Вадим Данилевский

2003, 28 июля
Вспоминал ли я тебя в этот день? Да, вспоминал. И работу нашу и конкурс песни, и как ребята-студенты тебя любили, а я ревновал.
Как под костюм ты надевал сперва джемпер, потом еще свитер… чтобы не казаться  таким худым. Вся эта нелепость с больницей, закрыли Песочную на проветривание, тебя повезли в Боткинские, а делать этого нельзя было... Колю Лаврова на твоих похоронах: «Вадька, ты всех нас собрал!» - и рука к горлу, будто душит что. Как последний раз мы пили с тобой кофе с пирожными. Я пил и ел, а ты – нет, тебе нельзя было. И я знал, что это последняя встреча наша. Знал. Что еще? Сегодня ребята не собрались у тебя – было жарко, все разъехались, это значит, что у всех уже изменилась жизнь. Прости, и я не смог – у меня были съемки. Просто я лежал в своем номере в пансионате Репино и говорил с тобой. А рядом сидела любимая женщина. Она говорит, что я слишком держусь за прошлое. Может быть, не знаю, но так само получается. Вадик Данилевский. На будущий год мы – ровесники. Потом – я старше. Прости.

За Троицким собором Александро-Невской Лавры вход на Никольское кладбище. Если пройти дальше, мимо выразительных и помпезных памятников недавней печали, мимо полуразвалившихся склепов уже позапрошлого века, там, в дальнем углу, почти у самой ограды скромная бетонная стела с мраморной табличкой: «Поэт, актер, педагог, режиссер – Вадим Данилевский».

Прочерк между датами – оборотень-минус:
Из большего вычитаем меньшее – возраст.
Но арифметически – отрицательное значение –
срок до наступления Новой эры,
которую называем нашей,
которая только и начнется,
когда истечет наше время –
время до начала Новой эры
время до начала
Vita Nuova *

–33 – получилось у Вадима Данилевского.
С каждым годом я все взрослее тебя, мой старший товарищ, соперник, друг.
До того, как эту яму не засыпали землей, я не знал главного, что нас сближало.
Хотя близость всегда чувствовал, порой мучительно, а порой сладостно.
Конкурс песни в театралке. Ты учился курсом старше и всегда был с гитарой – пел свои песни на капустниках, курсовых зачинах и просто так, для всех кто слушал. Я никому не пел, гитару в институте в руки не брал, но на конкурсе этом взял первое место.
Потом нас обоих – здравствуйте, Вадим Ростиславович – здравствуйте, Алексей Евгеньевич – пригласил к себе преподавать Михаил Левшин. В тот год набирали четыре актерских курса, абитура валила к лучшим мастерам – Фельштинскому и Петрову, мы достались тем, кому не повезло поступить к этим выдающимся педагогам. Зато вторым преподавателем на курсе Левшина был Николай Григорьевич Лавров – актер невероятной заразительности и мощи, с редким сочетанием в театральном мире – когда масштаб художника соответствовал масштабу личности. При наборе курса ревности у нас не возникло – я пошел туда ради Лаврова, а вы, Вадим Ростиславович – ради детей. Это и определило их неподдельную к тебе привязанность и благодарность, которая жгучей ревностью пекла мне душу весь недолгий срок моего преподавания. Еще при наборе мы повздорили из-за какой-то сомнительной кандидатки, я завелся, что-то кричал, а ты вдруг спокойно, так, что я почувствовал внятную дистанцию, сказал: «А почему вы мне хамите, Алексей Евгеньевич?» Я даже не обиделся, сразу просек: Вадик Данилевский – подлинный интеллигент!
Ты пел им свои песни, занимался мастерством по четыре раза в неделю, ты жил с ними.
Уже все знали чудовищный диагноз, но ты не очень-то позволял себя жалеть.
В подвале театра, где ютился актерский класс, тянулась во всю длину аудитории стенка, образующая между площадкой и капитальной стеной узкий коридор. Из-за нее и сценическое пространство было не ахти какое, и коридор этот был ни к чему. В один прекрасный день я спустился в подвал на урок: в облаках цементной пыли, в груде мусора ползали студенты и собирали разваленную под твоим руководством стену в мешки от картошки. Ночью вы тайно вынесли эти мешки на помойку. Две недели в подвале не было света, – вы же проводку оборвали, черти! – и ты азартно репетировал с ними «Войну и мир» при свечах. Ты спешил жить, не считал дней, не прозябал в безразличии. А мы изо всех сил верили, что намеченная на лето операция обязательно пройдет успешно, иначе и быть не может.
Требовалась замена печени. Когда-то в младенчестве врачи плохим шприцом занесли тебе гепатит, неизлечимый, разрушительный. Но подгребало уже новое тысячелетие, медицина стала творить чудеса в этом вопросе, какой-то шведский фонд выписал огромную сумму на трансплантацию. После выпускного экзамена ты ждал назначенной операции.
На лето прощались с кричащей уверенностью, что осенью встретимся – еще бы, курсу дали дополнительный год обучения, как же без тебя, Вадим?
Я приехал со съемок на экзамен, потом мы сфотографировались втроем – ты рядом с Николаем Григорьевичем Лавровым и я – чуть в стороне.
В начале июля привезли долгожданный орган для трансплантации, но он почему-то не подошел, и был благополучно вшит твоему соседу по палате. Через неделю-другую обещали следующий. В клинике объявили профилактику, и всех пациентов перевезли в другой госпиталь. Тебя перевозить было нельзя. В Швеции, оплатившей предстоящую операцию, так бы не сделали. А у нас сделали.
Через два дня я стоял в квартире на Моховой. Николай Григорьевич, наклонившись в прихожей, зашнуровывал кроссовок, и своим неповторимо сиплым голосом, сорванной своей душой прошептал: «Значит, чуда не произошло…»
В тот майский вечер, когда курс сдал свой экзамен, ты подошел ко мне:
- Алексей Евгеньевич, а пойдемте, я вас угощу кофе с пирожным!
- А пойдемте, Вадим Ростиславович!
Ты по обыкновению пил свои «Ессентуки №4», а мне взял двойной эспрессо и пирожное «картошка» – в кафе-стекляшке напротив театра.
«Поэт, актер, педагог, режиссер…»
На поминках я узнал, что ты приемный, Вадим.
Что эти тридцать три года тебе подарили прекрасные милосердные…
Ты – приемный?!
Прости – не знал.
Я – тоже.

*Новая Жизнь