Выставка Шагала
- Алле, Алеша? Ты убегаешь?
- Да, у нас с вами репетиция через час.
- Непохоже, вряд ли.
- Плохо себя чувствуете?
- Не чувствую себя совсем. Предупреди Люду, и сходите в Третьяковку.
- У портрета Петрова-Водкина испугать смотрительниц сходством? А давайте, для краткости вы будете меня звать Козьма.
- Фома и Козьма – замечательно. А ты знаешь, что актеры прежде делились на тех, кто с гардеробом, и тех, кто без?
- Это вы к чему, Петр Наумович?
- Да ни к чему. В Третьяковке выставка Шагала, сходите. Ну, пока.
Звоню Максаковой, зову на Шагала.
- Нет, не пойду – все видела, мы были знакомы с Марком… идите без меня, – сухо ответила Людмила Васильевна.
При входе всем выдают синие бахилы, как в больнице. После пары залов сел на банкетку: ходят люди, кто картины смотрит, кто себя показывает, вот барышня подтягивает брюки, с каждым шагом сильно оголяющие все ее решительно выраженные намерения. Ноги, сотни ног в синих мешках по мраморному полу выставки – будто балет. Многие картины я видел прежде, в основном ранние. Эти панно из еврейского театра. После разгрома ГОСЕТа и смерти Михоэлса панно исчезли. А когда в 73-м году Шагал приехал в Россию, в Третьяковеке перед ним развернули эти холсты. Он чуть не заплакал, считал их давно погибшими. Его попросили: надпишите. Он взял кисть и вывел на самом большом панно в углу: «Марк Шагал –1920год». От волнения допустил латинское «L» в автографе. Еще бы. Как дрогнет моя рука, если что-то я подпишу датой хотя бы десятилетней давности. Какое-нибудь письмо к отцу.
И как будто я лесенками его картин поднимаюсь к своему прошлому – к маятнику застывших на башне часов. «Обнаженная над городом». Во-первых, замечательна сама обнаженная, спящая на облаке простыни, отвернувшись в свои сны, под ней улица Витебска или не Витебска, я мучительно пытаюсь вспомнить – где-то я там был. И город видишь подробно и внимательно, и эту женщину, лицо которой безусловно тебе знакомо, ее лицо, обращенное в сон. А слева – яркий всплеск бордовых роз – в нем-то и фокус – это ваза, стоящая на распахнутом окне, между внутри и снаружи, за окном тишина утреннего города, а в комнате у тебя за спиной спит женщина. Ты видишь и ее, и утренний город, вздохнувший на рассвете, еще спящий, не шагнувший из ночи в день, и эти цветы на окне, предшествовавшие встрече. Минута утреннего затишья, когда видно все, мысленным взором, потому что тонка и беззвучна ниточка сна, ты один не спишь… встречаешь это тихое утро после любви, в покое и полноте мира.
Я позвонил Мак:
- Все-таки сходите – уверен!
- Звонил Фома и просит не сердиться, простить его. Я отказываюсь понимать… Что он имел в виду?..
Неужели непонятно, Людмила Васильевна? Он хочет тишины.