А что, если?!...

Я боялся сойти с ума, но, видимо, зря боялся – все равно не сошел, так страдаешь от окружающего хамства, но бывают вещи и похуже. Приехав на вокзал заранее, дорогой накропав стишок, чем как-то смирил недовольство от неудачной репетиции, я неторопливо подошел к вагону, у двери которого длинноволосый с завивкой паренек шелестел проводнице, выдыхая ей в лицо струйку дыма:
- Ох, главное выспаться, завтра выступление и мастер-класс, мы же артисты.
Меня передернуло – со стороны привычное милое хвастовство показалось
уродским. Проходя по вагону, я обратил внимание на девушку у окна, коротко стриженную, с артистично оставленным хвостиком-прядкой – наверное, художница. В моем купе было тихо: напротив полная дама непреклонного возраста мерила давление, надо мной на полке уже уснул кто-то, чья одежда заняла все крючки вешалки, так что куртку свою я попросту бросил в угол.
На верхней полке напротив высокий и очень худой бородатый юноша теснился сбоку от никуда непомещавшейся толстой вязанки гимнастических шестов. Они были вдвоем с этой вязанкой и мизансцены в ходе дальнейшего путешествия являли разнообразный и уникальный перечень взаимоотношений человека с вещью, спящего человека с неподвижной вещью. Верх этой связки был сунут в багажный отсек над входом в купе, а низ упирался в изголовье полки, то есть, вязанка лежала диагонально. Бородатый как-то подлез под нее, свернулся калачиком и уснул сразу, как только ноги коленями коснулись груди – эмбриональное зависание. Я заказал чай, выключили свет в купе и ослабили накал в коридоре и в тамбурах – парень сменил позу: обхватил вязанку руками и ногами и будто висел, как обезьяна на ветке.
Я все это наблюдал с таким вниманием и подробностью, потому что не мог уснуть – измерившая давление дама, брякнувшись на бок, захрапела как взвод бабок ёжек, перепившихся на свадьбе у Змея Горыныча: свист и сопение, хрипы агонии и сладострастное чавканье, оральное попердывание и гастрономическое заглатывание чего-то из желе – мне не то чтобы это мешало, но казалось, что я невольно присутствую при чем-то сверхинтимном, что и не подозревает о моем присутствии, и не было бы таким и не позволило бы такого себе, знай оно, что оно не одно. Дернув куртку из угла, я достал сигареты и вырвался в тамбур. Нужно выдохнуть, взять паузу, настроиться на примирение с этим не ведающим обо мне храпом, полюбить его, принять – иначе ночь будет мукой. Но в тамбуре ждала новая пытка:
- Видишь ли Станиславский, - громко вещал голос, заглушающий и стук колес и храп за стенкой в купе, - так вот Станиславский говорил о воспитании зрителя, о том, что пришедшее теперь в театр рабоче-крестьянское быдло надо воспитывать. У меня несколько аспирантур и одна из них пластическая, так вот, приходит ко мне девица на занятие и руками до пола не может достать, а я же сейчас диссертацию пишу…
Я мысленно трижды выстрелил в него из воображаемого комиссарского нагана, но он не замолк – этот длинноволосый, что на перроне дымил перед проводницей. Он вдавил в угол тамбура несчастного собеседника и без пауз вводил ему во все отверстия свою эгоцентрическую муру. Тот был уже парализован, как огромная муха, смирённая ядом тарантула. Спасать муху я не захотел и в приступе подступающей дурноты бросился обратно в купе. Храп изнутри сотрясал дверь, но лучше храп.
На вязанке гимнастических шестов лежал бородатый, теперь сверху, обхватив вязанку руками-ногами, как медведь на картине Шишкина. Я включил фонарик в телефоне и попытался читать стихи ПБ, который подарил мне свой новый сборник.
Но стихи не заглушали храпа, более того, к нему примешались еще и голоса, несшиеся из бездны, где засел пьяный взвод бабок ежек.
Я попытался сосредоточиться на спектакле – что в репетиции было не так, почему не решается начало? А что, если…
Тут тряхануло вагон, отчего с полки надо мной свесилась рука невидимого попутчика и электронные часы на запястье высветили дисплей: 01:30. Бородатый сверзился с вязанки, не расцепив рук-ног, храп на мгновение захлебнулся, но голоса продолжались, оказывается они неслись не изнутри дамы непреклонного возраста, а из-за двери. Решив, что это кудрявый Станиславский, я рванул в тамбур, готовый после быть судимым за убийство.
Но то был не он, и я не мог пройти в тамбур, потому что в закутке перед сортиром толпились двое и почему-то орали: дама-пенсионерка интеллигентного вида и интеллигентного возраста мужчина с бирюзовым кольцом на жирном пальце. Он молчал, а она вещала:
- Я, как представитель культуры, считаю, что пенсии сотрудников идеологического фронта непременно должны повысить.
Почему они толкутся у сортира? Понос что ли у обоих? Бегают по очереди справить нужду, не прерывая диалога? Я как-то пролез в тамбур и выкурил вторую сигарету. Проходя обратно, ткнул пальцем в дверь купе, откуда раздавался храп.
- Здесь – спят!!!
Борец идеологического фронта смолкла, а я нырнул в храпоад. Бородатый дрых на вязанке на спине, вниз головой.
Два часа до Бологого я уговаривал себя, что в плену змей-горыныча в смертно-эротическом кошмаре можно как-то уснуть. Но я лгал и обольщался – уснуть нельзя. И снова меня вынесло в тамбур на чьи-то голоса.
Девушка-художница читала лысому мужику стихи, по-видимому Веры Полозковой – на меня дохнуло невыносимой скукой. Я пошел к проводнице и взял чай. Встал в коридоре у окна неподалеку от этой парочки.
- А вот слова появились гораздо раньше нот, – сказал лысый.
- Не может быть, - нежно пробормотала художница.
- Нет, может, - возразил лысый, например «Илиада» Гомера до нас дошла, а нот древнегреческих нет.
И он стал читать что-то неясно пятистопное, что почему-то назвал гекзаметром.
- Не хватает одной стопы, - зачем-то сказал я.
- Что, простите?
Он был явно недоволен, что я перебил его ухаживание за юной малюткой.
- В гекзаметре шесть стоп, - и я процитировал что-то из «Илиады».
- Какой у вас голос красивый, - улыбнулась мне художница.
Дальше мы часа полтора спорили с лысым, что было раньше – поэзия или музыка. Потом перешли на историю. Идиотский спор, но хотелось чем-то развлечь свою бессонницу, а ему победить в глазах малютки.
В районе «Лихославля» они ушли в купе. Я долго смотрел в ночное зимнее окно, в невидимую кислую метель. И вдруг придумалось начало спектакля – а что, если?!…
Охранник красноглазо пялится в монитор вагонного контроля, как этот безмец ходит из конца в конец, от сортира к сортиру, бормочет, машет руками… светает – заспанная проводница поправляет прическу в бледном отражении окна, включает титан – пора.