Подражание (памяти Кшиштофа Кислевского)

В комфортном диалоге за чашкой кофе с богемной буддисткой слышу главную по ее мнению претензию к христианству:
- Все либо черное, либо белое – слишком категорично, и эти 10 заповедей – только так и никак иначе – неконструктивный максимализм.
Я внес два уточнения, после чего дискуссия закончилась, хотя кофе в чашках еще оставался, и мы весело болтали о ерунде.
Первое уточнение: десять заповедей синайских (ветхозаветных, которые имела в виду особа в сари и перстнях) – это еще не христианство, в то время как в заповедях нагорной проповеди (евангельских) нет вообще ни одного запрета.
Второе уточнение касалось как раз скрижалей: не категоричность и максимализм, а простота. Ведь трудно сказать – вот это хорошо, а это – плохо. Но какой полноты достигаешь, когда вдруг эти слова становятся исчерпывающими. И в заповедях выражена в первую очередь не ограниченность («только так и больше никак»), а достаточность. Достаточно усвоить только их. Достигшие просветления иноки живут одной Иисусовой молитвой – восемь слов. Им достаточно. По мне это – совершенство, то есть, когда ты – свершился. А десять заповедей не каменная скрижаль, разбитая о твою голову, но путь. Идешь по нему и заново создаешь их в себе, строишь сам, и понимаешь – этого достаточно. Больше не нужно ничего.
«Декалог» Кислевского. Засел смотреть, все тревожился – а вдруг разочаруюсь. Часто спрашивают, кто твои любимые режиссеры, я теряюсь: когда тот, когда этот, ко многим уже равнодушен. А люблю ли я еще фильмы Кислевского? Смотрю и радуюсь – люблю по-прежнему. Многие ранние увлечения при поздних встречах простыли, исчерпались, потухли. Вчера с диким боем прорвались на Пину Бауш в «Моссовета». Помню, как всем курсом восторгались ее спектаклями. И что же – полная мура, до смешного бессмысленно. Прощайте, Пина Бауш и мои формальные искания периода пионерской зорьки режиссерских начинаний.
Каждая глава «Декалога» ставит вопрос о невозможности простых начал – десяти заповедей. Кислевский взрывает изнутри каждую, предъявляя неразрешимую жизненную коллизию. И глубоким ходом приводит к торжеству заповеди, к ее непреложности. Слова перестают быть формальными, они оживают, они начинают звучать «про нас», глубоко, убедительно и серьезно. Это десять фильмов, сделанных в очень скупых условиях в трудное для его Польши время. Так сейчас уже мало что звучит – гамбургский счет.
Десятый за день кофе, досмотрен «Декалог», беру с полки и будто впервые в жизни листаю альбом Пикассо. Купил его за глаза на обложке – первый графический автопортрет. Он совершенно «из моего кино». И не только из моего. Люблю фильмы Юрия Норштейна, его «Сказку сказок» – в особенности. А там ведь такое признание в любви к Пикассо – легкая графика: танцующий бык, поэт, рыба, кот, девочка, стол, дерево – все из Пикассо. Подражание – не грех. Он просто рисовал его рисунком, его пером, повторял любимые черты, как я без конца бормочу под нос стихи любимых поэтов.
И захотелось подражать, хлынул хлам мыслей из зачуланенной башки. Будто открылась дверь тюрьмы, конвоир кричит:
- Первый, кто выйдет – свободен!
И все прут – всем хочется на волю.
Или купальня Силоамская, где хворые тыщами лежали в ожидании движения воды, куда время от времени сходил ангел – и все разом ползли. Но кто-то тридцать восемь лет лежал без движения. И во мне, как в той пещере: лежит расслабленный, и не успевает сползти к взволнованной ангелом воде. Лежит с открытыми, неподвижными от отчаяния глазами и смотрит в темный свод пещеры, и уже не ждет чуда. Что же такое Бог? А Бог приходит в пещеру и ищет эти глаза, эту безнадежность – и спасает, нарушая общий закон. Пусть даже общий закон чуда – когда сходит ангел. И потому, что я знаю, а я знаю – лежит во мне этот с широко открытыми глазами, это отчаяние, это последнее дно безнадежности, и уже не ждет ничего, и я знаю, что никакое возмущение воды его не коснется, он всегда не успеет, и поэтому его мне жалко больше всех, и люблю я его больше всех, может быть из-за этой жалости и люблю. И вот я знаю – ему ждать нечего, он никогда не дождется ни правды, ни чуда; вот зная про него, помня про него – нет, вру – не помню про него никогда, а только прислушиваясь в тревожные ночи к его бездыханности, все время держа его в забвении, не помня его лица, но зная – он есть; ведь бывает же, что я плачу, сам не зная отчего, я плачу – это о нем, это он лежит там, мне незнакомый и такой жалкий и самый любимый. И вот я знаю, что есть он, до кого мне и дела нет, и памяти о ком нет, и боль я его не слышу, думая, что она – не моя. Но он есть. А стало быть, и Бог есть – который придет и спасет. Без всякого чуда, не посылая никаких ангелов, придет и спасет – Сам.
И все слова оживут, в немыслимой невозможной как жизнь тишине. Все. И не нужно будет никакого дневника, этих бессонных ночей и онемелых пальцев, этой пытки белыми листами – наивными фонарями в поисках забытого больного в моей пещере. Свет исписанной страницы не приводит никуда и с чернилами вода по руке струится во тьму, чтобы смыться, раствориться и излиться навсегда.
Подражание. Ты шепчешь имя без конца, имя любимого-любимой, или стихи, кто почестнее, – потому что обладание невозможно. Шепчешь и приобретаешь черты. В подражании становишься подобен. Быть в раже, подражать, жить ради того или кого-другого, радеть, отражение, зараженность, выражение – выразиться, сражен, образ. Быть в образе, преобразиться.
Вот трое стоят у горы, они видели Фаворский свет, и сами светятся.
Снижаясь, спрошу: что в том, что Норштейн увидел то же, что и Пикассо – своего быка, рыбу, девочку?
Актеру, гениально исполняющему монолог, не вменяют заимствования из Шекспира, Софокла, Пушкина – ему аплодируют – он был в образе, он выразил.
«Декалог» Кислевского. Даже когда я вижу просто улицу, по которой идет его персонаж, я волнуюсь, плакал однажды, когда у него в Кракове снег пошел. Я просто вспомнил этот снег, снег из моего прошлого или настоящего? Мне жаль, что Кислевского уже нет и мне смешно так говорить, потому что я смотрю его фильмы и волнуюсь. Не волнуюсь же я от того, чего нет, ну, кроме того, меня самого, мною забытого. И мне захотелось ему подражать – подражнуть слегка. Он придумал снять десять серий по десяти заповедям. А не отважиться ли в подражание Кислевскому на многосерийный сюжет большой глубины при подобной простоте изложения, где бы люди жили бы в полную силу
в неразрешимых жизненных коллизиях?
Фраза, из-за которой меня несло по кочкам, уже проскочила: а не отважиться ли в подражание. Главное, казалось, скажется дальше, позже, после, в связи. Но все сказалось до, уже сказалось.
Снять серию фильмов о любви, не той, бударажащей, как «солнечный удар» Эрота, пустой, как в «Кислороде», а другой, которую Павел Тарсийский воспел в 13-й главе послания Коринфянам: Любовь долготерпит, милосердствует, не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Павел Тарсийский, кричал Галатам: «Дети мои, для которых я снова в муках рождения», Павел Тарсийский, молвивший «Подражайте мне, как я Христу».
Что ж, не грех запереться еще на год – писать сценарий.