Искушение

Погибнуть от мелочи, потерять достоинство из-за ерунды!
«Нова сотвори мя, обетшавшего нечувственными, Пренепорочная, согрешении» – утренняя богородичная молитва – об обновлении, о перерерождении. Когда пребываю в безвылазном, неспасаемом бесчувствии, мольба: «Обнови меня, Цельная Изначальная Чистая, Милосердная, обнови меня, Матушка – одряхлевшего от бесчувствия, беспамятного, ленивого, рассеянного».
Что такое «не помню»? Постоянная тревога, что многое забываю, что беспамятство обрушивается, проникает буквально все – от мелких бытовых вещей до важных дел. «Не помню» – потерял чувство к этому, это не охватывается, не пронизывается моим чувством. Я не это забыл, я забыл, зачем это нужно. Вот беда-то уж беда, когда все становится безразличным, соль теряет силу, радость не радует, горе не горчит. Дряхлею от нечувствия, и все забывается, растворяется, становится ничем.
Матушка, обнови меня, заново роди меня, напомни мне, зачем я здесь, о чем, для чего я задуман, к чему призван. Я как пьяный пограничник в самоволке, перешедший границу, прусь по контрольно-следовой полосе, вот-вот застрелят нафиг, а я даже не пойму. Давай все заново, Матушка, обнови меня, одряхлевшего от бесчувствия.
Еду в аэропорт встречать друзей – художника и актрису. Весь день до этого, хороший солнечный день, обзванивал всех подряд, у кого есть машина. Пробовал читать – не читалось, гулять не гулялось, думать не думалось, сидеться не сиделось… Одним словом, тупо убил время в бессмысленной заботе о ненужном. Ну почему кто-то должен ехать в пятницу вечером по Ленинградке до аэропорта встречать моих друзей? День погублен, поперся на маршрутку.
Там хвост огромный на остановке шевелится, забирается в подъехавшую «газель», передо мной дверь закрывается – полна машинка. Я первый на следующую. Сейчас подъедет, сяду вперед с краешку у окошка. Если кто-то тоже полезет на переднее место, пропущу его глубже, а сам все равно сяду у окошка. Прислонюсь к стеклу, хочешь направо смотри, хочешь вперед – обзор, комфорт. И не бьешься как сосед-соседка коленями о рычаг скоростей, водитель переключает и вечно тебя по коленке заденет. А сейчас не заденет, потому что я первый стою, по праву, законно.
Подходит маршрутка, и вдруг сзади выныривает крашенная в макияже с маникюром блондинка и тянется к дверной ручке, лезет вперед меня. И я ее пропускаю, потому что все равно она сядет так, чтобы ее водитель по коленке бил, когда рычаг скоростей дергает, а она садится на крайнее у окошка…
МОЕ МЕСТО!!!
Я вздрагиваю на секунду: «Пропустите, – говорю, – девушка, а лучше подвиньтесь!» Сумочку свою она рядом поставила и не обращает на меня внимания. «Подвиньтесь, я первый стоял!» И тут она, не повышая тона, не напрягаясь, без улыбки или раздражения, вообще никак, да и не она вовсе, а сумма макияжа, маникюра, броского прикида и неописуемой наглости мне отвечает: «Я это место своему парню заняла, а ты лезь в салон, пока там все не заняли». Я обомлел и очень напрягся. Зачем напрягся, напрягаться было не надо, напряжение-то все и испортило. А напрягся я потому, что сразу понял, до всякого продолжения диалога, понял, что проиграл. И она по напряжению моему поняла, что я проиграл. Вот сейчас вспоминаю это, и зубы сводит от досады: больные жалящие всхлипы, плевок в гордость и чванство мое, и полная потеря человеческого достоинства – ни ума, ни юмора. Пусть на несколько минут, но полная. И чувствую: иду пьяный по контрольно следовой полосе и сейчас меня грохнут.
- Выйдите, пожалуйста, и уступите – я первый стоял!
А она сидит и в ус не дует. И тут я, о глупость, на глазах у всей очереди и почти забитой маршрутки, лезу в кабину, через нее, думал, она растеряется. А она ногу выставила перед собой, уперлась в приборную доску – все, не пройдешь, амба!
И такого дурака больше на свете нет. Утром он беседовал по телефону со знаменитым писателем, вечером пойдет в театр к знаменитому режиссеру на премьеру, жена у него артистка, едет друзей встречать, знаменитых-заграничных, сам весь такой умный, такой режиссер, но тут ему девка не дает в маршрутку сесть и он лопается от бессилия и сейчас умрет от уже хлынувшего стыда за эту идиотскую ситуацию.
Я продолжаю ее в чем-то убеждать, чего-то требовать. И тут подходит ее «парень»:
- В чем дело?
- Она мне сесть не дает.
- Правильно, она мне место заняла!
- Да, (говорю, Боже зачем же я говорю это, так говорят с ментами, которые вдруг прицепились и явно ничем хорошим это не кончится, так говорят с урлой, которая окружила и не отпустит, так говорят в суде, когда заранее понятно, что дело сфабриковано и тебя нахер засадят, так говорят, когда уже проиграл, струсил, уступил, когда неправ, когда пьян в зюзю и идешь, погранец, по контрольно-следовой, и сейчас застрелят. Не надо в таких случаях ничего говорить – либо бей, либо беги… Еще так говорят только что обмищурившему тебя мошеннику, он все твои денежки уже вытащил, а ты ему начинаешь объяснять, что они тебе нужны, просишь вернуть хоть немного, уже благодаришь заранее, уже ты его и любить готов… Продрожь по всему телу!
Так я разговаривал в жизни часто, понимая полную бессмысленность, свою уже проигранную позицию, и усугубляя ее этой болтовней: так я говорил с двумя артистами, губившими мой спектакль, когда они уже похоронили меня, уже дали понять: все сыграют по-своему, моего спектакля не будет. И с директором театра я так говорил, когда нужно было выйти, хлопнув дверью, отменить премьеру; но я говорил с ним, «понимал его», вникал и чувствовал, предательски позорно чувствовал, что соглашусь на все, что уже проиграл и он все сделает, чтобы его ответственность легла на меня. Воюю заранее и машу кулаками после драки: веду войну «до», превращая друзей во врагов, и «после» давая врагам-победителям дополнительную жатву насмешки, судороги проигравшего – что может быть слаще.
Я сказал этому парню: «Хамье». И полез в салон маршрутки. И ехал всю дорогу, глядя на них, только о них и думал – вечер отравлен. И, как оказывается, не только вечер: прошел спектакль знаменитого режиссера, прошла ночь, наступило поганое утро.
Неужели только такие постыдные и горькие вещи мне еще остается чувствовать?
Инфернальная тошнота. Не экзистенциальная, как у Сартра там или Камю – потеря смысла; а инфернальная – нечисть незримая, кромешная пещера и кто-то включил наркоз. Что я могу сделать под наркозом? А кто что когда мог сделать под наркозом? Идет пьяный пограничник по контрольно-следовой полосе.
Матушка, роди меня заново, я уже состарился, одряхлел, я не чувствую ничего, мне не больно. Душу мою обижают, а я сделать ничего не могу.
Заграничных друзей провожал на вокзал, брал им билет в Питер, сдавал свой, потому что надо идти к знаменитому режиссеру на спектакль. Кому надо – мне, ему? Почему-то надо. И вот сдаю билет. Следом девочка сдает, вся в слезах. На минуту опоздала на поезд. Опоздала, поезд ушел. И она рыдает. Настоящими человеческими слезами, прямо рыдает. С нее удержали половину стоимости билета, и теперь она не может уехать, а ей «надо, очень надо!» И надо как-то по-настоящему, не так как мне надо идти в театр: надо, чтоб не обидеть, надо, чтоб потом совесть не мучила, надо, чтоб не подумали чего, надо, чтоб не поссориться. И от всех этих надо я ужасно устаю и мучаюсь, потому что не решаюсь ответить на простой вопрос: «А мне это надо?» А я не знаю. Ведь столько же сил потрачено, надо дело довести до конца… Может быть, не знаю, но я не чувствую и не понимаю, надо мне это или нет. Контрольно-следовая полоса.
А девочке так надо, что она плачет навзрыд, настоящими человеческими слезами. Я добавил ей денег, и не потому, чтобы мне это было надо, или что я пожалел ее, я просто представил: А на что я их потрачу? Куплю очередных полкило мяса, сыру, сосисок или пропью? И стало скучно и тошно. А ей надо. Так уж лучше отдать эти деньги на что-нибудь нужное. Мне не нужно, так хоть ей нужно. Я не стал счастливее, просто в какую-то одну секунду мне не было пусто. Я на что-то смотрел с интересом. На слезы. Хочется умыться, хочется родиться заново.