Спасибо, брат

Мороз и солнце, день чудесный, друзья – родился Пастернак!
Но умер Пушкин… Но солнце и мороз, впрочем не мороз никакой, а уже капель вовсю и небо ясно – красота.
Мы с Ириной Адольфовной сейчас пойдем на прогулку кормить наших друзей рыжих котов Пузыря и Пумпона, зайдем на рынок, купим мясных обрезков Валерику и Тимофею – старшим охранникам парка «Дружба», а заодно и подросшему многохвостому пока безымянному выводку то ли Валеричей, то ли Тимофеечей. Там еще воробьи, синицы, голуби, поэтому обязательно возьмем с собой эту лепешку, два дня уже в пакете висит на дверной ручке и дарит хлебным духом пронизанный солнцем простор нашей однушки-АртГнезда. Эта лепешка драгоценная – значительная лепешка.
Я пока про другую лепешку два слова расскажу. Мы с Ириной тогда полгода провели в Узбекистане в киноэкспедиции. Возвращаемся в начале июня – загорелые, синеглазые. На мне желто-полосатый халат и ферганская тюбетейка, на Ирине Адольфовне – кардиган от кутюр, тоже полосатый – дар поклонника, Министра Культуры. Заходим мы в солнечный подъезд нашего дома-Лебедя, а консьерж новый – белозубый, темноглазый, смуглый – Тимур, мальчишка двадцатилетний. Он нас как увидел, чуть на воздух приподнялся и светом улыбки ослепил и без того сияющий подъезд:
- Откуда вы?
Вопрос, обычно задаваемый поэтами ангелам и девушкам – поэты всегда их путают.
- Из Ташкента…
- И я из Ташкента!!!
И тогда я достал из-за пазухи ее, утром купленную на рынке Чорсу, еще теплую:
- Держи – привет из Ташкента!
Это интересный культурный диалог, потому что когда ленинградец протягивает хлеб ташкентцу – это не просто так, это о наших мамах-папах-дедушках-бабушках – это благодарность называется, это называется «я помню, брат, я всегда помню».
Потом мы с Ирой пошли на наш пруд проведать семейство уток-мандаринок – пруд был рыжим от птенцов. Потом зашли в церквуху – Знаменскую-Аксиньинскую. Надо сказать, что я по-прежнему был в халате и тюбетейке, а Ирина Адольфовна – в министерском от кутюр кардигане, загар и синеглазость прилагались. Степень художественной выразительности нашего с женой облика весьма внятно читалась а главное слышалась в наступившей тишине и остановившихся взглядах щебетуний-свечниц, тетенек, которых давно уже в храме ничто не удивляло. А это хорошее чувство, когда вдруг стихаешь и останавливается взор. Называется – внимание. Редкое чувство. Люблю, когда в храме так, когда только робкий треск свечей на паникадилах деликатно покрывает настоящую, настоенную на молитве тишину.
А позавчера, 8 февраля, мы поехали в гости к Татьяне и Никите на Патриаршие. С Татьяной познакомились в театре САД, она приходила на наш спектакль по Бродскому. Татьяна – телережиссер, ученица моего отца, Евгения Павловича Злобина. А ее муж Никита – архитектор, автор Катынского мемориала – вот как. И мы поехали семейно знакомиться, повезли последний экземпляр отцовской книги «Хлеб удержания» – кому же, как не папиной ученице мне следовало отдать этот экземпляр. Едем в метро, на «Войковской» в вагон запрыгивает безногий инвалид и шустрит на костылях по проходу с сумкой для денег на шее. Вагон оказался сердобольный – зазвенела ссыпаемая в сумку инвалида мелочь, зашуршали купюры. Калека промчал мимо нас, с дальнего конца вагона за ним поспешил бедно одетый узбек – в матерчатой потертой куртке и вылинявшей вязаной шапке. Догнав, он протянул калеке лепешку – свежую, духовитую, солнечно-румяную. У него явно не было денег, но был хлеб. И вот, как печально и больно, калека рассердился: «Куда я его дену, а?!» А узбек уже возвращался на свое место. И этот безногий на костылях человек бросил лепешку на грязный пол вагона – мне под ноги.
Скрежещащий железом и гулом вагон метро взорвался звенящей тишиной – все смотрели на эту лепешку, все, кроме инвалида, который уже выпрыгивал в дальнюю дверь, чтобы успеть в следующий вагон.
В книге для Татьяны и Никиты я написал: «Благодарю за брошенный на землю, но поднимающий нас к небу Хлеб удержания».
Все, не могу больше писать, Ирина зовет на прогулку – кормить котов и собак, крошить воробьям, голубям и синицам узбекскую лепешку – спасибо, брат!