Самарянин-предатель

Вернулся из Питера, где предзимний денек 25 ноября был полон встреч и «оказался длинным», большим. Утром навестил друга-художника, издавшего замечательную книжку – ушел с полной сумкой подарочных экземпляров. Днем сходил на спектакль к друзьям, и после прекрасного музыкального представления разгоряченные артисты поздравляли меня – было и неловко и щипательно-приятно. А вечером выступал на встрече, посвященной «польским корням» восхитительного художника и тоже моего друга Александра Войцеховского – сорвал аплодисменты, бурлил на банкете перед журналистами, консулами, издателями. Подошла одна дама:
- Здравствуйте, давно хотела познакомиться и поблагодарить за прекрасную книгу о вашем отце, Евгении Павловиче. Я с ним работала на телевидении…
Она представилась, я сразу вспомнил известную телеведущую и журналиста – такие внезапные приветы греют сердце. Тут же устроитель вечера «польских корней» предложила мне персональный творческий вечер в феврале.
Провожал этот чудесный день в ресторане с режиссером Вадимом Сквирским, художником Сашей Войцеховским, и одним радиожурналистом из Франкфурта.
Мой осенний день рождения. Обычно я его не праздную, потому что есть другой, «настоящий» весенний – в конце мая, пробитый паспортисткой в сопровождающем меня по жизни документе. До пятнадцати лет я рос беззаботно весенним, и вдруг узнал, что оказывается я приемный, и мой фактический д.р. осенью. Что ж, с двумя днями рождения даже интереснее.
Я сел в вагон поезда и утонул в натужно идиотском купейном диспуте о политике, рубле и национал-предателях. «Вагонные споры – последнее дело», как пел Макаревич. Через три минуты меня вырвало из купе, я ткнулся мокрым лбом в холодное, занавешенное бегущей ночью окно. У проводницкой стояла начальник поезда, перед ней мужичонка в кожаной куртке и спортивных штанах, меня попросили подойти. В руках начальница держала паспорт мужичка и лист с распечаткой посадочного билета:
- Вы его знаете? - спросила начальница.
- Впервые вижу.
- А это тогда что? – и она сунула мне листок, в котором значилось, что этот пассажир должен ехать на моем месте, более того, что он – это я.
- Позвольте!
За три дня до этого я слушал в храме проповедь «О милосердном самарянине». Известный сюжет, как избитый разбойниками путник был оставлен в пренебрежении священником, потом левитом, и только чужеземец-самарянин поднял его, отвез в гостиницу, промыл раны и оставил хозяину денег на лечение. Проповедь была посвящена дружбе, призыву помогать страждущему во чтобы то ни стало, забыть о своих эгоистических интересах.
- Как у него оказалась ваша бумага? – вопрошала начальник поезда.
- Ну, и как у тебя оказалась моя бумага? – спросил я мужичонку.
Тот с бегающими глазами, прижатый к титану с кипятком, бормотал:
- Это отец мне дал, он посадил меня на поезд, я не знаю…
- Да что врешь, ты ее на вокзале нашел, когда я выгребал из сумки ненужные бумаги и выбросил второй экземпляр распечатки билета, на вокзале, на скамейке ты его подобрал! – негодовал я.
- Покупайте билет, иначе на ближайшей станции высадим и сдадим в милицию, - напирала начальница.
Мужичонка обшарил карманы куртки и штанов – он знал, что денег у него нет.
- Ты что, не понимаешь, что это подлог?! Что ты едешь по подложному документу? А подлог – это тебе не безбилетный проезд, подлог – это статья, уголовка!
Ему уже было совсем худо, он прижимал руку к груди и жалостливо извинялся:
- Простите, простите меня, пожалуйста…
- Идите в тамбур, стойте там, в Твери мы вас высадим, - распорядилась начальница.
- Надо охранников позвать, а вдруг он вор? И пусть они его в Твери сдадут ментам, - настаивал я.
Пришел охранник, мужичонку увели в тамбур вагона «СВ», а я заказал чаю – почему-то стало зябко.
Утром, сходя на московский перрон, я уже не помнил этот эпизод.
Дома жена встретила праздничным завтраком по случаю минувшего дня рождения.
Намазывая на булку с маслом красную икру, я задумался.
Первая тамбурная дверь, вторая, вагон-ресторан, снова тамбур, двери, двери – наконец, вагон «СВ». К окошку в тамбуре прижался мужичонка в кожаной куртке и спортивках.
- Эй, откуда сам?
- Из саратовской области, деревня…
Он назвал деревню, я не запомнил.
- Сколько лет-то тебе?
- Тридцать четыре.
- А мне сорок три, сегодня исполнилось… И зачем ты сел в этот поезд?
- В Москву надо, может, работу какую найду. В Питере два года был поваром в кафе, кафе закрыли.
- А дома, в саратовской области, в деревне, как бишь ее?..
- Да, там никак, отец новую бабу в дом привел, а мне не по себе. Сказал ему: «Живи как знаешь, твое дело» и уехал. А в Москве приятель, обещал с работой помочь. Но как я до Москвы доберусь, денег-то нет, не ел уже двое суток… Увидел на вокзале, ты бумаги из сумки вытряхиваешь, подобрал, подумал – «шанс».
- Меня Леша зовут.
- Максим.
- Да, Максим, хреново вышло, прости.
- У тебя сигареты есть, Леша?
- Держи. – сунул ему, что оставалось в пачке. И ушел.
В купе не унимался политический диспут, сдобренный пивом:
- Макаревич этот – предатель, все они предатели!
Я посмотрел на соседа:
- И кого, по-вашему, Андрей Вадимович предал?
- Да всех!
- Это как же? Вот понимаю, идем мы с вами по лесу, и думаете вы, что я вас к своим веду, приходим в деревню, а я в окошко комендатуры стучусь, там полицаи: «Берите его!» - это предательство.
- Ага, я видел, как ты жулика, безбилетника этого припек – молодец, так ему! Хочешь пива?
- Не хочу.
- Почему?
- Тошно.
Отец мой, Евгений Павлович, когда я узнал, что я приемный, рассказал:
- Мы все думали, как назвать тебя. И решили – Максим. А ты уже говорил, плохо, но говорил, и ты сказал: «Я – Лека». Мы согласились: «Лека так Лека».
Максима ссадили в Твери, ночью, когда я спал.
А Лека поехал дальше – В Москву.