Я думал, что прощаюсь не с тобой

НАС ПОЗНАКОМИЛ БРОДСКИЙ

В декабре 2008 года актер Александр Чутко привел на премьеру "Дело №69, посвящается Я..." Александра Павловича Тимофеевского... т.е. нашей встрече 14 лет? Казалось, много больше. Восторженность этого удивительно красивого седого человека, - мальчишеская, безоглядная, - заразила такой радостью, что всем нам помнилось, будто мы вот только что на сцене театра Камбуровой явили шедевр.
Одного такого зрителя достаточно, чтобы долгая и сложная работа показалась праздником.
Одного такого друга - чтобы жизнь четырнадцать лет была согрета и оправдана этой дружбой.
А когда у спектакля возникли трудности, А.П. незамедлительно написал свое, довольно подробное слово в его поддержку:

Александр Тимофеевский

Из статьи «ТРИ РОЖДЕСТВЕНСКИХ ВСТРЕЧИ С БРОДСКИМ»
Стаи чаек ложатся на зимний пляж, как снег, с той только разницей, что снег не кричит. Спектакль «Посвящается Я…» оказался для меня машиной времени, возродив эту картину, а заодно напомнив встречи с Бродским. Долгий, долгий путь и, наконец, Ялта в огнях.
На сцене та же Ялта и все, как тогда: ресторанная музыка, как тогда; люди двигаются, ходят, как тогда; те же горы в сумеречных тучах и крики чаек, и пароходы на рейде. Я вновь испытал сиротское счастье одиночества и вошел в поэму, как после долгого отсутствия возвращаются в свой дом.
Произошло нечто небывалое. Я никогда не видел, поставленную на театре поэму. Все, что довелось до сих пор посмотреть, это эстрада или полуэстрада с тем нарочитым актерским чтением, которое убивает саму душу поэзии. Казалось переплавить поэму в драматический спектакль невозможно, но вот это происходит на моих глазах. Поэтесса Татьяна Кузовлева удивилась: “Я никогда не думала, что Бродский столь пластичен”. Да, Бродский пластичен, и, благодаря блистательной работе режиссера, художника, актеров и балетмейстера, зритель может увидеть, услышать и ощутить в спектакле мускулистое тело поэмы.
Юрий Норштейн заметил: «Стихи настолько органичны в драматическом действии, что было бы странно, если бы персонажи спектакля говорили прозой». Я бы добавил, настолько органичны, что мы даже не замечаем, что это стихи.
Режиссер скрупулезно выстраивает каждую мизансцену, и следить за его находками истинное наслаждение. Актеры все хороши: Шахматист – Александр Ливанов, Капитан – Владимир Топцов, Следователь - Александр Тараньжин, но мне хотелось бы подробнее остановиться на двух центральных персонажах. Актриса и Некто – Ирина Евдокимова и Леонид Тимцуник. Тимцуник гибок и предельно выразителен как мим. Облаченный в светлый плащ и шляпу – это пижон со всеми ужимками, свойственными пижонам шестидесятых. Вместе с тем, пластика артиста позволяет нам разглядеть тонкого ранимого интроверта в чем-то, может быть, похожего на самого Бродского. Таинственной силой наделена героиня Евдокимовой – актриса провинциального театра. Она отнюдь не женщина-вамп, никакая не роковая. Однако страсть к ней странным образом провоцирует мужчин, даже ребенка на преступление. Уникальный голос актрисы – музыкальный камертон спектакля, она же автор всего музыкального решения. Мне представляется оно очень точным, поэма дышит, являя возвращенное время моей молодости. О чем же все-таки сложная и многослойная поэма Бродского? Быть может, об извечной борьбе мужского и женского начала; о безысходности любви без любви; или о зашкаливающем сиротском одиночестве и полной некоммуникабельности героев. Не исключено также, что поэт провидел наше оруэлловское время, время безмотивных убийств. Все это прочитывается в спектакле. Остается поблагодарить режиссера, подарившего зрителям необыкновенное театральное действие, конгениальное поэме, а мне – третью встречу с Бродским.

Передача на радио "Град Петров" - о А.П. Тимофеевском

ИКОНА АВТОРУЧКОЙ

Звонит Тимофеевский:
- Леша, мы не можем найти ваше стихотворение, вот вы читали, эти листочки остались, а мы не можем найти.
- А какое стихотворение?
- Ну, простите, боюсь переврать, кажется так: «Я написал икону авторучкой...»
- Александр Павлович, я не писал такого стихотворения, в данном случае читатель, вернее, слушатель оказался талантливее автора – это был комментарий к трем четверостишиям о воскресении: что они очень простые, но для меня самые лучшие мои стихи, что они, как написанная авторучкой икона. Я говорил это и смотрел то в листок, то на вас, Александр Павлович, а вы никуда не смотрели и слушали. И вам прислышалась строка: «Я написал икону авторучкой…»
- По-моему здорово получилось, неправда ли?
- По-моему тоже.
А женщины, сидевшие за столом, не поверили моим объяснениям, и Александру Павловичу не поверили, и все искали, искали, по очереди читая мне первые строки:
- Не это ли, случайно?
И я говорил:
- Это.
Ведь по сути, что такое стихотворение, особенно только что написанное, с помарками, с нервным захлестом строчек – икона, написанная авторучкой, небесная кардиограмма, эхо первого слова – того, что в начале.

&
Позвонил грустный АП:
- Алеша, хочу прочитать вам веселый стишок, вот: Я лежу в какой-то жиже,// Получивши по мордам,// А хотелось бы в Париже// Возлежать на Нотр Дам… Привет Ирише, ну, пока.
И повесил трубку.
Звоню в ответ. читаю стишок: Грустит поэт АП,// Лежит на канапе,// А хочет возлежать// В Париже на Нотр-мать.
- Леша, демон поэзии кидает нам одни и те же слова, час назад я написал стих со словом канапе.
- Громко же вы его писали, Александр Павлович.

&
По дому ходит Чебурашка. А.П. рассказал о судилище Успенского и Шварцмана – кто автор Чебурашки, и вот теперь у нас с Ирой мульт: суд Успенского с Чебурашкой – кто чей автор. Оба поочередно на скамье подсудимых.
Успенский:
- Это я тебя придумал.
Чебурашка:
- Нет, я – тебя.

&
Звонит Тимофеевский:
- Леша, огромный привет Светлане Андреевне из Муранова, и за яблоки спасибо. Когда-то в начале семидесятых я ездил туда часто с моей К*, это ведь любимое место мое в Подмосковье!
Накануне я зашел к Светлане Андреевне Долгополовой, хранительнице музея Мураново – усадьбы Боратынских-Тютчевых-Аксаковых. Пили чай, дважды звонил АП: он бросил все и засел читать мою «Оплошность», и ему очень нравится. Меня как волной морской обдало – хорошо! Взял у Св.Андреевны три яблочка и пошел бульварами по солнечному морозцу к ним в гости. Забежал на минутку, а просидели допоздна. Пришла дочь Наташи Нюся с мужем Джефом, подъехала Иришка – она тоже навещала маму на Юго-Западе – родительский день. Как был когда-то в пионерлагерях, и мы все стояли у ворот и вдоль забора – ждали родителей. Теперь – они нас.
Такой замечательный родительский день.
«Оплошность» - собранная по дневникам повесть об одной поломавшейся встрече – была вдохновлена Тимофеевским.
- Лёша, а вы пишете что-нибудь?
- Так, в юности кое-какие новеллы, а теперь только дневники.
- Вот бы почитать.
За три дня я собрал из фрагментов дневника и десятка стихотворений эту историю о потерянной любви. Александр Павлович горячо хвалил, посылал друзьям в разные издательства, хлопотал о публикации. Так что можно сказать – это он, Тимофеевский, благословил меня в писательство.
К* – главная героиня повести «Оплошность».

Палыч отправил меня в «Знамя» к редактору отдела прозы. Я позвонил, открыл железную дверь редакции, из семи дверей длинного коридора выглянули скромные дамы средних лет, и с гаснущей надеждой синхронно спросили: «Вы ко мне?» - проза, поэзия, эссеистика, публицистика, критика – пыльные музы толстого журнала. Не выглянула только ожидавшая меня редактор из своей самой дальней комнаты. Она листала рукопись с редкими карандашными правками, глубоко задумалась и значительно заявила:
- Вы режиссер?
- Да.
- Знаете, этот текст надо отрежиссировать.
Загадочное пожелание. А потом прибавила:
- А я мечтаю выйти на сцену, дайте мне роль в каком-нибудь вашем спектакле!
«Оплошность» до сих пор отлеживается неопубликованной, но именно она, а точнее горячая поддержка Тимофеевского подвигла меня снова писать – и отцову книгу «Хлеб удержания», и «Яблоко от яблони» - необходим один читатель, в которого веришь. Таким и стал А.П.

&
- Хотите, Лёша, утренний стишок?
- Хочу.
Стишок начинался переделанной строкой Пастернака «О, знал бы ты, что так бывает…» - и стихотворение не о большой игре, но о фиаско – об утечке жизни, атрофии чувства. Ровно о том я думал полчаса назад: «Где мы, что с нами стало?» и родилось стихотворение:

Пример автоматического письма

О знал бы я, что так бывает,
Плеснувши краску из стакана...
Неправда – все мы понимали,
когда взрывались в глубину,
и как тарани на лимане
всю отраженную луну
вскипячивали без остатка,
покуда в чистом серебре
мерещилась любви разгадка,
вольна, как шапка на воре,
мы ждали оклика и знака,
готовые, как никогда,
лущиться семенем из злака –
так выплавляется руда
из камня, брошенного в прорву
горячей сущности своей,
не уподобленного слову,
но в звёздном облаке камней
грядущему по небосклону
горящему в орбите дней.
И нам казалось – не обманет
нас этой бездны на краю
сирень, поющая в тумане –
беду слепому кораблю.

И тут позвонил А.П.
Мы уже не впервой сорезонируем: он подумает – я напишу, он напишет – я подумаю – это радует.
И снова звонок:
- Леша, я ошибся, попрощавшись до завтра.
- Это почему же?
- До послезавтра – мы же блины едим послезавтра?
- А на радио вы когда идете? Мы же блины сразу после радио едим.
- На радио я иду завтра. Значит, завтра мы и встречаемся.
- Да, завтра.
- Зачем же я позвонил? Просто поболтать. Ну, пока.
- Ну, пока.

&
- Леша, что вам снилось?
- Не помню, но пробуждению был рад больше, нежели сну.
- А вы знаете, что лучшие сны в русской литературе были у Гоголя?
- А вы знаете, что сегодня дата его смерти, что вы первый, с кем я говорю сегодня – Ира еще спит, а с котами у меня бойкот по утрам, тут вы звоните и говорите о Гоголе и о снах.
- Я не знал, какое совпадение. Вот я сейчас пишу испанскую пьесу, сценарий по Лорке…
- А я – испанский сценарий по Ане Марии Матуте в переводе Натальи Трауберг…
Когда мы с Ирой впервые пошли в гости к Тимофеевскому, то заблудились в переулках и вышли к дому Натальи Леонидовны Трауберг, с которой встречались здесь три года назад. Они с Тимофеевским соседи – общий двор, переулки пересекаются – какой-то гоголевский сон.

&
А.П. вчера после спектакля сказал:
- Этим критикессам Егошиным и Зайонц, в отличие от нас, по крайней мере, в аду не гореть.
- Это почему же?
- Не ведают, что творят.
[Ольга Егошина и Марина Зайонц написали разгромные рецензии на спектакль «Дело №69. Посвящается Я…»]

&
- Лёша, не могу работать, у тещи безумие, вчера пошел в магазин, встретил ее на улице в исподнем: «Вы куда?» - «Домой, в Воронеж…» Бедная! Когда Наташа дома, я хоть как-то могу работать, а сейчас – нет. И схожу с ума, просто чувствую, что схожу с ума, ужасно. Как страшна старость.

&
У А.П. во время поэтического кружка в ЦДЛ украли книжку.
- Не у каждого поэта украдут его книжку!
- Это – слава.
Их собралось десятка два в малом зале и все ходили и дарили друг другу книжки, забыв, что уже на прошлой встрече в другом месте уже отдарились. Писали автографы, признавали друг друга, а вот у А.П. книжку украли.
Мероприятие называлось: Встреча поэтов круга «А» - такой трамвай ходил когда-то по бульварному кольцу – кроме них самих на встречу никто не пришел, и они друг другу стихи читали. Нет, вру, был один дядя в больших очках, но он оказался тоже поэтом, приезжим. Я почему-то подумал, что приехал он из Новосибирска. Он тоже попросил слова, но слова ему не дали – он не в круге «А», и он сидел расстроенный, единственный вынужденный зритель. Я шепнул Тимофеевскому:
- Ну пусть он почитает! Возможно, ничего лучше этой неожиданности здесь и не случится.
И А.П. с седою гривой помчал по проходу в президиум и приезжему дали слово.
- … нашему товарищу из Новосибирска.
- Я не из Новосибирска, я из Жуковского.
- Александр Павлович, вы же сказали, что он из Новосибирска…
- Нет, я сказал: из Жукосибирска...
Поэт достал из кармана книжечку и завыл, как всякий пес на всякую луну, в Новосибирске ль то, или в Жуковском.
А перед началом этой веселухи я встретил Лешу Германа маленького, он как раз выходил из ЦДЛ:
- Интеллигенция, поэтов слушать идешь, а я вот в ресторан ходил обедать…
А.П. возвращался немножко расстроенный:
- Слушайте, Лёша, вы меня с панталыку сбили этим жукосибирским поэтом, надо же… Но лучше быть сто десятым вне кругов, в сплетении единственных орбит, чем первым в круге «А»… Живой на кладбище заметней… Но и только.
Потом пили кофе, потом седогривый А.П. садился в ночной московский троллейбус:
- Пока вы были в Питере, я же чуть не умер! Пошел к приятелю на день рождения, он все сетовал: «Одни мужики, баб совсем нет». И я переоделся бабой – в платок и юбку, потом еще стриптиз на столе танцевал. И наелся рыбы, и суетясь, знаете, не заметил, что наглотался мелких костей. «Иди к врачу!» – Наташа командует. – «Не пойду, он мне щипцами в горло полезет, и я блевать начну» - «Он сделает тебе наркоз, впрыснет диканиин». А моя первая жена, Ирина, умерла от этого наркоза, ей было 23 года и волосы до пят… На прочих непогодь струит// Дождя косые полосы,// А на меня текут твои// Распущенные волосы. А ей влили стропроцентный концентрат – и все. И я подумал: какое совпадение, умру так же. И пошел вытаскивать кости из горла.
Троллейбус уехал.
А утром позвонил счастливый А.П.:
- Книжечку украли!

&
А.П. написал сценарий по стихам Лорки. Сценарий о луне. И еще захотелось по этому сценарию, как по подстрочнику написать поэму-сказку, цыганское сказание, двойной перевод Федерико Гарсии.
Четверо братьев в лунную ночь преследуют пятого, цыгана-конокрада, влюбленного в юную цыганку, у которой есть маленький брат. Цыган воспевает Луну и та влюбляется в него. Он крадет коня, в глазу которого отражается луна; росу, блестящую отражениями луны, и все это приносит возлюбленной. Оскорбленная ревностью, Луна мстит цыгану, преследуя его возлюбленную. Сатир-ветер, свирепый любовник Луны, мчится за девушкой, одетой в лунное платье, а Луна, меж тем, завораживает ее маленького брата. Девушка бежит от преследующего ее ветра и спасается в доме генерала жандармов, тот посылает четырех всадников искать ветра в поле, и они хватают цыгана, и с пленным идут в портовый кабак пить. Там их встречают четверо братьев цыгана. Братья убивают жандармов, цыган бежит, братья преследуют его и убивают, грабят мертвого: золотые кольца, серебряный кинжал. Луна уводит по лунной дорожке завороженного мальчика, превратив его в облачко. А девушка-цыганка поет Луне печальную песню непрощения. Вот такой сюжет.
Позвонил А.П., обдумав мои соображения о сведении сценария к более четкой фабульной линии, он решил вовсе разорвать узелки. Так лучше. Если сочинится поэма, то из одного Лорки родятся две вещи: сценарий сон и поэма сказка.
Когда только?

&
- Лёша, мы с женой в воскресенье ездили в Переделкино на традиционный поэтический костер на даче Чуковского.
Я живо представил себе, как детишки жгут дачу излюбленного автора.
- Костер был неудачный. Во-первых, меня Успенский все время норовил стащить со сцены, он не любит песенку крокодила Гены и потому всячески мешал. А Айболит украл у меня детские подарки, в том числе и ценные, например: мешок с пластмассовыми кошками, я бы их вам с удовольствием подарил, но этот Айболит украл их. Кстати, Айболитом оказалась женщина, какая-то артистка-травести.
- Я думаю, это был обман, они с Успенским поймали настоящего Айболита, раздели, остригли бороду, прилепили этой бабе, специально, чтобы она вас обворовала.
- Да, очень может быть. Смешно и печально.

&
Из разговора с Наташей:
- Лёша, к нам приехал друг мужа и мой бывший родственник из Америки, мы
ужасно заняты, и хотели бы сходить на Ирочкин спектакль.
- Наташа, а что такое бывший родственник?
- Брат мужа.
- Ты же сказала, что это – друг мужа.
- Брат первого, друг нынешнего.
- А, понятно. Так вы вместе придете на Ирочкин спектакль?
- Нет, не сможем, говорю же – очень заняты.
- А что значит, хотим?
- Тем больше хотим, чем больше не можем. Я вас целую, до свидания, пойду кормить родственников – мужа и его друга.

&
Это не оттепель, а весна, потому что зима еще не начиналась, два дня показывали снег, напоминали – бывает. Куртки нараспашку, бредем с Тимофеевским по переулкам у Смоленки. Сперва мусор до помойки долго несли, потом огурцы-помидоры покупали, потом меня пошли провожать.
Засиделись. Я на часы его настенные посмотрел, встрепенулся, оделся, уже идти готов. А часы, оказывается, еще с осени не переведены, то есть на час вперед показывают. Может, это из-за А.П. весна не начинается, раз он до сих пор по летнему времени живет.
И вот идем себе, бредем, про котов разговариваем:
- Я здесь на перекрестке с Денежным своего часто встречал.
- Марика?
- Да нет, не Марика, задолго до него из Таджикистана привезен был белый кот, бандит страшный, всех здешних распугал. Убежит из дома, через три дня поесть возвращается без ошейника. Наташа всякий раз ошейник от блох надевала, но его, видимо, бомжи срезали.
- А зачем бомжам ошейники от блох?
- Ну как зачем – от блох.
И мы идем дальше, я про своего Марсика рассказываю, такого же бандита и в итоге невозвращенца, без вести пропавшего.
А в Москве весна сумасшедшая, непрошеная. И вот-вот повторно расцветет каштан под окнами, как два года назад.

НИЧЕГО ОБЩЕГО

- У нее были косы до колен, и ночью после свадьбы она их распускала – я замер навсегда – на эти мгновенные несколько месяцев счастья. А они были свидетелями на свадьбе, наши ближайшие друзья и, надо же, и мы и они в один день получили ордера на новые квартиры, в одном доме друг над другом, ближе ничего не было – две молодые, кипящие счастьем семьи под ласковым весенним солнцем Душанбе.
А потом она проглотила рыбную кость, и анестезиолог в больнице что-то перепутал, залил ей в горло концентрированный раствор, спасти ее не удалось. И теперь этажом ниже они жили вдвоем, а я наверху один.
Потом они поехали в Москву и, вернувшись, сказали, что видели девушку, один в один как моя Ирина, даже ужаснулись схожести при первой встрече. Взяли ее телефон, она как раз в институт поступила, где они оба были аспирантами. И потом мне говорили: ну, познакомься с ней, ну что тебе стоит. И вот когда я собрался в Москву, то взял у них адрес. Гулял по Москве и все думал – стоит ли. А потом был свободный вечер, и я поехал на такси. Дверь открыла молодая женщина. Интересно, а что имели в виду мои друзья? Я смотрел на нее, она на меня – ничего общего.

Эта новелла стала сценой в нашем совместном сценарии «Мгла», где у каждого персонажа есть своя история о первой любви. Все истории – из Бунина, а эта, рассказанная в сцене Александра и Нюси – осталась авторской.

В гостиной темно и дымно от погасших свечей. Нюся берет видеокамеру.

АЛЕКСАНДР. Не включайте камеру.

НЮСЯ. Ну?

АЛЕКСАНДР. Я не врал. И вы, знаете что… да ладно, не будем.

НЮСЯ. Что?

АЛЕКСАНДР. Вы, Нюся, на девушку одну похожи. Я потому и остался в этом цирке – обожгло слегка. Что у вас там, день рождения? Выпьем!

НЮСЯ. Угу.

Александр наливает себе и ей, поднимает рюмку.

АЛЕКСАНДР. Пошлость какая!

НЮСЯ. Забейте, протрезвеем, располземся, забудем.

АЛЕКСАНДР. Конечно, уже.

НЮСЯ. Хотите, поцелуемся, штрейкбрехер?

АЛЕКСАНДР. Обойдемся без брудершафтов, тошнит что-то.

Выпивает залпом.

НЮСЯ. Ну, валяйте тогда, на кого я там похожа?

АЛЕКСАНДР. Вы бы Косте своему позвонили, пусть утащит вас отсюда.

НЮСЯ. Успеется. Полгода письма писал, подождет еще часок.

АЛЕКСАНДР. Угу.

НЮСЯ. Угу.

Откуда-то сверху раздается механическое шипение, бьют часы. Нюся смотрит в мобильник.

АЛЕКСАНДР. Полночь.

НЮСЯ. Откуда они взялись-то? Не слыхали ведь…

АЛЕКСАНДР. Проснулись…

Из зеркала выходит полупрозрачная Саша, оборачивается, поправляет прическу, Александр и Нюся ее не видят.

АЛЕКСАНДР. В общем, жили весло, красиво – в южном доме с итальянским балконом.

НЮСЯ. Это как?

АЛЕКСАНДР. Как в Одессе. Лестница снаружи. Балкон по всему этажу. Было четыре таких дома. На отшибе. Их называли кораблями.

Полупрозрачная Саша поднимается по лестнице.

НЮСЯ. Почему корабли?

АЛЕКСАНДР. Не знаю. Обвевались всеми ветрами. Весной с холмов нас засыпало лепестками миндаля. По вечерам мы влезали на эти холмы, смотрели сверху на город. Огоньки в нагретом воздухе воспаряли, как души на гравюрах Мазереля. Мы раскладывали плед. Пили сухое вино.

Наверху играет рояль. Александр прислушивается.

НЮСЯ. И не пьянели, конечно?

АЛЕКСАНДР. А, что? Наоборот, редки были трезвые минуты. Жили с лучшими друзьями. Не соседи подружились, а лучшие друзья стали соседями. Возвращаясь домой, я не знал, у кого сегодня обедаем, где спим. Написал даже такие стихи: Мы жили все одной семьей// И жили, как в раю.// Пока я спал с его женой,// Он целовал мою.

Рояль наверху умолкает. Саша спускается по лестнице, смотрит на Александра, Александр – на Сашу.

АЛЕКСАНДР(ПРОД). Но вот беда, с его женой// Не сталось ничего.// А у моей – родился сын,// Похожий на него.

НЮСЯ. Действительно весело. И правда похож?

Александр поворачивается к Нюсе.

АЛЕКСАНДР. Бросьте, это шутка.

Саша подходит к столу, беззвучно собирает посуду. Александр и Нюся не обращают на нее внимания.

НЮСЯ. Но что-то все-таки было?

АЛЕКСАНДР. Было весело… Потом Саша ушла… Может, потому что мы были слишком счастливы.

НЮСЯ. Ревность?

АЛЕКСАНДР. Какая ревность… Медицинская ошибка. Совсем ушла. Умерла.

Саша составляет грязную посуду у мойки. Возвращается к столу.

НЮСЯ. Простите. Представляю, что вы пережили.

АЛЕКСАНДР. Что вы представляете? Пережил…

Саша садится в кресло, сливаясь с Нюсей, теперь напротив Александра сидит Нюся-Саша.

АЛЕКСАНДР(ПРОД). Не помню, как я прожил полгода. Ребята опекали меня, отогревали.

НЮСЯ-САША. А потом?

АЛЕКСАНДР. Они ездили в Москву на симпозиумы. Однажды Тошка сообщает, что познакомился там с Лолой – точь-в-точь Саша: глаза, руки, волосы. Короче, чистый клон. И суют записочку с адресом. Я рву.

НЮСЯ-САША. И?

АЛЕКСАНДР. И поехал в Москву на халтуру. Перед поездом сижу в ресторане, лакаю водку. Никогда не пейте в одиночку – паскудство.

НЮСЯ-САША. Учту. И что, встретились?

АЛЕКСАНДР. Не спешите. Ресторан вокзальный, до поезда час. Официант шипит: «Закрываемся». Лезу в карман расплатиться, а там записка: Лола, Измиран, дом, квартира.

НЮСЯ-САША. Друзья позаботились…

АЛЕКСАНДР. Исколесили пол-Москвы, таксист ругается, не знает, где Измиран, я всю зарплату просадил. Под утро заваливаюсь к Лоле с южным приветом.

НЮСЯ-САША. И Лола оказалась похожа?

АЛЕКСАНДР. Ничуть. Ничего общего.

Саша встает, обходит кресло Александра, встает сзади.

НЮСЯ. Обманули друзья?

АЛЕКСАНДР. Да нет, жили бок о бок… Но они видели Сашу одними глазами, а я другими.

НЮСЯ. И чем кончилось у вас с Лолой?

АЛЕКСАНДР. Ничем. Уложила в постель. Две кровати, разделенные тумбочкой. Как это – в анекдоте: тумбочки врозь… или, как там.

Саша гладит Александра по голове, по плечам, проводит ладошкой по щеке.

АЛЕКСАНДР(ПРОД). Забыл, но не важно. Остаток ночи проболтали, и я уехал.

НЮСЯ. И больше не встречались?

АЛЕКСАНДР. Через много лет в одной московской тусовке. Когда уходили, я в прихожей подавал ей пальто. Она стала целовать мне руки.

НЮСЯ. Зачем?

Александр откидывает голову, будто обращаясь к Саше.

АЛЕКСАНДР. Я тоже подумал: зачем? Потом понял, той ночью я трогал ее пальцы. Видимо, ей понравилось.

Саша присаживается перед креслом Александра, гладит его лежащие на подлокотниках руки.

НЮСЯ. И все?

АЛЕКСАНДР. Через много лет я вернулся туда, и узнал, что кораблей больше нет. Дали осадку. Пошли трещинами, их снесли.

Саша целует руки Александра.

НЮСЯ. И ваш тоже?

АЛЕКСАНДР. Да. Уплыл в ничто трехпалубный линкор,// С которым память связывала столько,// В котором сквознякам наперекор// Мы не вставляли выбитые стекла… Ну и тому подобное. Остались холмы и плоская поляна, поросшая высокой травой.

Смотрит на Сашу, целующую ему руки.

АЛЕКСАНДР(ПРОД). Я ползал на карачках, чтобы отыскать какую-нибудь примету: кирпич, железку, кусок асфальта. Ничего. От нашего веселья осталась одна трава.

Оборачивается в сторону зеркала, куда неторопливо уходит Саша. Механическое шипение, бой часов. Кресло напротив Александра пусто, Нюся, присев на корточки, гладит его руки. В окна сочится бледный рассвет.

&
Разговорились о «Моцарте и Сальери». Я вдруг поймал, что Моцарт в сцене «Трактира» говорит не об одном черном человеке, а о двух: о реальном и о том, который в самом деле не дает ему покоя.
А.П. сказал:
- А знаете, кто был Черным человеком Сальери?
- Кто?
- Глюк. Именно Глюк: «Не бросил ли я все, что прежде знал… и не пошел ли тут же вслед за ним…» Нельзя было идти за Глюком, нельзя было ни за кем идти. Моцарт шел своей дорогой, а Сальери пошел за Глюком.

Тимофеевскому
Над нами сумрак неминучий…
Жизнь, как бесплатное кино
или журнал перед сеансом:
на палке тает эскимо,
подружка рядом – все авансом.
А в будке Командор жует
былого пленку; неуклюжи –
мы смотрим задом наперед
подстерегающий нас ужин.

&
Позвонила Наташа, жена А.П., она сейчас редактор на «Союзмультфильме»:
- Леша, есть сценарий для «Карусели»?
Я вспомнил еще своего детства мультики с общей заставкой – Каруселью.
- Есть.
Сел и переписал киносценарий короткометражки про корову и улитку. Там корова, подружившись с улиткой, улетает из деревни, где ее никто подоить не хочет.
Им понравилось, срочно стали искать художника, но сделали одно замечание. Звонит Наташа:
- Леша, один очень опытный режиссер, он сейчас по Гофману снимает, сказал, что если корова будет очень натуралистичная, то она не взлетит.
- Наташа, что ты несешь?!
- Подумай над этим…
Гофманоспец опасается, взлетит ли моя корова?
Еще как!
Благодаря Александру Павловичу и Наташе я стал режиссером мультфильма «Так не бывает». Когда А.П. предложил мне снять анимационный фильм, я удивился:
- Но я дажее рисовать не умею!
- За вас, Лёша, всё нарисуют, вы, главное – сыграйте им как следует.
И я сыграл – за Корову, за Улитку, за мотоцикл и Воздушного Змея.

&
Сильный ветер, морозный и влажный – последний вечер января. Зашли с Иришкой к А.П. Наташа предложила подумать над новым сюжетом для «Карусели». Надо будет написать «Ку-кря» - про кукушонка, который вырос с утятами – как он учился плавать и крякать, и только ночами, когда все засыпали, сам себе удивляясь сидел на ветке и «Ку-ку, ку-ку»…

&
Палыч сказал про наше с Ирой интервью на радио:
- Вы говорите, стараясь быть понятым, а Ира говорит, что чувствует, не заботясь. Ее слушать интереснее.

&
- Лёша, я сегодня наконец-то спал и видел сон о вас. Вы учитесь в литинституте, который возглавляет Лужков [интересно, я сегодня подумал о нем за завтраком – о Лужкове, ха], и он вам пеняет за вашу диссертацию о каком-то поэте с фамилией …ович: «Ну что вам эти жиды, вы же не из них!» А потом второй сон снился, что мы ходим по горам, и я вам этот сон про Лужкова рассказываю, а вы не слушаете, потому что ищете своих папу и маму, так вполуха, но так же нагло, как всегда, перебиваете меня, подтруниваете над деталями… Никогда мне не снилось, чтобы я во сне сон рассказывал. Лужков, впрочем, потом помягчел и хвалил вас.
- Какой явный сон – наверное я есть, раз кому-то снюсь.
- Я тоже – наконец-то спал.
Надо ходить по горам, искать родителей и болтать с Тимофеевским. Жить своим, настоящим, реальным, а не сумрачной бодягой.

&
Леша, посылаем для Ирочки объявление, о котором договаривались.
«Дорогие друзья! 6 ноября в 19.00 в Каминном зале Библиотеки искусств имени А.П.Боголюбова состоится поэтический вечер Александра Тимофеевского "65 лет работы над стихами". В вечере принимает участие "Артгнездо" (И.Евдокимова, А.Злобин). Будем рады гостям!»

Экспромт Палыча:
Любовник с юношеским пылом,
еще идя, хотел уже,
и потому квартиры милым
снимал на первом этаже.

&
11.04.2020 в своем доме в Солнышково скоропостижно скончался Шура Тимофеевский.
С его отцом, Александром Павловичем, мы говорили за час до случившегося – весело, шутя, дурачась... о чем? Формально – о композиции нового поэтического сборника, по существу – о самом главном – о даре встречи, дружбе, самой возможности созвониться и щебетать о пустяках. Ему сейчас особенно... невозможно сказать, как... Но, - и это очень важно вспомнить теперь мне лично, и не только мне – его удивительная бесконечная щедрость, внимание и поддержка всем, кто оказывался рядом, пусть отзовутся ему благодарностью и поддержат его сейчас.
Соболезную... не только как отцу, прощающемуся с сыном… а просто как отцу – мне больше не кому обратить мое сыновнее чувство – обнимаю Вас крепко-крепко, дорогой, любимый, родной мой Александр Павлович!

А.П.Тимофеевскому
Шагреневая кожа
давнишних дневников,
где с каждым днем моложе –
открыл и был таков –
иду навстречу детству
на скрип дверных петель,
к началу, как к наследству,
как к средству от потерь.
Шагреневою кожей сжимается в руках,
скукожен и створожен
новорожденный страх,
младенческой отрыжкой
в утробы пустоту, и я уже вприпрыжку –
за вешку, за черту,
а он мне шепчет: дальше,
теперь уже без слов,
без памяти, без фальши,
без крохотных узлов
заметок и наитий,
зарубок на пути,
и в этом лабиринте
мне нити не найти.
Напрасно крутят парки
свое веретено,
напрасно ткет Арахна
мне сети на ветру,
шагреневая кожа,
добытое руно,
позволь еще страницу
мне написать к утру!
Не хочешь, ну и ладно.
Тепло дрожит в руке.
Тоскует Ариадна
о выпавшем клубке.

Сообщение:
«Леша дорогой! Стихи прекрасны. Но я сейчас нахожусь в большой жопе. Оттуда трудно разговаривать. Шагреневая кожа скукоживается, и это хрен знает что. А стихи очень хороши, спасибо! Твой А.П.»

Послал Тимофевскому стих про шагреневую кожу дневников – путешествие во времени вспять.
Звонит восторженный Палыч:
- Какой замечательное стихотворение про Одиссея!
Я обомлел от глубины и образности восприятия.
- Только, Леша, я бы заменил одну строчку. Простите, не берусь давать советы… Кстати, я когда-то был редактором на Союзмультфильме, мы очень подружились с Хитруком. На любом собрании он говорил: «Абсолютно согласен с мнением Тимофеевского!» И мне директор студии сказал: «Вы портите нам Хитрука». А Хитрук был старик – сорок лет ему было. Мы засиживались допоздна, наши пальто последними оставались на вешалке. Уже приходила уборщица. Как-то он с ней разговорился, стал спрашивать мнение о фильме. Я обомлел и взревновал: «Вы все мнения слушаете, что ли?» – «Все, но не ко всем прислушиваюсь», ответил Хитрук. Так вот, Лёша, одна строчка резанула…
И Палыч произносит строчку из другого стихотворения, посланного месяц назад, оно действительно про Одиссея.
О, гений – сын ошибок! Какая тема – Одиссея во времени – в прошлое, где… все еще по-прежнему.

ШИНЕЛЬ (фрагмент)

Летали с Ирой в Форос. Там я показывал «Лорика» в санатории, куда должен был поехать еще в октябре 19 года. Но тогда мне скрутило спину, и Крым с двумя фестивалями нашим не стал. Зато тогда я успел к маме. Узнав, что я лежу пластом, она испугалась и случилось резкое осложнение. Как теперь узнать – поедь я в Крым, ей не стало бы плохо или поедь я в Крым, мы бы не попрощались? В больницу к ней из Москвы я все же успел.
Утром 3 ноября мы простились навсегда, днем сел в «Сапсан» и вечером представлял фильм на фестивале в Москве. Многие пришли поддержать, но особенно – Палыч. Такси остановилось у шлагбаума за полкилометра до кинотеатра, и этот путь старик шел по перерытой ремонтом обледенелой площади, в легкой куртке поверх пиджака. Он ведь уже видел фильм, но в этот день пришел, чтобы быть рядом.
А сейчас фейсбучная пестрая лента искрит змеиной чешуей поминальных постов, я тоже внес свою лепту в эту лету – ленту кричащего забвения, однодневных признаний в скорби о потерях.
Читаю Шуру Тимофеевского, уже вторую его книгу, собранную им самим из фейсбучных постов. Читаю – хорошо, он настоящий, он правильно смотрит – его взгляд правит мой взгляд, он удивительный собеседник и… по-че-му мы, много лет дружа с его отцом – не-встре-ти-лись?! Три рукопожатия в общих компаниях – не более. Он стал для меня быть с известия о его внезапной смерти, с удара, который Александр Палыч, его отец, немыслимо как перенес. И вот я дочитываю вторую книгу, финал вполне гоголевский. После записок о любимой Италии идет заключительная глава:
«Никоторого числа. День был без числа»
И там он, Шура, пишет, что никогда не волновался из-за шмоток, всегда был безразличен к одежде, но одна вещь манила – пальто Leden – австрийское, с кожаными пуговицами. И вот он, Шура, мечтал об этом пальто, как Акакий Акакиевич о шинели. Об этом с пелериной, из шерсти, специально сбитой так, чтобы не промокала в дождь – пальто австрийских пастухов.
Так я наверное теперь сожалею о том, что мы не познакомились с Шурой поближе, обставленные общими знакомыми и другом моим близким – его отцом, поэтом Тимофеевским, который и вернул меня к дневнику:
- Лёша, а вы пишете?
И я полез в записки о той самой К*, соляном моем столпе, из-за которой город, как сношенную шинель повесил на дерево во дворе – бомжам.
Это было то самое пальто, австрийское, с пелериной и кожаными пуговицами, купленное мной когда-то в секондхенде за гроши. Я не знал его подлинной цены, я не знал, что о нем мечтал Шура Тимофеевский. Как не знал и самого Шуру – близкого, глубоко родного, о чем сообщила мне его внезапная смерть от разрыва аорты.
Таким дураком себя вижу, у кого и день никоторый, без числа день, да и жизнь вся вдруг – без числа.

&
Звонок, не могу взять трубку – вишу на окне, креплю сетку, чтобы коты могли на улицу смотреть, чтобы ветерок, хоть какой, сквозил в эту безжалостную жару. Ира берет трубку:
- Да, Александр Палыч, конечно, передаю!
- Я не могу, перезвоню! – рычу, завинчивая саморез в оконную раму.
- Он перезвонит, да, что? Сон приснился про Лёшу? Я скажу…
Опять Палыч с очередным сном. А три дня назад спрашивал про электробритву – какая лучше, а то Наташа уже не может на его рожу смотреть.
- Моя рожа ей невыносима, надо бы побриться.
Болезнь, с ходунками из комнаты в кухню и обратно – весь маршрут. Ему 87 лет.
Я сетку на окне доделал, шторы повесил – от солнца спасаться, звоню Палычу:
- А мне, Алёша, сон про вас. И самое интересное – там стихи были, мне так давно стихи не снились, лет шестьдесят.
Я тут же вспомнил то, что у него Ахматова в эпиграф взяла: «Строка, которую потом ни вспомнить, ни забыть» - тоже про приснившиеся стихи. Наверное, это и было 60 лет назад – то приснившееся стихотворение.
- Так вот, снится мне, что Кувалдин у Ардова устраивает посвященный Ахматовой вечер. И вы там читаете гениальное стихотворение, и все в восторге. А я подхожу к вам сзади и целую в затылок – почему в затылок? А стихотворение я не запомнил.
- Да, интересно было бы: гениальное стихотворение Алексея Злобина, приснившееся Александру Тимофеевскому – Ахматовой посвящается. Спасибо, Палыч, я очень тронут.
- Лёша, а бритву удалось найти? Простите, что докучаю просьбами.
- Палыч, я Наташе прислал варианты.
- Спасибо, ну пока.
- Ну пока.

&
Снова звонил Палыч, ему сон с моим стихотворением покоя не дает:
- Как вы можете говорить, что автор я, раз сон приснился мне? Это же вы в моем сне сочинили это стихотворение, потому я его и не помню! Как Пушкину приснился «Пророк», которого ему кто надиктовал?
- Кто?
- Известно, Кто! И Пушкина срочно в Москву вызвали к новому государю – это когда уже пятеро повешены на восточном валу Петропавловки, а остальные сосланы.
- Да, знаю я этот вопрос Николая Пушкину: «Где бы вы были, окажись вы в Петербурге 14 декабря?»
- Но там еще был вопрос. Николай спросил, есть ли новые стихи. И Пушкин стал хлопать себя по карманам, и не нашел черновик «Пророка». Он обронил его на лестнице, доставая платок, и поднял, выйдя от государя. А там ведь другая концовка была – петлей могло кончиться: «Восстань, восстань, пророк России,// В позорны ризы облекись,// Иди, и с вервием на вые// К убийце гнусному явись».
- И был бы у нас Пушкин до двадцать шестого года.
- Да. Так что не смейте отказываться от авторства приснившегося мне вашего стихотворения! Ничего лучше вы не написали, это даже сильнее моего любимого про Лота, его жену и собаку.
- Жаль, что вы не запомнили это мое стихотворение.
- Да, жаль. Зато я вас поцеловал, почему-то в затылок. Когда вы приедете, наконец?
- Надо бы, жду одного дела в Москве.
Глядите, грянет карантин, и не повидаемся.
- И начнется всеобщая Болдинская осень.

&
СНЫ
Подумал об Ире, о Тимофеевском – оба жалуются, что не спят. Сколько раз наблюдал: Ира спит. Просыпается: «Я не спала ни минуты». Это значит, что сознание не отключалось. Так и у меня, когда репетирую или снимаю кино – реальная жизнь непрерывно продолжается и во сне физическом. Это иришкина бесконечно богатая и глубокая задумчивость, это непрерывная осознанная работа Тимофеевского над стихами. Я же наоборот: пишу что-то и дописываюсь до «дальше не знаю, как и что». И тогда просто падаю спать на час-другой – просыпаюсь и пишу дальше – проснулись решения. И так же утреннее знание, утренние догадки, утренние мысли – всегда живые и полные – после ночного сна. Когда перестаешь атаковать сознание, вырубаешься – ответы приходят сами.
Откуда?
Каждый решает сам.

&
СООБЩЕНИЯ
- Любимый, дорогой Александр Палыч, как рад, что навестил Вас! Уж еду в Питер и жду встречи, храните себя, а все остальное – чепуха и развеется, ибо не имеет корня! Ваш дуэлянт и поклонник всегда, под крики чаек и ялтинский снег – Лёша!
- Спасибо Лешенька ! Но Наташа в большой печали. Я ее не защитил. Трудно с этим жить.
- Это не так. Ей просто надо отдохнуть, и Вам тоже. Все определилось, слава Богу!
- Спасибо дорогой, буду молиться.
- Читаю Ваши «Метаморфозы в Сиракузах» – наслаждаюсь. Воспоминание на 175-176 странице – об Ахматовой – можно дополнить тем новым приснившимся стихотворением, которое читал на вечере, ей посвящённом, один неизвестный поэт. Вы ещё поцеловали его в затылок – по-державински.

ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ В КАНУН РОЖДЕСТВА

Тимофеевский
День, утомлённый сонной ленью,
Вдруг опускает повода,
Я снова пропустил мгновенье,
Когда рождается звезда,
И возникает в тихой дали
Ещё синеющих небес
Та звёздочка нежней печали
И месяц тонкий, как порез.

Александру Тимофеевскому
Под Рождество мне снились облака
- А в них – звезда? – Да нет, звезды не помню,
хотя, куда ж без звезд, наверняка
и звезды, только это ближе к полдню –
причудливый узор из облаков
напоминал или пророчил или –
пойди, пойми – но смысл был таков,
что все случилось – а меня забыли,
вот так – миры с обратной стороны
исполнились, и чье-то счастье, я же
стоял, не понимающий вины,
«а как же я?» – не произнесший даже,
как будто те, в ком все мое тепло,
остыли и сгустились, или это…
я был звездой? и сквозь меня текло
пока еще невидимого света
кому-то там обещанный глагол,
и, чуть стемнеет, будто из колодца
я вдруг увижу: немощен и гол
Младенец мне, как звездочка, смеется.

&
ТИМОФЕЕВСКИЙ О БРОДСКОМ:
Более того, он даже и не знал об этом при жизни, когда нас разделяло расстояние из Питера до Москвы, а потом железный занавес между востоком и западом, не уверен, что знает теперь, когда "я сверху и камня помимо", а он на "берегах неизвестно каких, да оно и не важно". Впрочем, география лукава, да и биография подчас: в одно и то же время мы жили не только в одном городе, которого теперь нет – в северной Помпее, военном Ленинграде, но и на пересекающихся улицах – он на Пестеля, я на Литейном. Но оба мы, почти ровесники, тогда еще не писали. Возможно, все последующее – лишь эффект перекрестка, того самого – с вечной кофейней-булочной на углу, напротив дома Мурузи. В любом случае, оба мы эмигранты из того города, той эпохи, того детства.

БОСИКОМ ПО НЕВСКОМУ

(интервью с А.П. Тимофеевским для альманаха "Петербургская среда")

От взрыва, ставший на дыбы,
Как будто острием ножа,
При мне мой дом разрезан был
От этажа до этажа.
Такой, живой и неживой,
Остался он в моем мозгу,
Казалось, что забыть его
До самой смерти не смогу.

В молодости у меня было четыре любимых города: Москва, Питер, Киев и Алма-Ата. Но, увы, Алма-Ата и Киев уже города других государств. И Москва теперь не моя, по многим причинам. Остался один любимый город – Питер. Перед ним я чувствую извечную вину, как сын перед отцом или матерью, сын, который все время забывает навестить стариков. Они, конечно, знают: у сына выше головы всяких дел; но проходит неделя, другая, месяц, второй, и хочется позвонить, вот сейчас бы набрать номер, сказать: «Мамочка!» - ан нет – всё дела, спешка. И еще я все-таки стал сильно староват, плохо мобилен, но очень хочу поехать в Питер.
Я родился в Москве. Папа и мама разошлись, когда мне был год. Это не помешало нашей любви и дальнейшей дружбе, но я жил по бабушкам – то у одной бабушки, то у другой. И вот моей бабушке-тете, очень любимой, ее звали Юлия Васильевна Наседкина, понадобилось поехать в Питер. Мы приехали в Ленинград зимой сорок первого года. Мне было семь лет.
Я полюбил город за людей, за его вид и еще за какие-то необъяснимые вещи, потому что мы ведь никогда не знаем, за что любим. Там были прекрасные люди, удивительные, но еще было то, что я прочел гораздо позже: «О город мой, железно-серый» - у Александра Блока, я как бы шел навстречу этим стихам, я в этот город уже влюбился и воспринимал его таким, каким его описал Блок, вдруг открываю – и написано то, что я чувствовал. Мы прожили в Питере больше года, на Литейном проспекте напротив Большого Дома.
«22 июня, ровно в четыре часа…» началась война, осенью – блокада. Мама прибыла в Ленинград чуть ли не последним поездом, на следующий день кольцо захлопнулось – всё. Она приехала за мной и оказалась в ловушке. Но мы все-таки улетели в конце февраля 1942 года. Я пережил ту первую зиму, когда было 125 грамм хлеба, когда ели силос. Очень хорошо помню все дни, помню, как горели Бадаевские склады, это было невероятное зрелище, и, право, мне кажется, я никогда такого больше не видел – пламя огромными языками под углом в сорок пять градусов, а над ним дым клубился. Говорили, что пожарные тонули в реках расплавленного сахара, говорили, что если бы Бадаевские склады не сгорели, не было бы страшного голода. Помню замечательные листовки немцев: «Миленькие дамочки, не копайте ямочки, наши таночки пройдут, ваши ямочки замнут!» Вот такие нахальные стихи, я их запомнил.
Мы летели из Ленинграда. Как интересно реальность сталкивается со стихами: «Словно в брюхе жестяной рыбы» - писала Ахматова, которая так же улетала из Питера. И вот это ощущение: сидели на полу на мешках, на каком-то скарбе, на этих чемоданах страшных, которые были у русских во время войны, на рюкзаках каких-то… и все было разделено жестяными перегородками, а вверху в люке был ремень, в нем висел пулеметчик. Нас летело три самолета, их охраняли истребители, но они не выдержали бой с немцами, поворотили. А «Дугласы» очень неловкие, тяжеловесные, снабженные одним пулеметом, они для воздушного боя тем более не годились. Один самолет тотчас сбили, погибли женщины и дети, а в другом, когда прилетели, мы видели, как оттуда выносили раненых окровавленных людей – это была страшная картина, но наш самолет Бог сохранил. Только одна пуля прошила борт, и я смотрел в дырочку, откуда сильно дуло, на эти цепочки трассирующих пуль – было очень красиво.
Мы сели в Хвойном. Самолет летел в Вологду, но поскольку маршрут простреливался, сделали вынужденную посадку. И попали, опять необыкновенно, к партизанам. Партизаны нас накормили вареной картошкой с маслом, и ничего более вкусного в своей жизни я не ел, чем эта картошка партизанская. А через шесть часов в Хвойное вошли немцы, но моя мама, невероятно энергичная женщина, ей было тогда лет тридцать, и вот на каком-то другом самолете мы улетели от немцев, и, наконец, оказались в Вологде. А у меня температура 42. Мама думала – дистрофия, но сказали – корь. А в коревом отделении сказали: скарлатина, и выгнали. Приехали в «скарлатину», сказали – корь. Оказалось, корь со скарлатиной, и после долгой езды (помню: я на саночках лежу, вижу вологодское небо), в конце концов, нас поселили в мужское дизентерийное отделение. Там я ничего не помню, был бред и беспамятство, но хорошо представляю, как моя молодая мама жила среди этих мужчин, у которых были коричневые пятна на кальсонах.
Мне хочется рассказать об одном замечательном питерском человеке, я считаю его человеком совершено удивительным и прекрасным. Была интересная особенность в блокадном Ленинграде, может быть я раскрою «военную тайну», но поскольку никого уже в живых нет… Короче, можно было убегать с линии фронта домой, потому что дом от линии фронта находился в ста метрах или в пятистах. Так вот, один из любимых моих питерцев, удивительный писатель и поэт, Давид Яковлевич Дар. Мы познакомились в Челябинске, куда нас привезли из Вологды, а раненый Дар прибыл туда на побывку. Запомнились его стихи: «Я встретил двух старых евреев, //Седых и седобородых. // Скорее, скорее, скорее, // Скорее уйдем от народа. // Хочу в полумрак синагоги, // В неистовство ваших молений. // Ищу я ответ не у Бога,//У вас я ищу утешенья…». Он был человеком исключительного обаяния. И почему я вспомнил о том, как убегали с фронта, он тоже убегал, убегал к своей первой жене, ее звали Белла. Вторая жена, как всем известно, была Вера Панова. А к Белле он опоздал: «Моя белозубая Белочка //Умирала на смертной постели, //Смерть ждала, в нее не верила// И молила меня, приди!...// И стала моя терракотовая// Холодным землистым трупом, //На санки ее взвалили// И быстро вывезли вон. //Где наши с тобою субботы?// Где шелковые твои губы?// Где нежные твои руки, //Ресницы твои как сон?» Я плохо помню и перевираю слова, но тогда стихи ранили ничем неприкрытой беззащитной искренностью.
В конце пятидесятых я приехал в Питер по каким-то делам, и встретился с Глебом Горбовским, блистательным поэтом, который написал: «Когда качаются фонарики ночные…» - это была культовая песня, и встреча с Горбовским была потрясающая. Я в те времена очень любил Есенина, в четырехтомнике была фотография, где волосы челкой упадают на лоб. Вот такой же красивый был русый Горбовский, он грандиозно пил, и волосы падали ему на лоб; и, заламывая руки, нараспев, он завораживающе полу-пел-полу-кричал свои стихи.
Потом еще приезжал в Ленинград – в восьмидесятых. Я абсолютно безалаберный человек, работал тогда для Одесской киностудии, написал 17 песен к фильму. Песни были приняты режиссером, редактором – всеми. Но интересное дело, причем и сегодня так – авторам текстов ничего не платят, пока не сдан клавир. Я приехал в Питер на встречу с композиторами. Те пришли в восторг от моих текстов: да, замечательно всё, вы попали в «десятку», браво! Но об этом забудьте. Вот у нас мелодии, прекрасные мелодии, и давайте-ка садитесь и на эти мелодии пишите. Я подумал: «фиг вам», и вместо того, чтобы получить три тыщи за свои песни, пошел гулять по Питеру, гулял всю ночь. У меня в Питере жил старший сын, тогда единственный, любимый, обожаемый – Шура Тимофеевский. Но именно в этот день его почему-то не было дома.
А на один из его дней рожденья я снова приехал, и по торжественному случаю купил новые ботинки. Вышел из поезда на Невский проспект и понял, что идти в этих ботинках не могу – жмут страшно! Я их снял. Так и шел в гости к сыну. Думаю, я был единственным русским поэтом, который шел босиком по Невскому проспекту.
Ты возьмешь лихача. Дашь на чай ему десять копеек.
Ты заедешь за мной, и мы будем с тобою катить
Вдоль Фонтанки и Мойки, как по улицам мертвой Помпеи,
Где осталось все так, как должно было, в сущности, быть.

&
7 января 2022
Утром не стало Палыча
СТИХОТВОРЕНИЕ ТРЕТЬЕ, ОПОЗДАЛОЕ
В самый главный день рождения в году
я к тебе, мой дорогой, ещё приду,
меж замёрзших луж от злых январских стуж
проскользну и крикну в фортку: Неуклюж!
Открывай и накрывай скорей на стол,
с Рождеством, родной, и хлопнем грамм по сто!
И без всяких сожалений раз в году
мы нажрёмся у прохожих на виду.

Последнее стихотворение Палыча
День стал ночь
свет стал темь
труд стал лень
стих стал тень

ЗЕРКАЛЬНЫЕ КОНТРАСТЫ

"Я написал портрет эпохи - и что с того - эпохе похер" - Тимофеевский+импровизированное продолжение.
Позавчера в Москве было -17, морозно и солнечно. На Троекуровском кладбище сонм друзей, провожая поэта А.П. Тимофеевского, полчаса отогревался в автобусах, пока пятеро профессионалов героически заваливали могилу промерзшей окаменелой землей.
В ресторане Дома Кино на четвертом этаже, где проходили поминки на 70 человек, мрачновато – четыре огромных люстры бледно мерцали только центральными плафонами, вкруг которых, как расстрелянный фейерверк, зияли пустотой по полтора десятка черных лампочных патронов – довольно сюрно.
Хорошие люди говорили хорошие слова, читали замечательные стихи замечательного поэта, а за столиком в углу двое посторонних вели довольно громкую беседу, нисколько не смущаясь происходящим – как хорошо, что мы им особо не мешали.
Выпили водку, смели закуску, обнялись, разошлись. Малой компанией спустились в буфет Белого зала, где в этот момент завершалось закрытие кинофестиваля «Встречи с Россией» - на четвертом этаже поминки, на втором фестиваль – насыщенная культурная жизнь ДК. Мы взяли кофе, уселись за столик к окошку. В буфет ринулась толпа разновозрастных кинематографистов, участников фестиваля – начался фуршет: из коробок доставали водку, сушки, ломтики сервелата – через десять минут все разновозрастное сообщество было в дым и хлам. У нас стащили стол и несколько стульев, и мы, потеснившись, продолжали тихо вспоминать нашего друга, надеюсь, не очень мешая участникам «Встреч с Россией». Кругом клубились преданные кинематографу окосевшие россияне, а за столиком у окна Юрий Борисович Норштейн читал Татьяне Пигаревой (праправнучке Тютчева) строки испанского поэта XVI-XVII вв Луиса де Гонгоры. Вдруг из толпы выпрыгнул мужчина, подскочил к Норштейну и завопил:
- Не может быть, это вы! Клюев!
Юрий Борисович не согласился:
- Какой еще Клюев?
- Вы же меня везли из сторожки Андрея Вознесенского, забыли?
Норштейн задумался, а я вспомнил, как всякую субботу он брал сумку на колесиках и отправлялся из своей мастерской на дачу к Фране, Франческе Ярбусовой, в Подмосковье. Всплыла картинка: зимняя ночь и, как ежик в тумане, Юрий Борисович тащит в сумке на колесиках из сторожки Андрея Вознесенского неведомого мужика.
- Знаете что, - решительно улыбнулся Норштейн...
Но Татьяна Пигарева, "генсек" Института Сервантеса, тут же воспроизвела Луиса де Гонгору на языке оригинала, и вопрошавший исчез. А Юрий Борисович прочел один из блистательных экспромтов Тимофеевского:
Вчера на Волгу ездил в Конаково,
Чтобы встречать со спиннингом рассвет
И карася поймал там - ВОТ ТАКОГО,
Карась в России больше, чем поэт!
Такой вот скромный столик у окошка, расходиться не хотелось.
Ночью поезд Москва-Питер встретил в Бологом, как Каренина Вронского, решительную оттепель, она уселась во встречные составы и к утру оккупировала обе столицы.
В Москве и Питере +3, весенний ветер в канун Старого Нового года – театрального, перевертышного, карнавального.
И побежали неуклюже известно кто по черным лужам...

&&&
- Лёша, а вы знаете, какая для меня одна из лучших строчек?
- Какая?
- Ваша, из стихотворения о Лоте – «Я думал, что прощаюсь не с тобой…» - любимое мое ваше стихотворение.
Спасибо, Палыч.