артист-оркестр, и обладает фантастической техникой, и потенциал такой, что дай Бог, и я очень бы хотел через год-два посмотреть этот спектакль, когда Ира еще чуть больше освободится… потому что и Лермонтов другой. Потому что возьмите артиста любого амплуа, и он не подойдет к этому человеку, к той роли, которую вы задумали, не подойдет – ни герой-любовник, ни социальный герой, ни неврастеник – не подойдут они, они мелки будут. Поэтому мне очень нравится объемность вашего выбора. Я когда-то в юности изобрел такой афоризм: лучше ломать зубы на недостижимом, чем стачивать их об общедоступное. Мне кажется, вы идете этим ходом!
(аплодисменты)
Нелли Бродская обращается к Борису Петрушанскому: Боря ты будешь говорить? Скажи два слова, ты же тоже умный…
Борис Петрушанский, художник: Ну, Ира меня покоряет всегда, и меня интересует эта пара, я с ними дружу. Спектакль, мне кажется, наберет силу невероятную, как и другие спектакли, которые я уже у них видел.
Нелли Бродская: Я независимая, я и не дружу, и не знаю, и куда пришла не знаю… И мне очень трудно, меня зовут Нелли Бродская, председатель Дома Актера Петербургского. Я вообще не умею говорить после спектакля, не то что не умею, а не люблю. А особенно, когда тебя переполняет и кода ты еще не отошел и живешь художественными, эстетическими, эмоциональными театральными впечатлениями, когда тебя это захватило. У меня так было, когда я смотрела «Бедные люди» с Львом Круглым – если вы помните, такой был актер, у Эфроса играл в «Мольере», у Калики в фильме «Любить», в Париже он умер недавно. Еланская, режиссер, поставила «Бедные люди», и «Бедные люди» были с Окуджавой. Представляете себе: скрипка, Окуджава… спектакль захватил меня волной своего дыхания. Я до сих пор ни слова не написала про этот спектакль, хотя была потрясена. Из разряда моноспектаклей, конечно вспоминается Гвоздицкий в «Пушкин и Натали» Гинкаса. Гинкас добавил к Гвоздицкому фольклорный ансамбль Покровского, девочки пели народные песни, чтобы Гвоздицкий был не совсем один. Недавно я посмотрела «Контрабас» Хабенского – это я к тому, что мне понравилось. Понравилось, что актер мужественно доказывает, что эта дедовщина в театре, когда актер отдается бездарному режиссеру, и не поймешь, что он думает и что он может, все-таки он продемонстрировал, что он способен родить два часа и так далее. Сегодня для меня это четвертый из всего, что я за свои долгие годы общения, ежевечернего общения с театром, видела. Для меня это просто шедевр этого камерного моножанра, просто шедевр. Мне ничто не мешало, я даже ничего не собираюсь распутывать, я шла за этим дыханием, за этой красотой, изяществом, изысканностью каждого приема – пластика, звуковая партитура… ну, как можно додуматься до этих колокольчиков, и чтоб они так звучали еще классно, музыкально, не просто гремели. Ну я молчу про то, что вокальная партия была божественная, выходы и входы в нее – божественные, все пластические моменты! Для меня, я говорю как зритель, просто. Единственно… я не сидела и думала: что? про что? куда? Я понимала, как одинокий молодой офицер закидывает ноги, и видно, какой он маленький, когда он говорит «Я не красивый!» и в кресле переворачивается… потом переход к дамам… Единственное, что… я бы ничего не убирала «как Микеланджело», потому что я не знаю, что здесь отколупать – это не мое произведение искусства… я позволила бы актрисе, которая играет все, абсолютно!, и глубинного психологического наполнения актриса, которая может сыграть и Ольгу, и Машу, и все что угодно, а здесь она показывает свой открытый театральный прием; я позволила бы ей на минуточку выходить из образа, потому что она вот настолько глубоко погружена, и она может войти в любой образ, это невероятно, я действительно поражена, я позволила бы ей выйти в паузу и немножко дать нам нотку театральности, немножко позволить нам оценить, позволила бы нам сказать: «Вы меня поняли?», понимаете? Это будет уже какая-то сто пятая задача для нее, но она ее сделает. Потому что у Гвоздицкого был только этот прием, у Хабенского только психологический, а здесь так много всего, и нам…
Алексей Злобин. Тогда и возникнет дистанция!
Нелли Бродская. … потому что, вот вы говорите «бдительность нашего восприятия пропадала», потому что передых нужен нашему восприятию. И если бы приемы просто элементарных пауз, мы бы вместе шли в таком глубочайшем художественном объеме этого шедевра, я не побоюсь этого слова. Потому что я видела один раз эту актрису в кино, которое называлось «Лучшее время года», у Светланы Проскуриной, я поняла, что это именно та актриса. Фильм, где играет и Саша Куликова, наша актриса БДТ, и Михаил Евланов, замечательный актер, – потрясающая история о взаимоотношениях мужчины и женщины, и одну из этих женщин играет эта выдающаяся актриса – Ирина Евдокимова. Я вас благодарю безмерно, и я вам хочу сказать, что вам вот просто не надо суеты: вы так много умеете, так много понимаете! Я не заметила там ни одной помарки, ни одного сбоя, все абсолютно для меня изысканно, изящно, гармонично, осмысленно, художественно, эстетически прекрасно. И закончу я тем, что… вот тут вышел один спектакль, и вышло в течение трех дней шесть критических статей. Абсолютно разгромных статей. Ни из одной не понятно, про что же все-таки был спектакль. И я решила написать свою статью про то, почему же такие плохие, скучные, ужасающие статьи! Как это критик может себе позволить написать плохую статью?! У текста же тоже должно быть достоинство. То есть – обсуждать спектакль, который на их взгляд не получился – ужасающим каким-то образом. Как говорят: «Кто не чувствует – у того нет сердца, кто не понял – тот вообще без головы». Мне кажется, в нашем городе при туманной режиссуре, псевдо-авангардной – не полюбить этот спектакль?! И в нашем городе, Петербурге, с его мистическим, с его культурой, с его величием простоты, не почувствовать?! – Мне больно. Я вас люблю!
(продолжительная овация)
Вот это сочетание «величия и простоты» – когда вы хотите отличить, актер петербургский-ленинградский или нет: берете Райкина, берете Юрского и понимаете – прост и велик!
Светлана Кульчицкая, журналист, телеведущая: Можно, как зритель? Во-первых, я хочу сказать большое спасибо. То, что почувствовала я – это мое, и я так думаю об этом спектакле – мне тоже не хватило немножко воздуха для того, чтобы осмыслить. Но я хочу сказать: я вижу первый спектакль этой пары, и мне очень радостно от того, что я узнала, почувствовала, и мне очень грустно, что этот спектакль не видит, не может увидеть отец, папа Леши. Я просто очень много лет работала с его отцом в одной упряжке. Я была ведущей и автором многих программ, которые делал Евгений Павлович Злобин. Поэтому мне особенно радостно это видеть и понимать, я Лешу вот с таких лет знала… Как я рада, что у Евгения Павловича такой талантливый сын и талантливая такая невестка. Спасибо вам!
Александра Капустина, психолог. Хочу сказать вам, что я очень субъективна, поскольку я Леше почти тетка – раз. К театроведам никакого отношения не имею – два. К литературоведам – три. «Штосса» я не читала – четыре. Я белый чистый лист! Но я очень критически отношусь к Леше, как к режиссеру. Потому что у меня в качестве примера был его отец – режиссер и педагог выдающийся, уникальный. Так вот, Леша, я хочу тебя сегодня поздравить, потому что это – крепкая режиссура. Наталья Клемина (замечательный театральный и не только театральный художник -А.З.) сказала: «Гофманиана», да, и в этом весь смысл, что есть ирония. Тут говорили о «дистанции», я хотела бы уточнить: в брехтовском остранении важен аспект, в первую очередь касающийся актера – это не дистанция между актером и персонажем, а позиция актера немножко «над» – над ситуацией, над происходящим. И – да, мне этого сегодня немножко не хватило. Но главное, что здесь я понимаю – здесь действительно четкая режиссура, ассоциативность бьет туда, куда надо, пробуждает во мне, в зрителе, мои ассоциации, за что и благодарна. И главный вопрос «про что» каждый определяет сам, в силу глубины своей личности и способности восприятия. И возможность каждому решать, как раз и определяет этот спектакль, простите за громкие слова, как безусловное произведение искусства. Подлинно театрального искусства, где в полной мере явлены заразительность, убедительность, катарсис. Слава Богу, есть над чем еще работать, какой ужас, если бы это было совершенством! Я вас поздравляю! И что еще важно, не могу не согласиться с Нелей – это питерский спектакль, никуда от этого не деться, питерский.
3-й критик. А почему, собственно, питерский?!
Борис Хаимский, филолог. Что я чувствую, когда вижу эту неоконченную новеллу «Штосс»? Как раз то, о чем говорит Лермонтов: раздвоенность, смещение, ненормальность… Поэтому все правильно – что женщина играет мужчину, что падают мольберты и рушится мир. Это действительно петербургское, вечное, больное состояние, наполненное призраками, воображаемыми страхами, а, может быть, и не воображаемыми… и, как грустно: кончается все ранней потерей пути, то есть дальше нет никаких дорог – про что и говорит Лермонтов. Большое вам спасибо.
Алексей Злобин. Какой вы красивый, Борис, чудесный – в этом фрагментарном свете, сами как призрак, или мысль о призраке – только добрый, тихий и нежно-глубокий!

Нелли Бродская. А я хочу смотреть второй и третий раз, потому что, как ты, Леша, сказал «плюсы» – чтобы описать все подробно: что там достается из альбома, какие позы, какие взгляды, какая пластика! Чтобы уже дословно тебе назвать – невероятное количество, немыслимое богатство художественного воплощения. Нормальному режиссеру этого на десять спектаклей хватит.
3-й критик (с иронией). Ха-ха-ха, я именно это и хотела сказать, когда говорила про Микеланджело!
Нелли Бродская. Только не в минус! Если вы не чувствуете – другой разговор!
3-й критик. Куда уж нам!
Нелли Бродская. Конечно, можно громоздить одно на другое – «Три сестры» в театре Ленсовета, каждые пять минут все меняется: Висконти, Феллини, Брехт, калейдоскоп сплошной; то в пачке выйдут, то в кепке, то голый, то, наоборот, одетый – это прием ради приема! И в конце еще Шульженко – представляете?! Ужас! Только это не впечатляет.
3-й критик. Кого-нибудь тоже впечатляет!
Нелли Бродская. Я про себя говорю – здесь для меня перебора не было, я не могу ничего изъять – все сплавлено вулканически! А из «Трех сестер» могу изъять все.
Алексей Злобин. Ради красного словца, совершенно не в тему! Я сейчас смотрел и слушал, как тихо и прекрасно говорил Борис Хаимский, и вспомнил, как Алексей Юрьевич Герман однажды сказал о нем, формулировка – навсегда запомнил – что такое интеллигентный человек: «Боря непрерывно идет против ветра, любого, не ускоряясь и не замедляя шаг, и не сворачивая – настоящий интеллигент!»
(Смех, бурные овации)
2-й критик. Простите, можно еще реплику! Вот, здесь когда уже начали говорить э…, не члены жюри, обозначили, как бы, что это факт искусства театрального, это прозвучало как будто в какой-то полемике с нами…
Иван Ставиский. Нет, ну что вы!
2-й критик. Но на самом деле, мы же, как сказать, дело в том, что просто профессия критика…
Нелли Бродская. А с вами нельзя полемизировать?
2-й критик. Ну, мы же не полемизируем с этим…
Нелли Бродская. С чем?
2-й критик. Что это факт искусства. Просто профессия критика…
Нелли Бродская. Так надо было сказать, не сдерживаться – факт искусства!
3-й критик. Если бы это не было фактом искусства, мы бы вообще не обсуждали!
Нелли Бродская. А кто вас знает?!
2-й критик. Просто профессия критика, я именно это и хотел сказать, это даже не обсуждается, просто, что это факт театрального искусства, потому что если бы это было не так, спектакль не сыграли бы в рамках фестиваля «Рождественский парад»!
Алексей Злобин. Нет-нет, ну что вы! Это-то уж совсем не критерий! Причем здесь «Рождественский парад»?
3-й критик. А??? Не поняла!!! В таком случае, разрешите нам откланяться! (резко встает, идет из зала)
Алексей Злобин. Почему «Рождественский парад» или любой другой фестиваль – непременный критерий высокого искусства?
3-й критик. Ну, потому что, если вы его таковым не считаете, то извините – до свидания!!!
Алексей Злобин (слегка растерянно). До свидания…
Нелли Бродская. Нет, это вообще странно, все равно как выйти, разорвав картину!
Алексей Злобин. А что это было, простите?
Нелли Бродская. Я не знаю, что это было.
Алексей Злобин. Друзья, поверьте – никакого неуважения к «Рождественскому параду» – нет!
Нелли Бродская. Во-первых, уж если устраиваются публичные обсуждения, то – публичные обсуждения! Зачем уходить-то так демонстративно? Во-вторых, жюри у нас молодое, и вот эти критики и режиссеры в жюри первый раз, в отличие от вас, господин 1-й критик. Я могла бы только дать совет: говорить-то надо стараться чуть поинтереснее, вы же не на семинаре наших коллег, где мы можем позволить себя мучить!
Ирина Евдокимова. Я прошу прощения… Очень жаль, что дама вышла, я ей хотела ответить, не могу смолчать. Почему я ушла, извините, из театра Камбуровой, с великого спектакля «Грезы» – ушла? Потому что я выходила в спектакле «Грезы», это был хороший спектакль, наверное. Но на пятый год я стала думать во время спектакля: «Господи, когда же я пойду домой? Расти некуда, каждый раз выходишь и делаешь одно и то же – а дальше что? Еще пять лет, еще…» А расти было некуда, поэтому было неинтересно. А здесь, прости, Алеша, все время тебя подвожу…
Алексей Злобин. Опомнись, Ирина Адольфовна…
Ирина Евдокимова. Но есть, куда расти, действительно, и хочется этим заниматься.
2-й критик. Нет, а потом, все-таки, неспроста профессия критика ассоциируется именно с критикой!
Иван Ставиский (шепчет). Завелся….
2-й критик. …в смысле какого-то критичного отношения…
Алексей Злобин. Цель? Задача и смысл жизни критика – в чем? Просвещение непосвященных, бережное внедрение художественного и прекрасного в массы! Только, чтобы массы не обиделись! А нас – кормить, спасать, поддерживать, беречь, лелеять, любить! А мы – вас! Шучу, конечно… любое конструктивное замечание дорого, у вас я их услышал два, и страшно признателен.
2-й критик. Нет, мне кажется, как бы, наверное… те, кто находится по одну сторону, просто обращают внимание прежде всего, ну как мы, да, на какие-то недостатки и вопросы, совершенно не исключая того, на что, собственно, делали, ну, упор…
Алексей Злобин. Поддерживайте достоинства, недостатки сами заглохнут…
2-й критик. Но мы же по другую сторону…
Нелли Бродская. Мы по другую сторону оба – я тоже театровед, что нам спорить-то?
Иван Стависский. В любой самой благополучной компании, если она творческая, зачастую возникает одна опасность: вне зависимости оттого, хороший спектакль или нет, разговор вокруг этого спектакля становится поводом для, – как сказать-то, чтоб не тушить пожар бензином? – поводом для…
Нелли Бродская. Для демаршей…
Иван Стависский. Ну, пусть так. Друзья, какой бы ни был спектакль, не надо брать этот спектакль и бить им кого-то по голове. Потому что не мы здесь главные, и даже не ребята, я Ирину с Алексеем имею в виду. Главное, чтобы спектакль рос, развивался, такой мощный в своей потенции…
Алексей Злобин. По-моему, курить пора, правда? Всем огромное спасибо, до встречи!

закрыть