Накануне

Вышел у Дворцовой, минуту гадал, не оштрафует ли в мент за незаконную высадку. Обошлось. Дворцовая кишит гуляющими: полуторка с ряжеными солдатиками, полевая кухня, «Катюша». Над площадью несутся звонкие детские голоса – стихи о голоде и хлебе. Подхожу: под палящим солнцем девочка-подросток, загримированная под бледность и истощение, в цигейковой шубе и толстом шерстяном платке держит веревку, в санках неподвижный малыш в ватнике и ушанке, подбегают мальчик и девочка в гимнастерках и напереор шпарят блокадные стихи. Позади звукооператор в больших наушниках, и девица-продюсер с сигаретой и бутылкой "Швепса", а полсотни китайцев вокруг снимают это на мобильники. У Александрийского столпа пьяный "майор" размахивает триколором над парочкой, слившейся в любовном экстазе прямо на брусчатке дворцового плаца.
Спасением, заглушая этот бред, колотят в уши из души? строки Галича:
«Землю отмыли до?бела, нету ни рвов, ни кочек,
Гранитные обелиски твердят о безсмертной славе,
Но слёзы и кровь забыты, поймите это, пан Корчак,
И не возвращайтесь, вам страшно будет в этой Варшаве!»
Мне страшно. Простите. И бессмертный полк навряд ли меня оживит.