Что уж теперь

Каждый год одно и то же. Спозаранок Дед вставал, быстро но тщательно брился, сам наглаживал галифе и гимнастёрку, аккуратно цеплял заслуженные боевые, юбилейных не признавал - внукам на цацки, и шёл по долгой Перстнёвке вдоль реки к мосту. На том берегу тоже была Перстнёвка, впрочем довольно малая, но те Перстнёвы вели свой кулацкий род от Перстнёва худова, сгинувшего в младости, но успевшего настрогать потомство, разросшееся до малой Перстнёвки.

Калитку Дед отпирал сам, опытной рукой нащупав внутренний крюк, и минуту спустя колотил в дверь - там в ещё спящей избе спохватывался Михалыч - девятое мая, День Победы - выходил на крыльцо:

- Ну что, не уймёшься никак!

И начиналась драка.

В первые годы по возвращении Михалыча из лагеря Дед как правило одерживал решительную победу:

- Сволочь ты, Михалыч, как есть сволочь!

Но с годами чувство вины у Михалыча слабело под тяготой многолетнего искупления - Михалыч защищался. Тогда Дед представал бабке не только с рассаженными о михалычеву полицайскую ряху бравыми кулаками, но и на героическом лице своём нёс следы вражеского сопротивления.

Так бывшие однокашники, проведшие за одной партой в сельской школе довоенную юность, отмечали различие их боевого опыта - Дед брал Берлин, а Михалыч, кулацкий выкормыш, в помутнении коллаборационизма служил полицаем в оккупированной Перстенёвке, за что отсидел десяток послевоенных годков в тех краях, где многие побывали, да не многие оттуда вернулись.

Каждый год, каждый победный рассвет багрянел дедовой неуемной местью.

И вот настал очередной заветный день, Михалыч даже встал загодя, чтоб не спросонок встречать школьного своего товарища, но ни калитка не скрипнула, ни в дверь не раздалось громового дедова стука. Михалыч заправил самовар, позавтракал в одиночестве - Дед все не являлся. Тогда пошёл Михалыч из малой своей Перстенёвки через мост в Большую. И тут - на тебе - Деда уже неделю как схоронили. И бабка с Михалычем побрели за околицу к погосту, где выпил Михалыч на могиле Деда сто грамм.

А бабка вздохнула:

- Перед смертью все тебя вспоминал, беспокоился, как ты великий праздник без него встретишь.

На свежевыбритой щеке Михалыча заискрилась утренняя слезинка:

- Нюра, а пошла б ты со мной, а не с ним тогда с выпускного нашего к затону… мож все по-другому было бы, а? Ведь втроём неразлучно гуляли, а ты…

- Что уж теперь, Михалыч, - вздохнула бабка, - что уж теперь-то.

И тоже обронила искрящую каплю на могилку своего героя.